За путями на звоннице церкви, что на Ваганьковском кладбище, ударил колокол. Откуда-то со стороны Белорусского ветер принес горьковатый запах тонкой вокзальной гари. Внизу путевые обходчики везли по рельсам тележку с приборами. Прошло всего три дня с тех пор, как он присоединился к пьющей братии, а Андрею казалось, что пролетела вечность. Впрочем, это ведь именно то, чего я добивался, - думал он, поглядывая на обходчиков. Только превратив свою жизнь в полнейшую бессмыслицу, можно затормозить безумный бег времени. В этом замкнутом мирке, как в капле воды, отражается океан человеческих страстей, однако вся прелесть в том, что здесь никогда ничего не происходит…
К действительности Андрея вернул истошный крик Мырло. По-видимому, просветительская деятельность философа-марксиста не принесла результата, и конфликт отцов и детей вошел в совершенно новую фазу.
- Ты, дурилка картонная, - брызгал слюной Мырло, - неужели трудно понять, что денег физически нету! Последние мозги пропил, клизмоид!
По всему чувствовалось, что уровень алкоголя в крови собеседников упал ниже критической отметки. Мини-социальный взрыв назревал на глазах, и дело явно шло к рукоприкладству. Доцента несло по кочкам, и это было чревато.
- Да знаете ли вы все, - кричал Мырло со слезами в голосе, - что наше занюханное поколение уже никогда не будет жить при коммунизме! И вовсе не мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..
Андрей сел на ватнике, подергал обличителя коммунистической идеи за длинный пиджак.
- Чего ты орешь? В чем дело?
Мырло, дернувшись, вырвал полу из его руки. Павлик стоял тут же, набычившись, тяжело опустив широкие плечи.
- Ты что, еще здесь? - с деланным удивлением обратился к нему Андрей.
- Да пошел ты! - огрызнулся Морозов, но Андрей не унимался:
- Ну нет, пойдешь все-таки ты! А, вернее, побежишь… - Царским жестом он достал из кармана вырученные за этюдник деньги и небрежно протянул их пособнику коллективизации. - На все!
Молчание наступило полнейшее, почище чем в последней сцене "Ревизора". Собравшийся было что-то возразить Павлик задохнулся и, как рыба, начал хватать распахнутым ртом воздух. Успевшая вернуться к остову автомобиля Любка напряглась, и только Шаман все так же равнодушно взирал на суету окружавшего его мира. Что ж до Мырло, выражение ссохшегося лица философа постоянно менялось, как если бы он был не в состоянии выбрать между охватившей его радостью и привычным недоверием.
- На все? - переспросил удивленно Павлик, предварительно захлопнув рот. Ум его напряженно работал, простенькое, рябоватое лицо озарялось сполохами дремавшего интеллекта. - Так… так тут же на четыре бутылки!.. Нет, на пять! - он поднял на новоявленного мецената полные сыновней любви глаза. - И на закуску остается…
Морозов собрал банкноты в тоненькую пачечку, аккуратно разгладил их на согнутом колене. Было заметно, что, смирившись с судьбой лишенца-трезвенника, он все еще не может отойти от шока негаданной радости. Ситуация граничила со сказкой, которых в долгом и трудном детстве ему никто никогда не читал. Мырло прослезился. Утерев глаза не первой свежести носовым платком, он повернулся к Андрею и прочувствованно произнес:
- Андрюха, прости гада! Я-то думал, ты пирог ни с чем, ренегат Каутский, а ты, Андрюха, человек! Ты звучишь гордо! Учись, Павлик!.. И не забудь купить колбаски, - напутствовал философ гонца уже совершенно другим, деловым тоном. - Хоть какой. Революционный пролетариат обязан идти на жертвы, так что ты уж, Павлуша, расстарайся…
Однако, по части проявления чувств всех перещеголяла Любка. Нет сомнения, что женщина эта была рождена повелевать и только злой рок спьяну, или, может быть, в шутку забросил ее в немытую, зачуханную Россию. И даже в этом случае, попади она лет пятнадцать назад в хорошие, профессиональные руки - отечественная сцена узнала бы новую Яблочкову или Пашенную…. но увы! Грациозно прошествовав через лужайку, Любка опустилась перед Андреем на колено и молча, как Родина-мать, поцеловала героя в лоб.
- Андрюша, - молвила несостоявшаяся Книппер-Чехова зычным голосом Кабанихи из "Грозы", - вы были неподражаемы!
И только наблюдавший за происходившим Шаман постановку мизансцены не оценил. Грязно выругавшись, он резко вскочил с земли, откатился на своих кривых ногах в сторону, где и замер в позе оскорбленной добродетели. Впрочем, такой поворот событий Любку нисколько не смутил. Все так же не спеша, женщина присоединилась к страдающему королю и, обняв Шамана за плечи, принялась что-то нашептывать ему на ухо. Время от времени она бросала быстрый взгляд своих русалочьих глаз в сторону Андрея и незаметно ему подмигивала. Шаман слушал, сложив на груди мощные руки. Плоского лица его Андрей не видел, но можно было заметить, как окаменевшую было фигуру отпускает напряжение.
Мырло подошел, попросил:
- Слышь, Андрюх, дай в зубы, чтобы дым пошел.
Из протянутой пачки философ-материалист вытащил сразу две сигареты. Одну, про запас, сунул в верхний карманчик пиджака, вторую начал сосредоточенно разминать в худых, узловатых пальцах. Отрываясь иногда от своего занятия, он сбоку посматривал на Андрея и чему-то хмурился. В его напряженных глазах появилось новое, печальное выражение.
- Вот что, парень, уходи-ка ты отсюда. Добром это не кончится.
- Ты о чем, Мырло? - Андрей с удивлением посмотрел на философа.
- Ты знаешь о чем, - Мырло постучал желтым ногтем по концу сигареты, запихивая обратно вылезший табак, прикурил от поднесенной спички. - Вообще-то, меня при жизни Иваном Петровичем величали…
- Извини, Иван Петрович! - осекся Андрей. Поколебавшись, спросил: - Думаешь, Шаман?..
- А что тут думать! - хмыкнул философ. - Может, ты считаешь, он эти твои взгляды не замечает? Да и Любка хороша, ну да какой с нее спрос: оторва, она и есть оторва. Только она его оторва - не твоя! Обращал, наверное, внимание, когда бродячие собаки сбиваются в стаю, сучка всегда при вожаке. В таком раскладе мы с Павликом не в счет - он пионер, я пенсионер, - а вот ты, Андрюха, в нашей колоде лишним будешь. Да и к чему тебе это? - он сделал несколько быстрых, энергичных затяжек и щелчком отбросил окурок к бетонной стене гаража. - Все люди, Андрюха, делятся на тех, кто спивается долго, со вкусом, и на таких, как ты, кто сгорает, как свеча. Душа у тебя мягкая, податливая, жалостливый ты, а такие в нашей помойке долго не протянут. Настоящего, заслуженного алкоголика видно издалека. Посмотри на меня! Кожа да кости, непонятно, в чем жизнь держится, а небо копчу и еще долго коптить буду. Спиваться, Андрюха, надобно умеючи. Ты станешь смеяться, а это тоже искусство. Сейчас тебе кажется, что все хорошо и прекрасно и жизнь весела, но, поверь мне, это очень скоро пройдет. От себя в пьяный рай еще никто не убегал, и ты не убежишь! - Иван Петрович хмыкнул, полез в карман за второй сигаретой. - Уходи, Андрей, пока цел, ей-Богу уходи! Если тебя Шаман на "перо" не подцепит, станешь таким же, как Чмо. Другого пути нет.
Мырло повернулся, посмотрел в сторону маячившей поодаль одинокой фигуры. Сидевшее на пеньке существо - пол его определению не поддавался - было одето в серый бесформенный балахон и такого же цвета шапку с торчащим из нее клоком то ли меха, то ли ваты. За пьющей компанией оно следовало на расстоянии, и, если ненароком приближалось, его тут же гнали по причине невыносимого, тошнотворно-сладкого запаха месяцами не мытого тела. Но водки на дне бутылки ему все же оставляли. Сначала Андрей недоумевал - почему? Потом понял: для этого было достаточно встретиться с Чмо взглядом. В огромных, сухо горящих глазах стояла такая боль, что вынести это было невозможно. Возникало острое чувство собственной вины за то, что жизнь сделала с человеком. От человеческого страдания, чтобы не видеть его и не знать, водкой и откупались.
Андрей слабо улыбнулся.
- Скажешь тоже, Иван Петрович! Я ж на Любку смотрю, как художник. Мне важно понять, как ее рисовать!..
- Во-во, - затряс головой Мырло, - именно! Ты еще только пристраиваешься, а, с позволения сказать, рисует ее Шаман и второго… - тут он хмыкнул, - художника рядом не потерпит. Уходи, Андрей, прямо сейчас и уходи! Я и Павлику это говорил, но он слабенький, малохольный. Если не к нам, пристанет к кому-нибудь похлеще, а попадет за решетку - там ему и конец.
Андрей помолчал, наклонился, потушил сигарету о каблук.
- Ну а сам-то что?..
- Сам-то? - Мырло едва заметно покачал головой. - Я человек конченный - все, цугцванг! Да и не человек вовсе, а воспоминание о человеке - этакий ходячий мавзолей. А что ерничаю и чушь несу, так это чтобы веселее жилось. Надо же над кем-то смеяться. Ну и стаканчик поднесут, - добавил он после паузы. - Нам с Карлом Марксом ничто человеческое не чуждо!
Обнаружив, что все это время крутит в пальцах сигарету, Мырло чиркнул спичкой, затоптал в траве отскочивший кусочек серы.
- Всюду жизнь, Андрюха, всюду жизнь…
Иван Петрович не договорил, обернулся. К ним, таща за собой под ручку Шамана, приближалась Любка. Тот шел неохотно, ни на кого не глядел, но шел.
- Сейчас выпьем водочки, все и пройдет, - приговаривала женщина нараспев, будто убаюкивала раскапризничавшегося малыша. - Павлик умница: он и сигареток прикупит, и закусочки принесет, - жизнь, глядишь, и наладится. Шубку, подарочек твой, обмоем…
Через четверть часа, когда взмыленный Морозов появился с бутылками из придорожных кустов, все четверо мирно сидели на лужайке вокруг расстеленной газеты и слушали Мырло.