- Есть! - возразил ему Белоцветов. - Вовсе и не собиралась Пумпянская помирать. Она всегда вела себя так, словно в принципе не собирается помирать, - бывают у нас такие удивительные старушки.
- А вот некоторые ваши жильцы, - сказал Рыбкин, - придерживаются противоположной ориентации. Некоторые жильцы, например, показали, что накануне Пумпянская жалилась на здоровье.
- Вы им не верьте. Они все ждут не дождутся, чтобы комнатушка освободилась, и ради этой комнатушки что угодно наговорят. Дай им волю, они бы Пумпянскую живую похоронили. Словом, вы как хотите, а дело это нечисто; я голову даю на отсечение, что наши тут как- то подсуетились, я это чую, как ревматики непогоду!
- Вообще–то публика у вас непростая подобралась. Вот, например, один сегодня нам притащил жалобу на соседей. И не на кого–ни- будь одного, а сразу на всех. И не просто жалобу, а маленькую поэму.
- Донос в стихах, что ли? - спросил Белоцветов. - Это ново, товарищ Рыбкин. Ну и что же доносчик пишет?
- Да всякую чепуху.
- Пожалуйста, вот вам еще одно доказательство того, что наши способны на что угодно! Как хотите, товарищ Рыбкин, а нужно что–то предпринимать.
- Ничего я не буду предпринимать, потому что еще ничего практически не случилось.
- Я, конечно, прошу прощения, но это, знаете, несерьезно. Ведь человек исчез, вы понимаете или нет? Тут надо немедленно объявлять всесоюзный розыск, а вы разводите саботаж!
- Если милиция по каждому случаю будет объявлять всесоюзный розыск, то ей некогда будет заниматься поддержанием общественного порядка, расследованием правонарушений, профилактикой преступности - то есть своими непосредственными делами. И так уже житья нет от неплательщиков алиментов, а вы еще хотите повесить на нас путешествующую старушку!..
С этими словами инспектор Рыбкин, подчеркнуто козырнув, засеменил вниз по лестнице, а Белоцветов вернулся в квартиру и заглянул в комнату Чинарикова, но хозяина не застал, потому что Чинариков по–прежнему торчал в кухне; на пару с Фондервякиным он молча обозревал старушкину дверь, которая была уже опечатана техником- смотрителем Востряковой.
- Вернется наша пропащая с какого–нибудь утренника, - говорил Фондервякин, - а комната опечатана, То–то потеха будет!
- Василий, - сказал Белоцветов, - загляни ко мне на минуту.
Комната Белоцветова была похожа на закуток провинциальной библиотеки. Книги и разноцветные картонные папки помещались на стеллажах, на крохотном письменном столе, прямо на полу и даже на подоконнике. Только кожаный диван, несколько грязных стаканов да большой ломоть хлеба, лежавший на третьем томе Медицинской энциклопедии, указывали на то, что это помещение отнюдь не служебное, а жилое.
- Ну? - произнес Чинариков и устроился на диване.
- Я, собственно, только хотел сказать, - начал Белоцветов, разгуливая по комнате, - что Рыбкин наотрез отказался искать Пумпянскую.
- Этого и следовало ожидать.
- Да, но ведь идиоту ясно, что Пумпянская не ушла, не уехала, а исчезла! Даже Вера Валенчик, уж на что сама простота, и то сообразила, что без преступного умысла дело не обошлось.
- Тяжелый ты человек, Никита: в каждый горшок тебе надо плюнуть. Ну хорошо, а если преступление не совершено, если Пумпянская, скажем, взяла и легла в больницу?
- А если окажется, что ни в какой она не в больнице, а именно так оно и окажется, потому что я чую тут преступление, как ревматики непогоду, тогда позволь мне посмотреть в твои бессовестные глаза. Нет, Василий, ты как хочешь, а эта история непростая! Ты вспомни: какой–то странный ей был накануне телефонный звонок, потом появилось это дурацкое привидение…
- Вот только этого не надо, договорились?
- Хорошо, а почему Фондервякин был пьян на другое утро?
- Пьян он был потому, что ему захотелось выпить.
- У тебя на все найдется деструктивный ответ…
- А у тебя на все найдется идиотский вопрос! Так, брат, нельзя, надо держать себя в руках, я бы даже сказал: в ежовых рукавицах надо себя держать.
-- Я только одного не могу понять: вот несколько миллионов мужчин и женщин в Советском Союзе бесятся оттого, что их жизнь не имеет смысла; понимают люди, на свое несчастье, что он должен быть, и даже, наверное, ищут, но не находят. А смысл жизни - вот он, на ладони, да еще и прост, как мычание: воинствующее неприятие зла! Это, понятно, тяжело, даже мучительно тяжело - не сходя стоять на такой платформе, но для желающих, то есть для тех, которые бесятся, это выход…
- Смысл жизни - выдумка чисто русская; мы его выдумали по той же самой причине, по какой азиаты выдумали буддизм, - надо полагать, от нехватки предметов первой необходимости. Вот одиннадцать двенадцатых населения земного шара ни о каком смысле жизни слыхом не слыхивали и, поверь мне, прекрасно себя чувствуют!
- Я даже на одну двенадцатую согласен. Так вот для нее воинствующее неприятие зла есть безусловный выход из положения, потому что каждый на своем месте будет в некотором роде Александром Македонским и ему покорится мир. Покорится же он по следующей причине: поскольку огромное большинство людей не делает зла, по крайней мере способно его не делать, поскольку какой–то части населения по силам воинствующее неприятие зла, да я еще разработаю медикаментозную методику лечения подлецов, то зло и неодушевленность в скором времени будут неизбежно истреблены!
- Идеалист ты, Никита, злостный идеалист!
- Ну хорошо, что идеалистического ты, например, видишь в медикаментозном лечении подлецов?
- О своих дурацких таблетках ты даже не заикайся! Мало того что это смешнее перпетуум–мобиле, ты еще себе таких неприятностей наживешь, что тебе будет ни до чего. Я же тебе, кажется, рассказывал историю про то, как одного гениального мужика сожрал один научно–исследовательский институт, сожрал, фигурально выражаясь, прямо с ботинками и даже не поперхнулся, а все потому, что тот мужик в одиночку выполнил всю их научно–исследовательскую пятилетку.
- Нет, эту историю ты мне не рассказывал.
- Ну так пожалуйста, расскажу…
В дверь постучали, потом она приоткрылась наполовину, и в проеме показалась Митина голова.
- Никита Иванович, - сказал Митя, - давайте держать совет.
- А что такое? - спросил Белоцветов.
- Да вот только что принесли телеграмму для нашей Пумпянской, я уже и бумажку почтовую подписал.
- И что в телеграмме? - в один голос воскликнули Чинариков с Белоцветовым.
- Откуда же я знаю! Я поэтому и предлагаю держать совет: что нам делать–то с телеграммой, то есть открывать ее или не открывать?
Белоцветов взял у Дмитрия телеграмму, надорвал бумажный обрезок, склеивавший бланк, развернул его и прочел: "Скорблю дорогой покойнице. Зинаида".
- Вот это да! -прошептал Чинариков.
- Час от часу не легче! - с чувством сказал Белоцветов.
- Стрёмный текст, - согласился Митя и помрачнел.
С полминуты все трое молчали, а затем Белоцветов предъявил кое–какие предположения.
- Я думаю, - сказал он, - что эту телеграмму можно трояким образом понимать. Либо убийца издевательски сообщает о свершившемся преступлении. Либо какой–то таинственный свидетель намекает на трагедию, которая произошла на его глазах. Либо некая простодушная родственница случайно узнала о смерти Пумпянской и не замедлила выразить свои чувства.
Митя добавил:
- Но главное, интересно ужасно: кто такая эта самая Зинаида?
Чинариков ответил: \
- Это покрыто мраком.
- Ну почему… - возразил ему Белоцветов. - Достаточно пойти на почту, выяснить адрес отправителя телеграммы, и мы по крайней мере выясним, кто такая эта самая Зинаида.
В общем, решили так: Митя с Чинариковым звонят в бюро несчастных случаев и в больницы, а Белоцветов отправляется на почту и выясняет адрес отправителя телеграммы.
Это решение было принято что–то часу в седьмом.
3
Если описывать дальнейшие события той субботы сообразно законам жизни, то нужно будет описать, как Белоцветов околачивался на почте, потом долго шел до станции метро "Площадь Ногина" и что за виды ему встретились по пути, какие попались ему на глаза одежды и физиономии, о чем он размышлял дорогой, притом что дорбгой он размышлял, в частности, о таких легковесных вещах, как закономерности ценообразования, и, значит, в строгом смысле этого слова не размышлял; затем нужно описывать, как он менял пятиалтынный на пятаки, спускался на эскалаторе, опять же наблюдая одежды и физиономии, как потом он сел в голубой вагон, заметив про себя, что это бывший жандармский цвет, и кстати припомнил строки: "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ…" - как он ехал в вагоне до станции "Проспект Мира", с кем встречался глазами, сидел или стоял, а если стоял, то на проходе или же в уголке, и какие обрывки каких разговоров до него тем временем долетали…
Литература, как уже отмечалось, не любит этих подробностей. Она сразу, как говорится, берет быка за рога, предварительно просеивая реальность и отметая все то, что не соответствует какому–то те основному строительному закону, либо сообразно ему превращает всякое действо, предмет и фразу; скажем, литература не может принять вполне жизненную фразу:
"Зачем вы стулья–то ломаете, не пойму?
Вот, гоже, народ: придет и сразу начинает стулья ломать, как будто их для того и поставили, чтобы все, кому не лень, ломали их на дрова, И ведь ни одной собаке в голову не придет, что стул–то казенный и, значит, ломая его на дрова, ты причиняешь убыток своей отчизне. Нет: придут и принимаются ломать стулья, как будто больше заняться нечем…"