Мой порыв испарился. Разговоры с Лазарем и Хасей показались ненужными и даже лишними в сложившихся обстоятельствах. Мама знала этим людям настоящую цену и ничего важного им не доверила бы.
Минутная слабость прошла, и новые силы повели меня вперед. Я присела на скамейку в скверике возле дома. Поставила возле себя коробку "Киевского торта" - и вся моя жизнь встала передо мной как на ладони.
Мама унесла мою прошедшую жизнь с собой в глубокую могилу. И пора поставить точку.
Миша есть Миша. И то, что он разными почерками пишет всем кому ни попадя длинные письма, говорит о нем: все может быть. С таким человеком все может быть. Он не один. Его четыре разных. У Блюмы - свой Миша. У Мирослава - свой. У Гили был свой. У меня - другой.
На вокзале в очереди за билетом я простояла два часа. Взяла только на завтра, зато выходил поезд ранним утром.
Вечером пили чай с Мирославом. Торт немного растрескался и осыпался за день мотания по городу. Но в целом ничего. Как говорится, товарный вид сохранился.
Разговор шел непринужденный. Я рассказала про неудачу с Лазарем и Хасей.
Мирослав засмеялся:
- У тебя что, прощальная гастроль? Наметила всех обойти? Ты бы у меня спросила. После похорон Фани, когда ты уехала, Хася устроила скандал, что тебя исключили из родственников, а ты опять тут. Мне Блюма передала. Блюма вступилась, что ты дочь и без тебя хоронить нельзя. Хася не заткнулась, но Блюма привела неожиданный довод, мол, ты им оставила в пользование дом и теперь имеешь право. Хася продиктовала Лазарю, что они теперь в этот дом ни ногой и немедленно уезжают и чтобы Блюма с Фимой на их помощь не рассчитывали. А то они сильно рассчитывали. Ты же понимаешь, какая от Хаси с Лазарем помощь. Но Хася предупредила Блюму, чтобы та готовилась переезжать в дом престарелых, а Фиму поскорее отдала бы в сумасшедший дом, потому что ты с твоей натурой обязательно заявишься зимой выставлять их на улицу. Так чтобы не ждать, а устроить жизнь заранее. Блюма почему так болезненно отреагировала: их же вместе с Фимой никуда не возьмут. Каждого в отдельности - пожалуйста. А вместе - нет. Они же по разным профилям. Фима как душевнобольной, а она как просто старуха. Блюма в плач. Скорую помощь вызывали. Ее еле откачали. Чуть ли не инфаркт с инсультом. Блюма тебе не говорила?
- Нет. Ничего не говорила.
- Не хочет беспокоить. Ты бы ей дала обещание какое-нибудь письменное, что не выгонишь. Глупость, конечно. Но ей будет спокойней.
Я кивнула. Не знаю почему, но так.
Мирослав продолжал:
- А Лазарь с Хасей переехали. Мотя от "Арсенала" получил квартиру, на окраине, в Виноградарях. Туда поехали Хася с Лазарем. А Мотя с семьей остался вроде в старой, но ее сменяли на другую. Но это по слухам. Никто ничего достоверно не знает. Если тебе очень надо - можно через горсправку. Прямо завтра с утречка.
- Мне не надо. Раз не получилось - не надо. Все-таки надо уважать народные обычаи: собирать на похороны всех и по такому поводу выяснять отношения. А я тебя ни к Гиле, ни к маме не позвала. Не обижайся.
Мирослав мотнул головой:
- Не позвала. Мне Миша в письме описал, как прошло. Как Гиля мужественно умирал.
Я насторожилась.
- Гиля умер как солдат. Без стонов и упреков. Миша так и написал. Миша к сентиментальности не склонный. Его Гиля так воспитал.
Мирослав запнулся, понял, что сказал не то. Но я стерпела. Гиля воспитал - значит, пусть Гиля. И не то я терпела и терплю.
Мне в голову стукнуло другое. Мне в голову стукнуло, что если с Блюмой что-нибудь случится, то Фима камнем ляжет на меня. Ни в какую больницу его не возьмут кормить-поить-стирать. Он тихий и без вреда окружающей среде. И куда его девать?
Но я свернула на Мишу. На Мишу, потому что он из всего стал нейтральной темой.
- О чем же вы столько лет без меня обсуждали с Мишей?
- Он в основном говорил с моей мамой. Слушал ее. Однажды она ему говорит: "Миша, тебе же неизвестно, а Христос был еврей. Имей в виду!"
Миша ничего не понял.
Ты как раз в Москву перебралась, а он опять жил у Гили с Фаней. Я его часто забирал к себе на воскресенье. С субботы, с вечера.
Мама говорит: "Ты всем рассказывай, кто тебя обзывать будет".
Мама переживала, что у Миши еврейская внешность с годами становилась больше. Ну, я не стерпел такой темноты. Мама - простая женщина, неграмотная практически. В смысле сегодняшнего момента. К тому же лежачая. Когда лежишь и лежишь, всякое в голову идет. Говорю ей без Мишиного присутствия: "Мама, не забивайте голову мальчику. Сейчас Бога нет. И говорить не о чем".
А мама отвечает: "Ну теперь нет. Я наперед ему советую. Вдруг опять будет".
Умерла она хорошо, правда. Быстро. Можно сказать, с надеждой, что опять будет ходить. Незадолго до Гили. Я Мише написал потом. На "до востребования". Он как паспорт получил, мы с ним договорились, что я буду писать до востребования. А раньше он был против. Чтобы домой. Тебя расстраивать не хотел. Жалко, мама не летом умерла, а то бы при нем. Говорила перед смертью: "Михайлик у тебя ж в паспорте записанный? Записанный. Никуда от тебя не денется. Нэ журысь". Она и Мише повторяла: "Нэ журысь". Ему нравилось.
И к этой смерти хотели подключить моего сына. Да. Вокруг него больные и лежачие. Больные и лежачие. Прямо какое-то окружение.
Для Бога повод нашелся. А для родной мамы - нет. А мама всегда. Мама - хоть есть Бог, хоть нет.
Но дело не в этом.
Я спросила основное, что меня мучило:
- Миша знает, кто его отец? По твоим сведениям - или знает, или нет? Одним словом скажи.
- Ну какое тут одно слово! Он не дурак, Майечка. Он сразу раскусил. Фима его отец. Хоть и сумасшедший. Но родной отец. И он его как отца уважает и любит. Вот про Фиму мы говорили. Миша жалел, что Фима сумасшедший и много сказать не в состоянии. Но любовь, сама знаешь. Кровь говорит вместо ума.
- Это Миша так сказал?
- Миша. В последнюю нашу встречу. На вокзале сидели. Молчали. Он меня попросил помогать Фиме и Блюме. Ну, материально и так, словесно. Поддерживать. Я помогаю, ты не думай. Я вообще надеюсь, ты только не обижайся, может, Миша после армии в Киев переберется. Я его пропишу. У тебя же еще дочка. А я один. Как ты думаешь?
- Я ничего не думаю. А помнишь, как я хотела тебе девочку родить?
- Помню. Жалко, не родила. Но ты ж не специально не родила?
- Не специально. Теперь у меня и дочка есть. Эллочка. Хорошая девочка. Красивая. Умная. И рисует красками. Акварель. Очень талантливая.
Мирослав радостно закивал головой:
- У тебя ж другой и быть не могло. Я не сомневаюсь. Я в тебе вообще никогда не сомневался. Так жизнь повернулась. Один момент - и повернулась. Глупо. Мама жалела. А ты жалела?
Я ничего не ответила.
Попрощались тепло до следующей встречи. Мишу нам больше делить не надо. Из живых - он ни мой, ни его. Он, получается, Фимкин.
И опять столько переживаний. Зачем? Навести порядок внутри у Миши? Но какой там в настоящий момент порядок вещей, мне недоступно. А потому и какой надо устраивать - неизвестно.
И когда же мне жить? Вот вопрос и проблема номер один.
Но дело не в этом.
Весь обратный путь я спала. Спокойно до самой Москвы-сортировочной.
Растолкала меня проводница:
- Женщина, следите за вещами, воруют при высадке.
Да. Именно при высадке.
Дома с порога Марик устроил разбирательство, до каких пор у него не будет ключа от почтового ящика. Полный ящик газет, а взять нельзя. Я ему ключ отдала с улыбкой. Он удивился.
- Ладно. Я пошутил. Не надо.
- Надо-надо. Всем надо. И Эллочке надо сделать, чтобы у нее был ключ. Все-таки обязанность - забрать почту. Там же и ее касается: "Пионерская правда", "Костер".
Дальше я не говорила, а пошла спать. И спала до вечера. Пока не явилась с продленного дня Элла.
Как все иногда складывается. Очевидно и невероятно.
Вечером позвонил Бейнфест. Попросился в гости на завтра. Назавтра было воскресенье, и причин отказать не нашлось. Хоть видеть никого постороннего не хотелось. Тем не менее.
Натан Яковлевич пришел с запоздалым дополнительным подарком - шахматными часами. Марик схватился за них с радостью и вдохновением.
Поговорили о том о сем. Бейнфест среди прочего вежливо поинтересовался, понравилась ли мне мезуза, которую он преподнес на день рождения Марику.
Я удивилась. Я про мезузу вообще ничего не знаю. В суматохе не поинтересовалась у Марика про личный подарок Натана Яковлевича, потом поездка, а сам Марик не говорил.
Натан покачал головой:
- Очень прискорбно, что такие подарки остаются без места в жизни. Но я с таким расчетом и подарил, чтоб по преимуществу лежал. Понимаю, не то сейчас время, чтобы мезузы развешивать по косякам.
Но тем не менее попросил Марика принести и показать мне.
Марик покопался в своей комнате, минут через десять принес.
Бейнфест заметил:
- Что, далеко спрятал?
- Далеко, Натан Яковлевич. Такая вещь, что далеко.
Да. Мезуза оказалась знатная. Серебряный футляр, старой работы, сантиметров пятнадцать в длину и сантиметра три в ширину. Внутри свиточек пергаментный с рукописной молитвой на иврите.
Натан Яковлевич кратко объяснил суть.
Тут же вертелась и Элла. Смотрела-смотрела на мезузу. И говорит:
- Откуда у вас такая вещь, Натан Яковлевич? Где вы купили?
Натан откровенно сказал: