2
Надежда Игнатьевна уже не была третьим лицом во втором по значению особняке на центральной улице.
Вот уже третий месяц Надежда Игнатьевна не имела больше никакого отношения к этому красивому, чудному, еще более оцененному ею теперь особняку на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. А к чему имела, начальником чего являлась - так уже одно название того учреждения, конторы, вернее, приводило ее в ярость и отчаяние. Начальником Гортопа она являлась - вот чего, вот чем теперь руководила, торфом - дровами заведовала, непросыхающими пьяницами командовала, которые, пока не поднесешь им с утра опохмелиться, никакой работы ни в жизнь не начнут. Сын за отца не ответчик… Ответчик, как бы не так! Да еще какой ответчик! Боже ты, Боже, да разве же могло ей присниться в самом ужасном сне, что станет она начальником Гортопа? Это как о себе нужно было думать, чтобы приснилось такое? Это же уму непостижимо, это же насмешка судьбы, это форменное издевательство над человеком - после просторного кабинета в чудесном особняке сидеть в тесной паршивой каморке с обшарпанным столом, слыша сквозь хлипкую стену пьяный мат грузчиков! После черной "Волги" с предупредительными, милыми ребятами шоферами тащиться через весь город в разбитом, ухающем, переполненном грубым, остервенелым людом автобусе… Для того разве вскакивала в свои пионерские годы раньше необходимого на целых десять минут, ставила на огонь тяжелый металлический утюжок и гладила свивающиеся концы сатинового галстука? О, как это несправедливо, нечестно, подло! Разве виновата она, что так ей не повезло с родителями? Разве виновата?
Однако Надежда Игнатьевна вовсе не собиралась мириться со своей участью. Нет, она собиралась побороться за возвращение на небеса, собиралась с силами, просчитывала варианты, и варианты были, имелись - вполне достаточно. Был даже один на самом верху, в самом поднебесье, там, в Москве, на площади с памятником героям Плевны, сохранившимся еще от царских времен, - уж что это вариант не делал с нею, когда она была еще комсомолкой, должен же он помнить добро! Следовало только не поскользнуться случайно, не испортить все какой-нибудь оплошкой.
И потому, знала Надежда Игнатьевна, давая показания суду, должна она быть достойной своего предстоящего возвращения наверх, достойной и более того - выглядеть укором вменившим ей в вину ее отца, проявить себя как пример идеологической стойкости и верности.
- Объясните, пожалуйста, при каких условиях золотые яйца могли превращаться в простые, что вам известно? - спросил ее судья.
- Насколько мне известно, - четко и внятно ответила Надежда Игнатьевна, - если не платить за них деньги.
- Могло это зависеть от суммы, как вы полагаете?
- Я полагаю, - сказала Надежда Игнатьевна, - что двадцати копеек за штуку было вполне достаточно.
- То есть независимо от того, какая сумма уплачена, они оставались золотыми?
Надежда Игнатьевна усилием воли подавила в себе вспыхнувшее желание как следует отчитать этого судьишку. Оставайся она в прежнем своем положении - ни за что бы он не позволил себе вести допрос таким образом: будто пытаясь поймать ее на каких-то противоречиях.
- Я не обладаю подобными данными, - сказала она.
- Хорошо, тогда по-другому, - согласился судья. - Две тысячи за яйцо - могло это быть слишком большой суммой? Чтоб яйца в результате превращались бы в простые?
- Я полагаю, - снова сказала Надежда Игнатьевна, - что двадцать копеек за штуку было вполне достаточно.
- Неужели вы так действительно полагаете? - Вопрос был не по существу, но, похоже, судья искренне удивился.
О, каких сил стоило Надежде Игнатьевне держать себя в руках. Но она знала, что должна сдержаться.
- Я ответила, - сказала она.
- Да, хорошо, - снова согласился судья. - В общем, вероятней всего, если уплачено, яйца должны остаться золотыми?
- Вероятней всего, - подтвердила Надежда Игнатьевна.
- А если бы вдруг они превратились в простые, как бы вы могли это объяснить?
Надежда Игнатьевна не очень-то понимала, куда клонит судьишка. Но она и не собиралась понимать. Она решила, что настал именно тот момент, когда нужно проявить себя в полной мере.
- Я полагаю, - произнесла она со строгим и торжественным спокойствием, - мы в данном случае имеем дело с неким неизвестным науке явлением. О подобных явлениях раньше, до перестройки и гласности, мы молчали, а теперь, наконец, говорим открыто и смело. Это яркое доказательство того, что перестройка приносит реальные положительные плоды, и должно убедить всех скептиков, что она необратима…
Судья прервал ее:
- Конкретнее, свидетельница. Отвечайте на вопрос.
- Конкретнее, - отнюдь не намереваясь отвечать на его вопрос, сказала Надежда Игнатьевна, - здесь область непознанного. А раз область непознанного - значит, согласно марксистско-ленинской диалектике, несуществующего. А раз несуществующего - то мы можем все это не признавать.
Надежда Игнатьевна умолкла и с наслаждением перевела дыхание. Победное чувство владело ею. Она не очень-то понимала и то, что проговорила сейчас сама, но все это было неважно. Главное, сумела сослаться на классиков, а все прочее - тлен и прах.
Судья смотрел на нее с таким видом, будто его шарахнули по голове тяжелым, и он никак не может прийти в себя.
- А все-таки суду было бы интересно… - начал он и махнул рукой: - Впрочем, достаточно. Имеются вопросы у обвинения? - посмотрел он на обвинителя. - У защиты? - повернул он голову в другую сторону.
Ни у той, ни у другой стороны вопросов не оказалось. К единственной из всех свидетелей! И Надежда Игнатьевна не преминула отметить это про себя.
Ничего, посидит немножко, только на пользу пойдет, олуху, с омерзением подумала она об отце, поворачиваясь, чтобы идти от свидетельской трибунки. Это надо же, что устроили, всю ее жизнь под корень!
Не-е-ет! - тут же возопило в ней все в ответ самой себе. Нет, она выкарабкается обратно наверх, выдерется - чего бы ей то ни стоило! Выкарабкается, выдерется… а если вдруг не получится, найдет способ - запалит вокруг себя все, подожжет, раздует, пусть сгорит, но и других с собою возьмет!
3
- А так как безусловных доказательств того, что проданные яйца действительно были золотые, не имеется, дело по обвинению Кошелкина Игната Трофимовича в хищении государственного имущества в особо крупных размерах прекратить за недостаточностью улик и обвиняемого из-под стражи освободить, - дочитал судья судебное постановление, и какое-то долгое, бесконечное, немыслимо растянувшееся во времени мгновение стояла полная, положено говорить в таких случаях - гробовая тишина, смотрел беспонятливо на судью Игнат Трофимыч, смотрела на своего старого, не смея верить услышанному, Марья Трофимовна, и все остальные, кто был в зале, стояли и смотрели кто куда, не решаясь первыми нарушить молчание, но наконец Виктор, закричав: "Батя-а!" - сорвался со своего места, выскочил в проход между скамейками, пронесся к барьеру, за которым стоял и молчал Игнат Трофимыч, обнял его, наклонился, подхватил и перенес через барьер в общее пространство комнаты, и тут уж все разом зашевелились, ожили, стали подниматься, заговорили, и, оставшись сидеть, запричитала с запозданием Марья Трофимовна.
- Ой, батюшки! Ой, света! Ой, Боже ты мо-о-ой!..
Тихий бесснежный вечер стоял на улице, когда Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, в сопровождении Виктора, вышли из здания суда. Мороз был самый легкий - чудный, бодрящий среднерусский мороз, от которого свежо дерет щеки, радостно холодит ноздри и волшебно кружит голову. Ныряла луна в облаках, светили фонари, отражал от себя это половодье света снег - о, какой изумительный, несказанный вечер подарила природа Игнату Трофимычу к его освобождению!
Сесть в такой вечер после нескольких месяцев тюремного затворничества в дребезжащий, шумный, грязный автобус было невозможно, и Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной пошли пешком. Игнат Трофимыч вбирал в себя морозный, пахнущий слегка автомобильными газами воздух свободы и, хотя ноги у него от долгой малоподвижности ослабли, чувствовал, что может так идти и идти - до бесконечности.
Виктор шел за ними, отстав на несколько шагов, не желая мешать им, и Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем действительно хотелось сейчас быть только вдвоем. Они шли рядом, молчали, потому как у Игната Трофимыча не было сил ни на какие слова, шли и шли, заново открывая, как оно хорошо-то, как счастливо - так вот просто идти вместе, и отмерили, наверное, не меньше половины пути когда, наконец, Игнат Трофимыч почувствовал в себе способность шевелить языком.
И были его первые слова, конечно же, о Рябой.
- Надо ее было сразу прирезать, - сказал он.
- Дак я хотела! - тут же, с готовностью отозвалась Марья Трофимовна.
- Дак, дак! - не удержался, передразнил свою старую Игнат Трофимыч. - Шло ли что хотела… А кто меня этим уркам продать уговорил?
Теперь Марья Трофимовна отозвалась не сразу.
- А ты б не продавал, - сказала она потом. - Устоял бы!
Будь это у них обычный разговор, Игнат Трофимыч взвился бы от поперечности своей старой до самых небес и распушил бы ее - только перья летели, но у них был совсем не обычный разговор, в необычных обстоятельствах, и Игнат Трофимыч согласился покорно и повинно:
- Не устоял…
Он сказал это - и будто молнией разодрало перед ним белесую мглу окружающего лунного вечера. Так ясно и так понятно сделалось все, случившееся с ними, что стало обидно от этой ясности и простоты, и он невольно остановился.
- Старуха! - сказал он. - Так ведь это нам испытание было!
- Како испытание? - не поняла, о чем он, Марья Трофимовна, остановившись вслед за ним и чуть заступая сбоку, чтобы глядеть на него.