Однако все случилось вовсе не так, как он себе представлял. Дверь Мокей открыл собственным ключом, дорогое пальто в сердцах швырнул в угол на кушетку и только тут понял, что из ярко освещенной гостиной льется музыка и доносится призывный женский смех. И смех этот, без всякого сомнения, принадлежал не кому-нибудь, а Алиске.
"Вот, оказывается, как! - пронеслось в растревоженной голове Серпухина. - Это что-то новенькое в нашем репертуаре!" Слова про репертуар возникали в мозгу у Мокея каждый раз, стоило ему сильно удивиться. Неслышно ступая по ковру, Серпухин заглянул в комнату как раз в тот момент, когда какой-то бритый налысо биндюжник самым наглым образом лапал его личную топ-модель, причем делать тайну из своих дальнейших намерений не собирался. Алиска же, выгнувшись и запрокинув голову, смеялась и даже, словно в танце, подняла к потолку ногу, которая, как вспомнил вдруг Мокей, была на полтора сантиметра длиннее, чем у Кристин Диор.
Поскольку и Серпухин не стал делать тайну из своего присутствия, в воздухе повисло напряженное молчание. Первой его нарушила Алиса, заговорила как ни в чем не бывало и даже не без налета светскости:
- Мока, - сказала она, придав лицу выражение озабоченности, - что случилось? Неужели в самолете бомба? Надеюсь, ты не пострадал?
Ответить что-то едкое жене Серпухин сразу не нашелся, поэтому только с силой топнул об пол и потянул с шеи модный галстук. Не пострадал!.. Да уж лучше бы бомба, чем полный финансовый крах и вдобавок эта пошлая сцена, но жаловаться и жалеть себя было не время.
- Да, - как если бы только что вспомнив, спохватилась Алиска, - позволь представить тебе Виктора! Он… он наш новый сосед снизу, забежал одолжить спички…
Бритый наголо биндюжник едва заметно склонил бычью, переходящую в мощные плечи шею. Если бы вместо темного костюма на нем был кожаный фартук, мужчину легко можно было бы принять за рабочего скотобойни, без труда обходящегося в убойном деле без молота или топора. Жена, как отметил про себя Серпухин, была тоже не в халате, а в подаренном им к Новому Году вечернем платье. Тогда из-за этого наряда вышел грандиозный скандал. Мокею сильно не понравилось, что декольте у платья простиралось почти до пояса, а разрез снизу совсем немного недотягивал до пупа, но, как это часто случалось и раньше, пришлось смириться.
- Видишь ли, милый, - напевно продолжала Алиска, - стоило тебе уехать, как позвонила Эллочка, у нее там небольшая вечеринка, и чтобы развеяться… Виктор любезно согласился меня проводить и вообще…
- И вообще! - басом подтвердил биндюжник, при этом громко откашлялся в громадных размеров кулак. И хотя демонстрация этого орудия молотобойца была явно преднамеренной, Мокей, к чести своей, совсем не испугался.
- Нет, правда, - наморщила узкий лобик Алиска, - мне кажется, у тебя неприятности…
Демонстрируя в сдержанной улыбке ровные фарфоровые зубы, она подошла к Серпухину с явным намерением погладить его по лысеющей голове, но тот грубо отбросил ее руку. Улыбка эта, не ко времени вспомнил Мокей, стоила ему шестисотого "мерседеса" и все равно оставалась фальшивой как внешне, так и по сути. Дантисты, сволочи, последнюю шкуру дерут, пронеслось у него в мозгу, но он сдержался, только саркастически хмыкнул:
- Неприятности?.. Можно сказать и так!
Обойдя застывшую столбом жену, Серпухин приблизился к шкафоподобному молотобойцу и остановился напротив.
- Значит, Витек, говоришь: "Вообще"! Канай отсюда подобру-поздорову!
Как если бы желая прихватить биндюжника за галстук, Мокей выкинул вперед руку, но тут случилось что-то непонятное, и он оказался на полу. Паркет холодный, подумал Мокей, надо бы ковер постелить, и потерял остатки сознания.
Оно вернулось к нему спустя полчаса, но уже в компании с болью в груди и неприятным чувством в районе правой щеки. Первое, что он увидел, был яркий свет, но не в конце тоннеля, а в занимавшем одну из стен спальни зеркале. Как понял Серпухин, он лежал, свернувшись клубочком, в их супружеской кровати и тихо поскуливал. Над ним с озабоченным видом склонились трое. Алиску Мокей узнал сразу, второго, бритого, с бульдожьей челюстью, тоже, похоже, где-то видел и почему-то испытывал к нему острое недоброжелательство, в то время как третий мужчина, обладатель поросшего редкой бородкой лица и белого халата, был ему совершенно незнаком. Он-то Серпухина и тормошил:
- Как вы себя чувствуете?..
- Да пустяки, обычный нокаут, - басил между тем бритый. - Он ручонку-то выкинул, а у меня отработанная реакция, в крови это у меня: правой хук и тут же левой в челюсть. Хорошо, вовремя сдержался, а то бы…
Что "а то бы", биндюжник не договорил, но и без его пояснений было понятно, что врач Серпухину уже не понадобился бы, разве что патологоанатом.
В глазах Алисы читалось искреннее сочувствие:
- Мока, дорогой, как ты? Я боялась, что он тебя убил…
- Не он, ты! - простонал Мокей, прикладывая ладонь к разбитым губам.
- Вот и отлично, - улыбнулся обладатель белого халата и, обхватив пальцами запястье Серпухина, проверил его пульс. - Жить будет! Вы уж тут как-нибудь сами разбирайтесь, а я пошел…
Провожавшая доктора до дверей Алиска что-то благодарно ворковала, запихивала ему в карман зеленую бумажку. Тот притворно хмурился, давал на ходу последние указания, как поддержать в больном угасающую жизнь. Мокей отвернулся к окну. Болели грудь и челюсть, было трудно дышать. Что-то говорила вернувшаяся в спальню Алиса, приглушенно гудел бас боксера, но Серпухин старался не слушать.
- Подлая, подлая, подлая! - повторял он одними губами, все сильнее смыкая веки, как если бы хотел отгородиться от обошедшегося с ним несправедливо мира. Любое, даже самое малое движение отзывалось болью. "Точно, ребра! - понял Мокей. - Эта скотина сломала мне ребро, а то и два". Когда-то, учась в университете на историческом, он развлечения ради заглядывал в Первый медицинский и даже кое-что познал. Впоследствии, когда перед ним распахнула свои объятия армия, это помогло ему пристроиться в медсанбат. С сердобольными сестричками - некоторые из них были очень даже ничего - ив обществе интеллигентных врачей коротать срок было куда приятнее, чем маршируя с полной выкладкой по пыльному плацу. Хорошие были времена, легкие и, главное, беззаботные, жаль только прошли… "Два ребра поломано, а может, даже три! - все больше проникался к себе жалостью Серпухин. - Эх, забыть бы обо всем на свете и оказаться на койке в родном медсанбате! Как ее звали?.. Ах да, Зина! Зинка бы за мной ходила, а заодно уж и перевязывала. Руки у нее были нежные, умелые…"
Опустившаяся на колени Алиска заглядывала ему в лицо:
- Мока! Ну, улыбнись, Мока! Он же не нарочно, у него работа такая…
- Скажи этому типу, чтобы убирался, - голосом диктующего последнюю волю умирающего простонал Серпухин.
Однако Алиса с мужем не согласилась:
- Но позволь, ведь есть же приличия! Нельзя так просто гнать человека из дома…
- А соваться к жене, стоит мне шагнуть за порог, это можно? - отпарировал Серпухин. - Вон!
Придерживая ладонью поврежденную часть грудной клетки, он попытался сесть на кровати, и это ему удалось. Алиска перешла на шепот:
- Зачем ты так, у него же рефлекс, как у собаки Павлова. Неужели не ясно? Его так учили. Ну, зашел человек попросить коробочку спичек, к чему делать из этого трагедию?
Отголоски боли на лице Серпухина смешались с гримасой сарказма:
- Ну да, в темном костюме и с бутылкой шампанского! А спички? - поинтересовался Мокей, проявляя чудеса формальной логики. - Он же боксер, значит, не курит, а в доме электрические плиты…
Этот классический образчик дедуктивного мышления поставил жену в тупик, но лишь на краткое мгновение:
- Он… он хотел зажечь свечу и послушать при ее дрожащем свете ноктюрн Шопена! Виктор - тонкая, ранимая натура…
Серпухину препирательство с женой успело надоесть:
- Сделай милость, не держи меня за идиота!
Алиса его не слушала, ею владело вдохновение:
- Он, между прочим, поет в мужском хоре и как раз собирался на репетицию, поэтому и в вечернем костюме…
- Ну да, - делано удивился Мокей, - ночью? Боюсь, если хорошенько поискать, здесь можно найти всю его капеллу, причем большую, академическую! Ладно, хватит, я устал! Собирай свои манатки и убирайся на все четыре стороны, там и репетируйте. Видеть тебя не могу!