И дедушке захотелось повидаться с паном Хаскелем Бронштайном, - мы вновь переезжали по Сенницкому мосту мертвую ленту портового канала с напоминавшими туши экзотических спящих чудовищ корпусами кораблей, - чтобы, - продолжал я, - поделиться своими наблюдениями и купить пару пленок про запас, потому что с начала немецкой оккупации ежедневно вводился какой-нибудь новый запрет, и дед опасался, как бы и фотографирование вот-вот не было полякам запрещено, подобно радио, лыжным прогулкам, симфоническим концертам, не говоря уже о публичных лекциях по геологии в Обществе натуралистов, которое, как и прочие общества и вузы, было попросту закрыто; и он отправился на велосипеде в Тарнов, чтобы купить у пана Бронштайна бумагу и пленки "Геверт", но мастерская была заперта, и только в подсобке еще кто-то возился, так что дедушка зашел во двор и осторожно постучал три раза. - Инженер, - обрадовался пан Хаскель, - я слыхал, вас русские во Львове арестовали, стало быть, вранье, - он подал гостю стул. - На сей раз, - уточнил дедушка, - я отделался только потерей машины, а следующего ждать не стал, вернулся. - Да здесь не лучше, - пан Хаскель указал на свою повязку со звездой, - я закрываю мастерскую и уезжаю в Аргентину. - В Аргентину? - удивился дедушка. - Как это? - Не спрашивайте как, молитесь, чтобы мне удалось вывезти семью, этот паспорт я купил за две недели до начала войны, но только на свое имя, а их отправят в гетто, квартиру у нас отобрали, вы себе не представляете, какие взятки мне пришлось дать в нашей гмине, чтобы устроить им хоть комнату с кухней, ну да ладно, продержатся как-нибудь, вас-то хоть с завода не погонят, вот, пожалуйста, возьмите от меня на память, - и пан Хаскель Бронштайн протянул дедушке несколько коробочек с фотобумагой и десяток пленок "Геверт", а когда тот все же попытался заплатить, фотограф вспыхнул и заявил, что с лучшего клиента в городе, который даже тогда, когда "эндеки" намалевали на витрине мастерской: "Не ходи к жидам!", демонстративно останавливал свой "мерседес" перед входом и покупал куда больше, чем было нужно, нет, чтобы с такого клиента он брал теперь деньги! Уже на пороге, после того, как они тепло простились, дедушка добавил только: - Знаете, на завод я больше не хожу, пусть немцы сами там управляются, - и вышел во двор, но велосипед исчез, его просто украли, и дедушка зашагал вниз по Краковской улице, мимо патрулей немецкой жандармерии, размышляя, что же будет дальше, раз французы не наступают, англичане не сбросили на Берлин ни одной бомбы, а немцы и русские устраивают совместные шествия, и вспомнил, как открыл когда-то в вольном городе Гданьске маленькую фирму по импорту химических препаратов, как его изводили проверками, как присылали записки "Полячишка, вон отсюда", как, наконец, подожгли его склад, а потом еще и оштрафовали, выяснив, что он подал жалобу в Комиссариат Лиги Наций, вот с такими мыслями он и вернулся домой в Мосцице, где его уже ждала повестка в полицию. - Не ходи, - ломала руки бабушка Мария, - может, лучше тебе вернуться во Львов и там переждать? - Ничего они мне не сделают, - пожимал плечами дедушка, - дело наверняка в том, что я не сдал "мерседес", как было приказано, так я скажу, что был у родственников на восточной границе, и покажу им вот это, - и дедушка вынул красноармейскую расписку о реквизиции, - они же сотрудничают, может, даже обменяют эту машину, чтобы статистика сходилась. - И представьте себе, - я взглянул на панну Цивле, - отправившись в полицию, дедушка взял с собой эту бумажку, которая, впрочем, не произвела особого впечатления на допрашивавшего его гестаповца, поскольку речь шла о том, что дедушка не является на службу, бойкотируя таким образом приказ Arbeitsamt, а завод этот, да будет вам известно, - объяснил я, - выпускал не только сельскохозяйственные - удобрения, но и взрывчатку, так что гестаповец открыл папку с дедушкиным делом, вынул оттуда копии его экспертиз и патентов и швырнул на стол со словами: - Мы знаем, и это последнее предложение: поскольку по происхождению ты австриец, то с этой минуты из полячишки становишься немцем, а завтра выходишь на работу. - В тот же день, - моя повесть подходила к концу, - дед очутился в тарновской тюрьме, из которой его перевезли в Висьнич, где находилось уже несколько сотен подобных ему нежелательных элементов, а уж оттуда все отправились в Освенцим, где получили маленькие, трехзначные, номера и буквы "П" на пришитых к арестантским робам треугольниках. - Ну а если б он послушался вашей бабушки, - панна Цивле была взволнована, - если б ему все же удалось добраться до Львова? - Тогда, вероятно, он оказался бы в Донбассе, - "фиатик" сворачивал с моста Блендника на Третьего Мая, - подобно Стефану и Адаму Бачевским, погибшим там в сороковом году. - Дорогой пан Богумил, мне было очень жаль панну Цивле, ведь вместо того, чтобы рассказать что-нибудь забавное и отвлечь - ей-то было совсем худо, а точнее говоря, она жила без надежды на перемены к лучшему, вместо того, чтобы вручить ей букет имевшихся у меня в запасе смешных происшествий, я выдал трагическую повесть, сам толком не понимая, как же вышло, что в моей интерпретации безоблачные пикники на берегу Дунайца, катание на лыжах в Трускавце или охота на воздушную лису закончились реквизицией и дедушкиным трехзначным лагерным номером, закончились страшной гибелью семьи Хаскеля Бронштайна в общей могиле Бучинского Яра и не менее ужасной смертью Бачевских в штольнях Донбасса, да, я чувствовал себя виноватым, глядя на ее погрустневшее лицо, и вдруг, в тот самый миг, когда мы уже сворачивали на разбитую дорогу между садовыми участками Охоты, я понял, что не все, связанное в моей семье с фирмой "Мерседес Даймлер-Бенц", завершилось траурным маршем и горьким поражением, ведь спустя много лет, уже здесь, в Гданьске, жизнь приписала к той повести еще одну кульминацию, которая вполне способна развеселить панну Цивле; поэтому, дорогой пан Богумил, я сбавил скорость и произнес: - А знаете, жизнь все же описала удивительный круг, ибо мой отец, который в коммунистической Польше всегда был бедняком, однажды пришел с работы чуть позже, собственно, даже не пришел, а приехал, - но мне, дорогой пан Богумил, не удалось развить сей утешительный сюжет и завершить мрачную партитуру солнечной и светлой кодой, ибо, вглядевшись в темноту, панна Цивле заметила плясавшие вокруг ее деревянного сарая языки пламени, зрелище и в самом деле жуткое - огонь, казалось, поднимался выше окружавших домик кустов. - Боже мой, жмите же на газ, Ярек, Ярек!! - кричала она, твердя имя брата, я нажал на газ, забуксовал в песке на повороте, "фиатик" вильнул задом, и на короткой финишной прямой я разогнался так, что затормозили мы уже у самой деревянной калитки, панна Цивле одним прыжком перемахнула через сломанный штакетник и бросилась к сараю, готовая кинуться в огонь, вытаскивать Ярека и спасать дом, что, к счастью, не понадобилось - когда я, отогнав "фиат" и освободив на всякий Случай место для пожарной машины, бежал обратно, то услыхал ее громкий смех: - Физик, вечно ты со своими фокусами, я уж думала, что все кончено, а тебе, Штиблет, обязательно надо такой огонь разводить, у меня прямо сердце оборвалось, познакомьтесь, - я как раз подошел к костру, у которого стояла коляска Ярека, торопливо поедавшего придерживаемую Штиблетом сардельку, - это мой ученик, а это соседи по участку. - Мы тут не морковку выращиваем, - Физик подал мне руку, - а просто живем, вот как она. - И время от времени заглядываем на огонек с ворованным куренком, - засмеялся Штиблет, - Ярека угостить.