Но кому мне было это рассказывать, дорогой пан Богумил, - пани Эве из "Истры"? Бармену из "Коттона"? Немецким пенсионерам, экскурсионной походочкой снующим от Арсенала к Мотлаве и обратно? Что им было за дело до наших минувших бесследно армейских четвергов, наших попоек во Вжеще, наших экстазов и падений? Итак, я все глубже погружался в свою меланхолию и после каждой поездки с инструктором Жлобеком, который из штанов выпрыгивал, уговаривая меня записаться в новую, тридцатую по счету политическую партию, именуемую им "Наш ход", после каждого проведенного с ним часа отправлялся очищать душу и сгибался под грузом не только воспоминаний, но и тоски: насчет панны Цивле мне сказали в фирме "Коррадо", что она взяла отпуск за свой счет, причем на неопределенное время, и уехала лечить брата - куда, они не знали или не захотели говорить, так что я снова отправился на холмы, где, словно ковчег, утопающий во времени и зелени, покоился в тишине ее сарай; следы от шин "фиатика" уже начали зарастать, окно пристройки затянуло свежей паутиной, дождевая вода в корыте покрылась ряской, под смородиной резвились ежи, и повсюду ароматом сирени, перекличкой дроздов, трелью иволги полыхал май, и даже загаженный выхлопами город не в силах был остановить его нашествие, ощутимое также в безрассудном, будто горячечном буйстве индийской травки: ее задорно растопыренные султанчики и сочные стебли набухали, казалось, на глазах, в этой сверхъестественной и безумной гонке созревая быстрее заключенной в них древней тайны, и я, дорогой пан Богумил, сорвал несколько священных стебельков, самых спелых, чтобы отдать панне Цивле по возвращении - ее бы, наверное, расстроило это чересчур раннее созревание и пропавший урожай, - и зашагал с зелеными побегами, сперва вдоль кладбищенской ограды, где покоились бедолаги времен Первой мировой войны, которые, видимо, и заставили меня вновь вспомнить дедушку Кароля, однако на сей раз в роли не автомобилиста, а артиллериста непобедимой императорско-королевской армии Австро-Венгрии, очутившегося после ипритовой атаки в лазарете, где он не один час пролежал без сознания, а проснувшись, увидал перед собой монашеский чепец белее альпийских снегов и воскликнул: - Сестра, воды, пожалуйста, воды! - монашка же, подав ему стакан, заметила: - Вам сперва следует исповедоваться, - и тогда дедушка Кароль схватился за голову и понял, что напоминает мумию, ибо от буйной шевелюры не осталось и следа - санитар-спаситель снял с него противогаз вместе с выпавшими под действием газа волосами, и деду, несмотря на раны и лысину, ужасно захотелось жить, и он заявил медсестре: - Умирать я не собираюсь, так что и исповедоваться не стану, - а та, дорогой пан Богумил, оскорбилась, и когда всем тяжелым раненым давали морфий, старалась деда обойти, и тот терпеливо сносил жуткие боли, но все равно не уступил и не исповедался, и в конце концов поправился достаточно, чтобы вернуться для дальнейшего лечения во Львов, и даже волосы у него отросли, правда, огненно-рыжего цвета, о чем я подумал уже возле Варшавских Повстанцев, махнув зеленым веником едва не раздавившему меня водителю; мне пришло в голову, что имей дед в своем портсигаре немного засушенных листочков из садика панны Цивле, в лазарете ему пришлось бы куда легче, и в ночном бреду он бы наверняка увидел не кошмар окопов, а вещи значительно более приятные, к примеру маевки в Жиравце или катание на лыжах в Трускавце, где собирались студенты и преподаватели Политехнического института, так что, пожалуй, если бы он мог меня теперь видеть, то не упрекнул бы, что с зеленым пучком индийской травки я сажусь в автобус, компостирую билет и устраиваюсь на свободном месте рядом с водительской кабиной, среди вдов с цветочными горшками и букетами, ежедневно навещающих мужей на Лостовицком кладбище; о да, представляю, как бы он улыбнулся, услыхав вопрос одной из старушек: годится ли вот та зелень, что лежит у меня на коленях, для живой изгороди, или лучше высадить ее в парник, ведь дедушка Кароль, никогда не будучи анархистом, не жаловал чиновников с их запретами, не жаловал глупых политиков и, наверное, здорово бы удивился, что эта фарисейская секта, которая позволяет и призывает чтить Диониса в любое время и в любой точке нашей страны, включая парламент, преследует при этом Шиву, да, дорогой пан Богумил, словно мы не вольны выбирать себе богов и все поголовно обречены чтить одного-единственного, навязанного нам сатрапа в трех лицах: акцизы, НДС, монополия; и по дороге на Уейщиско я вдруг прозрел, подобно Савлу, и чешуя отпала от глаз моих, когда увидел я землю новую, и небо новое, и себя самого, облаченного в серое облако, потому что мне моментально вспомнился Де Куинси с его видениями, и, приехав домой, я сразу отнес эти зеленые кустики на балкон и положил на самое солнце, чтобы они хорошенько подсохли, после чего их можно будет порезать, раскрошить и, наконец, курить, и как раз в тот момент, когда я закрывал балконную дверь, размышляя, сколько это займет времени, зазвонил телефон и я услыхал чуть звенящий голос панны Цивле, которая поинтересовалась, по-прежнему ли я пребываю в лапах инструктора Жлобека и не желаю ли освободиться, потому что она уже вернулась и теперь к моим услугам, именно так она и выразилась, дорогой пан Богумил: - Я к вашим услугам, - и я чуть было сразу не выложил про сорванные возле ее сарая зеленые побеги, что сушились теперь на моем балконе, но прикусил язык и произнес: - Прямо сейчас, слышите, я хочу позаниматься прямо сейчас! - а она игриво засмеялась и ответила: - Ну ладно, только это будет вечернее занятие в автошколе, вы не против? - и вот мы уже договорились встретиться без четверти восемь на учебной площадке, рядом с ночным магазином, куда я прибыл минута в минуту и стал глядеть на подрагивавшие в трансе фигуры алкашей; на фоне закатного неба они на сей раз напоминали не дервишей, а членов секты святого Витта, которые при виде "фиатика" и появившейся из него инструкторши просто впали в мистический экстаз и принялись выкрикивать свои таинственные заклятия, размахивать руками и падать ниц. - Ну и бардак, - с отвращением заметила панна Цивле, - ладно, смываемся. - И мы, дорогой пан Богумил, смылись, причем весьма стремительно, поскольку Картуская в это время была свободна, а водил я уже вполне прилично. - Ну-ну, - вздохнула панна Цивле, когда с Хучиско я плавно свернул на Валы Ягеллонские, - похоже, инструктор Жлобек времени даром не терял. - Этот хам, - взорвался я, - вечно потный, называет вас исключительно… - Знаю, знаю, - она не дала мне закончить, - да какая разница, ведь успехи налицо, поглядите, как ловко вы теперь включаете четвертую передачу, - и правда, пан Богумил, я был буквально окрылен ее словами, и не только словами, а еще и прикосновением ладони, этим осторожным, будто бы случайным, а может, и в самом деле случайным касанием нежных пальцев, подействовавшим на меня точь-в-точь как дыхание Святого Духа, таинственный шум крыльев Параклита, и я был окрылен до такой степени, что в районе вокзала разогнался уже чуть ли не до ста километров в час, на той же скорости вылетел на мост Блендника, на Велькой Алее газанул еще и в мгновение ока добрался до Оперы. - Пожалуйста, немедленно притормозите, - панна Цивле приподняла бровь, - а то мы даже поговорить не успеем. И что, следующий автомобиль вашего дедушки - это ведь был "мерседес-бенц"? - поинтересовалась она как ни в чем не бывало, словно мы прервали разговор накануне вечером, - действительно оказался лучше "цитрона"? - Если уж быть точным, - я снизил скорость до шестидесяти, - не следующий, а следующие, потому что как раз в то время "Мерседес" первым опробовал особую рекламную акцию, заключавшуюся в том, что через двенадцать месяцев подержанную машину можно было сдать и, доплатив пятьсот злотых, уехать из их гаража на новом автомобиле. - Гаража? - удивилась панна Цивле. - Так тогда говорили, - не дал я себя прервать, - ибо слово "салон" не означало, к примеру, парикмахерскую, обувной магазин или прачечную, как сегодня, в ту эпоху салон по-прежнему предназначался для дружеской беседы, музицирования, вина, да еще, пожалуй, партии в бридж; итак, мой дедушка Кароль, - продолжал я, - каждый год выезжал из гаража "Мерседеса" на новой машине, но это всегда была одна и та же модель, причем неизменно цвета гнилой зелени, и такая привязанность к "сто семидесятому" объяснялась, видимо, тем, что во время ежегодной охоты на лис дед всякий раз одерживал на нем решительную победу. - Ну знаете, - панна Цивле махнула рукой, показывая, чтобы на перекрестке у Костюшко я свернул на улицу Словацкого, - вот теперь вы заливаете, охота на лис - игра конная, как можно на четырех колесах гнаться по полям и лугам за "лисьим хвостом", это просто ни в какие ворота не лезет, да если б даже "лиса" передвигалась на машине, тем более ничего бы не вышло, раз уж вы не можете не сочинять, так, пожалуйста, постарайтесь, чтобы я об этом не догадывалась, сцепление, тормозим, - скомандовала она, - в горку едем на более низкой передаче! - Мы поднимались по серпантину на мореные холмы, к аэродрому, через приоткрытое окно в "фиатик" врывались деревенские запахи - сирени, скошенной травы - и холодная тень букового леса, отдающая, несмотря на весну, меланхолией.