Свершилось! Алексей убит, барыня Евгения Станиславовна повешена, маленький барчук Серёжка обезглавлен; тело девушки удовлетворило плотскую страсть его, как мужчины. Он добился своего! Чего ещё можно желать от жизни? Она удалась, хотя и не сразу, только теперь – к тридцати годам, вот с таким результатом, однако жизнь удалась. И впереди даль светлая! Живи, радуйся! Сам хозяин! Над ним нет и никогда уже не будет барского давления. Не будут в будущем Аверины и им подобные довлеть над ним, отравлять ему жизнь. Он сам! Сам себе хозяин и властелин для многих. В частности, для вот этой девчонки, что корчится у ног его коня. Он для неё Бог! Именно он решит сейчас – жить ей или умереть.
Осознание своего всесилия, могущества окрыляло, поднимало в собственных глазах, ещё и ещё возвышая над заклятыми врагами. Осталась последняя цель, последний объект ненависти и презрения – Варвара.
Ну, что ж… Отныне его воля будет властвовать над людьми, повелевать ими. От него зависит всё и от него зависят все! Он предопределяет людские судьбы.
Рука коснулась эфеса сабли, и в этот момент еле стоящий на ногах Мальчик из последних сил бросился на врага, всей массой, всем весом навалился на лошадь Ивана, потеснив её, успевая одновременно зубами ухватить человека за предплечье. Коню ещё хватило сил не разжать пасть, выдернуть всадника из седла, бросить его на землю, а потом и самому рухнуть сверху…
– Ма-а-альчи-и-и-ик! – судорожными движениями, конвульсивно конюх пытался отползти, уберечься от неминуемой гибели: этого коня он обучал лично и знал его прекрасно.
Не успел…
Хруст человеческих костей, предсмертные ржание лошади и утробный, такой же предсмертный вопль раздавленного животным человека совпали, издав один, страшный, душераздирающий звук, который пронёсся по-над полем, над озерцом, заметался среди деревьев в лесу, там же и затих, исчез, растворился, смешался с шелестом листвы, с дуновением ветра…
А здесь, у небольшого озерца, что каким-то чудом образовалось посреди огромного поля, рыдала юная особа, стоя на коленях у распростёртого на земле бездыханного тела ротмистра Алексея Ильича Аверина. Своего брата… старшего… Опалённая огнём головешки щека начала покрываться засыхающей тёмно-коричневой коркой. Прилипшие и уже застывшие в ней волосы будто пытались прикрыть уродство, спрятать от постороннего взгляда тот ужасный вид обгоревшего до кости живого человеческого тела, что некогда, совсем недавно было нежным, красивым лицом молодой девушки. Пустая глазница ещё кровоточила, роняя на обезображенную щеку капельки сукровицы, которые путались в волосах на заживающей ране, и только потом падали на лицо брата, смешиваясь с его кровью, застывали там.
Глава четвёртая
Старая Евдокия молилась перед иконой, не вставала с колен почти с самого утра, с того времени, как дубовские мужики угнали сына Петра и сноху Алёну в деревню.
Прибежали почти на рассвете, когда корову только-только подоила невестка, сын повёл животину навязывать на облогу. Сама старуха вышла в сенки с чистой кружкой: она любила теплое, парное молоко. Стояла, ждала, пока Елена процедит в крынки, нальёт свекрови. А тут мужики деревенские…
Заскочили, выбили доёнку из рук невестки, перевернули, выплеснув молоко на земляной пол сенцев. Ухватили за волосы, потащили орущую от боли женщину во двор. Евдоха кинулась следом, пыталась помешать, норовила отбить сноху, набрасывалась на незваных гостей, но её самую кто-то ударил. Удар пришелся в грудь, сильный удар, от которого она растянулась посреди двора, дыхание перехватило. Долго приходила в себя: много ли надо такой старухе, как Евдокия Храмова? А тут какой-то мужчина изо всей силищи да в старческую грудь… Вот и перехватило.
Пока пришла в себя, ни сына, ни невестки дома уже не было: повели-погнали впереди толпы в сторону деревни. Несколько человек заскочили в хлев, выгнали трёх кабанчиков, пару взрослых тяговитых волов, приученных к плугу и телеге; свиноматку с поросятами, стайку гусей с гусятами тоже погнали к Дубовке. Корову повели вслед за хозяевами. Не забыли и телушку-летошницу, уже стельную, бычка годовалого, мерина, двух кобылиц, жеребёнка-стригунка, гурт овец – пять голов, четыре ягнёнка. На телегу закинули плуг, борону, прицепили жатку-самосброску, конные грабли – уехали. Опустошили подворье в один момент. Лишь куры успели разбежаться, не дались в руки грабителям.
На прощание подожгли дом. Крытая камышом, сложенная из сухих, вылежавших, выдержанных сосновых брёвен, хата взялась огнём сразу, вспыхнула ярким пламенем.
Вот когда она загорелась, Евдокия заставила себя подняться, кинулась в горящую избу, успела схватить икону Божьей Матери, выбежала наружу.
А потом так и стояла посреди двора с прижатой к груди иконой, безмолвно глядела, как огонь пожирал мечту Храмовых. Сначала сгорел дом, потом – надворные постройки, баня. Не поленились поджигатели, сбегали за огород. Ригу и амбар не минула страшная доля – горели тоже. Остался целым летний катушек, в котором стояли овцы. Он построен чуть в отдалении, за кустами ивовыми. Не заметили в спешке злые люди. Да ещё погреб в углу двора уцелел. Всё! Даже плетень взялся огнём.
Привыкшая на своём веку к разным превратностям судьбы, убиваться, рвать волосы на себе не стала. Она была практичной женщиной, тёртой жизнью. Понимала, что слезами, криком делу не поможешь. Облегчить душу – да! Для этой цели крик и слёзы в самый раз, к месту. А помогать себе надо делом. И молитвой. Чтобы силы были, чтобы в исковерканной, загаженной, выхолощенной душе вновь зародилась надежда, надо молиться. Уповать на Господа Бога и не складывать собственные руки, не опускать их.
Надеялась, что дети вернутся, и надо где-то жить. До зимы вряд ли что-то можно будет сгоношить. Умом осознала, что единственным местом, пригодным для жилья, остаётся погреб. Это сейчас он погреб. А шесть лет назад, когда Храмовы вышли из общины, переехали на своё поле, которое выделило общество, это была землянка. Хорошая, ладная, с крепкими, смолистыми брёвнами в накате, с толстым слоем земли. И внутри вместительная, сухая, с нарами вдоль стен, с печкой посредине. Плетёным тальником укреплённые стены. Для тепла пол устелен матами из камыша. Поверх ещё накидывали соломы ржаной или пшеничной, чтобы чище… Меняли чаще. Лампа семилинейная под потолком подвешена. Светло. Входная дверь обтянута войлоком. Уютно. Для себя старались. Почти две зимы жила здесь семья, пока не встали на ноги, не обзавелись хорошим домом, постройками, хозяйством. Трудным было то становление. Такое трудное, тяжкое, что словами не обскажешь – это надо прожить и пережить. Однако ж встали на ноги, и теперь, до сегодняшнего дня глядели вперёд с надеждой на хорошую жизнь. Да она уже и высвечивалась та жизнь хорошая.
Медленно, не сразу, однако обзавелись тягловой скотиной, инвентарём. Животина во дворе радовала глаз, множилась. Птица домашняя жировала на воле, вес нагуливая. Благо, вода, трава вот они, под боком. И зернеца для корма Бог дал. В волостное село, в уездный городишко по святым праздникам, а то и просто на ярмарку ездить стали. Да не просто ездить. А продавали излишки зерна, шерсти, льна, картошки, коноплю-посконь, шкуры выделанные. Не брезговали и грибами, ягодой. Торговали с выгодой. В прошлом году жатку-самосброску купили. В этом собирались приобрести триер. Всё реже и реже пользовались ткацким станком в доме: фабричный материал покупали. Разве что рушники, скатерти ещё сами ткали: домотканые, уж больно они хороши и практичны, не ровня фабричным полотенцам да покрывалам.
Уже приезжали купцы из уезда. Обговорили поставку поскони на Смоленские пенькопрядильную и канатную мануфактуры. Обещались щедро расплачиваться.
Пётр подписал контракт с уездной управой об обязательной поставке в армию ста пудов фуражного зерна, ста двадцати пудов сена с нового урожая. Получил задаток… И озимая рожь, и яровая пшеница, овёс с ячменём уродились на славу. Дай Бог собрать урожай по осени.
Достаток был в доме, грех жаловаться. Сын с женой и она с ними жили в мире и согласии. Одно омрачало: не смогла родить Алёнка. Что только не делала Евдоха, какие травы и настои не использовала, какие молитвы не читала, что бы услышать детские голоса в семье?! Всё испробовала. Два года назад сходила в Лавру Киевскую, поклонилась святым мощам. Но… не судьба. Так и не держала на руках родных внуков старуха, не тетешкала их, не миловала. Бог не дал.
Евдокия знает, что не вина в том невестки, не-е-ет! Это сын Петро пришёл с японской войны раненым. Лечили в военных госпиталях, а долечивала уже сама мать сначала в Дубовке, а уж потом и здесь – на хуторе. Вот тогда и поняла, что от прежнего сына-мужчины осталась лишь оболочка. Вроде всё при нём, а… Не помогли Пете отвары-примочки, травы, молитвы…
Тайком, чтобы не знал сын, свекровь не один раз говорила снохе:
– Во-о-он, сколько хороших, крепких мужиков в округе. Не дай в себе сгнить бабе нерожалой. Роди от кого ни то… Я бы и подсказала мужика, надоумила бы тебя, как и что…
– Грешно это, мама, – всегда отвечала Алёна, и смотрела на свекровь отрешённо, как на постороннего, чужого человека. Нехорошо смотрела, недобро.
– Да какой же это грех?! – в отчаянии шипела Евдокия. – Это благодать Господня, когда ребятёнок в тебе зародится, зашевелится. Это ж… это ж… Года-то твои бегут, окаянные. Ещё немного, и всё, шабаш! И захочешь, да не сможешь. Бабий век короткий. Не теряй время, дурёха!
– А как я Пете в глаза глядеть буду? С какими чувствами в собственной душе буду вынашивать чужое дитё? Грешно это.
– Ты сначала роди, а потом в душе ковыряйся. Тьфу! – злилась старуха, и на какое-то время оставляла сноху в покое.