И решил записать пришедшую мысль. "У них нет своего мнения", - вывел он аккуратным почерком, отделяя себя от "них", довольный, что ему позволена такая роскошь. Он покусывал ручку, когда его отвлёк стук - странник, такой толстый, что на рубашке у него лопались швы, размечал тростью дорогу. Он застыл в пяти шагах, но его тень накрыла Гаврилу, у которого защипало в носу. Толстяк попросил воды. Гаврила кивнул на колодец. Отбросив суковатую палку, гость не спеша зачерпнул ведром и, заслонившись от солнца дном, напился.
- Для того чтобы брать воду, не нужно вычислять его глубину, - кивнув на колодец, заметил он обомлевшему Гавриле. - И наш мир таков: его используют, но не знают.
Гаврила заёрзал, точно ему щекотали подмышками.
- А что ты думаешь о мире? - спросил он, засунув палец в ухо.
Он хотел услышать, что все пишут его историю, в которой каждому отводится глава.
- Поманили калачом, да огрели кирпичом! - захохотал странник. - Я - Поликарп, у меня было двенадцать учеников, которых я предал, прежде чем они успели предать меня. "В мире, построенном на правде, всегда гнездится обман, - учил я, переходя с места на место. - Как добро оборачивается злом, никто не ведает, зато все знают, что зло до добра не доведёт".
- Нет ни добра, ни зла, - равнодушно возразил Гаврила, - в одно время что-то бывает добром, в другое - злом.
Но Поликарп пропустил мимо.
- "Дело не в самом зле, а в его неизбежности, - поддерживал я того, у кого дрожала рука, - если не ты убьёшь врага, его заберут в солдаты и всё равно убьют. Так что сводите счёты, пока обоим не стало обидно!" Мне давали мясо и вино. "Не изображай любовь, - говорил я таким, - если хочешь быть честным, покажи свою злость!" Других я подкупал прямотой: "Не верь мне: я улыбаюсь твоей удаче, но улыбка - только часть моего лица!"
- Люди и так не способны верить, - опять встрял Гаврила.
Но Поликарп гнул своё.
- На искренность клевали многие, - гудел он, как колокол при пожаре, - однако некоторые сомневались. "Не заигрывай с правдой, - советовал я тогда. - Живи во лжи и не давай другому лжецу выглядеть убедительнее". И я процветал. Однако путь долог, бывает, вышел мужчиной, пришёл - женщиной. У меня появился соперник, кормивший притчами, и только однажды - семью хлебами. Он сорил банальностями, которые всегда убедительнее истин, и его последним доводом стало страдание. Меня прогнали, и с тех пор я брожу по свету в поисках тех, кто презирает ближнего, как самого себя.
- Но я не из тех… - начал было Гаврила и осёкся.
Беспомощно уставившись под ноги, боясь поднять глаза, он вдруг понял, что давно умер. Он жил когда-то - и забыл, как жил, а теперь находится в аду. Он опять вспомнил, как за ним приходила смерть, которую он принял за музу, и освободила его от истории. Гаврила хлопнул по лбу, как по пустому карману, - ему стало жаль мыслей, которые он собирал, надеясь подарить Богу, встреча с которым откладывалась навечно. Разгладив под шляпой морщины, он захотел признаться, что жил во лжи, что изо дня в день подсовывал вместо поэзии солому, однако не его вина, что людей, как псов, можно натаскивать и на чучелах.
- Да и как поверить в того, кого никто не видел? - повернулся он к Поликарпу.
Однако тот замахал руками и, сразу состарившись, будто вынул вставную челюсть, прошамкал:
- Человек без Бога, что воробей без стрехи.
И Гаврила заметил внутри себя черневший огонёк. "Это оттого, что я жил без любви", - понял он. Река шевелила камыш, измеряя волнами свою ширину. Гавриле почудилось, что он прожил не свою жизнь и умер под чужим именем. И захотелось превратиться в птицу, чтобы перелететь на тот берег.
Стало душно, погода испортилась - ни дождь, ни вёдро, ни сумерки, ни рассвет. "Жизнь - лотерея без счастливых билетов, - бубнил Поликарп. - На земле все - искупители, только не подозревают об этом". В его тоне прозвучали нотки, непередаваемые, как вкус цианида. "А ведь был у тебя талант, - перевёл для себя Гаврила. - Да весь вышел". Поликарп завертел трость между пальцами и, как зеркало, понёс с собой частицу отразившегося в нём Гаврилы. Он больше не отбрасывал тени и, приплясывая, не касался земли. А у Гаврилы было чувство, что он, не глядя, махнулся судьбой.
Она возвращалась и, пока паром медленно рассекал воду, расплетала косу. "В своём времени нет пророков, - глядел на неё Гаврила. - Вечность полна лжесвидетельств". Ему сделалось стыдно и захотелось сжечь мёртвые слова, которыми он лечил мёртвые души.
- Меня там читают? - спросил он безучастно.
- Читают… - эхом отозвалась она.
Но всё это случится много лет спустя. А пока Артамон Кульчий сидел под развесистым дубом, вживаясь в смерть деда, а потом глядел вдаль так долго, что стал различать чаек, сновавших над каналом. Он тихо бормотал под нос, его детская улыбка была шире скул, на которых болталась, как пиджак на узких плечиках вешалки, и он ещё не знал, что по прошествии лет привыкнет говорить то, чего сам не понимает, будет верить своим словам, и, принимая участие в "круглых столах", будет с каменным лицом загибать под столом пальцы, считая, сколько раз наугад согласился, а сколько возразил, и подбрасывать монетку, доверяя ей своё мнение.