Прохор был трудным подростком, и с годами совсем отбился от рук, так что Саше Чирина пришлось его отселить. Помог в этом Нестор, выделив Прохору маленькую подсобку рядом с чуланом Савелия Тяхта, кладовку, где хранились испачканные в засохшей земле лопаты, грабли с прилипшими жёлтыми листьями, наколотыми на крючья, как билеты в осень, и тяжеленные, слегка согнутые от колки льда железные ломы. В новом жилище сына, больше похожем на тюремную камеру, Саша Чирина побывала только раз, когда выносила на улицу эти дворницкие принадлежности, разгребала по углам мусор, выбрасывая скопившееся по углам тряпьё, дырявые телогрейки и прохудившиеся сапоги. Окон в кладовке не было, и в неё не проникал дневной свет. "Зато и ночная тьма не проникнет, − перехватив испуганный взгляд Прохора, успокоила Саша Чирина, выходя за порог. - Электричество есть, а обои сам поклеишь". Нестор помог её сыну застелить земляной пол, набросав поверх грубо струганных досок драную, облезлую овчину, служившую первое время постелью, но в этой крохотной, похожей на гроб каморке ещё долго стоял запах сырой земли, который в сознании Прохора навсегда переплёлся с воздухом свободы. А вспомнив свой детский кошмар с чуланом, он понял, что сон был вещим, и с тех пор видел в Саше Чирина то сутулого бородача с длинными плоскими ногтями, то сапожника, топчущего его сапогом невиданных размеров. В школе Прохор никому не давал спуску - ни одноклассникам, ни тем, кто был старше, а когда его подвели к деревянной линейке, чтобы, стукнув ею по лбу, "уравнять", как когда-то Савелия Тяхта, потому что шутки в учебных заведениях обитают, как духи, привязываясь к стенам, переживая поколения выпускников, он сломал её об колено. На уроках Прохор вырезал на парте одному ему понятные письмена, а учителей не слушал, уверенный, что они не могут дать больше, чем дала ему природа, наделившая ясновидением. Расчёсываться по тени он научился быстро, а не звякать ложкой о зубы - с трудом. И с тех пор как младенцем в кроватке чуть не откусил Ираклию палец, давал советы.
− Узнавая ближе - держись подальше! − бросил он Нестору.
И тот понял, что от Прохора не укрылись ни его вездесущность, ни мизантропия. И как раньше к нему самому приглядывался Савелий Тяхт, теперь он стал присматриваться к Прохору, который тоже был зачат без любви, а значит, становился первым кандидатом на то, чтобы нести на себе проклятье быть пророком. Заметив его лукавство, Нестор про себя окрестил его Лукой, приглашая на обед, звал разделить одиночество.
− Пишешь? - кивнул раз Прохор на домовые книги, сваленные в углу. - И всё про белого бычка?
− Ты даже не открывал.
− А зачем? Все истории одинаковые: шёл сказ по дорожке, нёс лапти на верёвочке… К тому же у тебя сплошные анахронизмы, можно подумать, и времени нет.
− А разве есть? - окрысился Нестор, возбуждаясь гораздо сильнее, чем требовала перепалка с подростком. - Присмотрись, мёртвые продолжают жить, живые давно умерли. Мне вот Савелий Тяхт каждую ночь является, а ты заходишь раз в год, значит, он ближе?
Прохор пожал плечами.
− Бывает, человека понимаешь с опозданием, после его смерти, а, кажется, жил с ним душа в душу, и наоборот, бывает − рядом живёт, а не понимаешь вовсе, − гнул своё Нестор. − Когда годы пройдут, как разобрать, что вперёд было: курица или яйцо? У Бога-то вечность, а значит, ни причин, ни следствий.
− Ты что же, Бог?
Нестор пропустил мимо.
− Кажется, ты вчера родился, − уставился он на Прохора телячьими глазами. - А Ираклий Голубень тысячу лет как умер.
− Плохому хронисту и время мешает, − хмыкнул Прохор, уплетая обед с такой скоростью, что побил собственный рекорд.
Так Нестор понял, что Прохор тоже полон таинственных предчувствий, которые со временем превращаются в предсказания, а потом, когда сбываются, приносят мучительно сладостное облегчение и одновременно оставляют в душе горькое разочарование, потому что угадывать повороты судьбы, значит, пережить трагедию до того, как она случится, значит, нести чужую боль, как расплату. А когда Прохор ушёл, не попрощавшись, Нестор не обиделся, наоборот, с тех пор стал привлекать его к работе, разглядев родственную душу, дар пророчества, обрекавший на бездетность и одиночество.
Стратегическим планом Сары было разлучить сына с Молчаливой, увезти, если потребуется, за океан, а тактический расчёт сводился к тому, чтобы переговорить с предполагаемой невесткой с глазу на глаз. Кац прилетели в среду, а уже в четверг, выдавшийся ненастным и холодным, пока Авраам занимал Исаака разговорами о его месте в семье и сыновнем долге, Сара терзала в дворовой беседке Молчаливую, налетая на неё рассерженной орлицей, охранявшей гнездо. Но все её доводы разбивались о наивное простодушие.
− Я его люблю, − опустив глаза, твердила Молчаливая до тех пор, пока Сара не выдержала:
− На одной любви, милочка, жизнь не построишь!
− Любовь и есть жизнь, − упрямо возразила Молчаливая. - И Бог тоже.
− Узнаю сестру богослова! - вспылила Сара, поправляя седую прядь. - Кстати, твои братья тоже считают, что у вас мезальянс. Разве могут все вокруг ошибаться?
А Молчаливая опять увидела себя в инвалидной коляске, которую везут куда-то против её воли.
− Могут, − подняла она глаза. - Все всегда ошибаются.
Сара покрылась пятнами, но у неё был припрятан последний козырь.
− Да, девочка, ты права, − произнесла она хриплым, как голубиное воркование, голосом. - Это я вышла по расчёту. За вдовца. Исмаил у Авраама от первого брака. Думала, стерпится-слюбится…
− Как и ваша мать.
− Суламифь? Он рассказывал? Но поверь, ей легко на старости себя жалеть, у неё было не всё так просто. А могло быть и хуже…
− Что может быть хуже, чем жить без любви?
− Когда отбирают сына, которым жила. Умоляю, не отнимай Исаака, он тонкий, умный, с нами ему будет лучше… − Молчаливая вздрогнула. - Нет-нет, − почти закричала Сара, − ты неправильно поняла, ему надо мир повидать, не всю же жизнь квартиры сторожить. Отпустишь?
Молчаливая точно окаменела.
− Ну, хочешь, хочешь, я перед тобой на колени встану? Я − мать, когда-нибудь ты поймёшь меня, для Исаака я готова на всё…
− А я?
− Если на всё - отпусти!
Молчаливая ответила одними губами.
Она отказала Исааку в присутствии его родителей, застывших с натянутыми улыбками, невозмутимых, как мумии. А через час заперлась в комнате, чтобы, уткнувшись в подушку, выплакать слёзы на всю оставшуюся жизнь, чтобы глаза остались сухими, когда получит известие о пострадавшем в автомобильной катастрофе Исааке, которого везли в психиатрическую клинику и который скончается на операционном столе, такими же сухими, как и тогда, когда стояла у дерева над разбившимся Академиком. Она отказала себе в праве на любовь решительно и бесповоротно, а Исаак после её ухода снова заикался.
− Ма-амочка! - всхлипывая, уткнулся он в колени Сары, как больной пёс. - Отда-ай меня в психушку!
− Мы увезем тебя далеко-далеко, − приговаривала Сара, гладя его морщинистой ладонью. - За синее-синее море, за океан, где светит другое солнце…
Рядом неуклюже топтался Авраам, который едва слышно бормотал:
"Мы тебе там место подыскали…". А, поймав взгляд Сары, развёл руками.
− Па-апа, − застонал Исаак, − как можно жить с та-акими мыслями?
− Мысли, как блохи: вычешешь - ни одной не останется, − делал ему укол врач, укладывая в постель.