Казенным протокольным языком в постановлении сообщается, что студенты факультета журналистики Дубравин А.А., Нигматуллин М.А., Шестаков И.П., Рябушкин А.М., Ташкинбаев А.С. создали группу. Установлено, что велись антисоветские разговоры, темами которых были трудное экономическое положение в СССР, проблемы межнациональных отношений… Предложено принять профилактические меры… Передать дело на рассмотрение общественных организаций университета. Подписано следователем КГБ.
Амантай быстро прочитал постановление. Уразумел наконец, что речь идет в первую очередь о судьбе студента третьего курса Александра Дубравина, который, судя по тексту, и был заводилой в этой компании. С соответствующими последствиями для него.
– Ну, и что мы должны делать? – растерянно спросил он, одновременно обращаясь к обоим собеседникам.
– Принять меры! – пожал плечами майор. – И сообщить о них нам.
– Какие меры?
– А это уже вам решать. Как подскажет ваш гражданский долг. С одной стороны, прошу учесть, что Дубравин – это наш советский человек. Может быть, заблуждающийся. Не совсем понимающий свою ответственность. С другой стороны, он не просто студент. Если бы это были студенты мехмата или физического факультета, то с них был бы другой спрос. Впрочем, физики тоже бывают разные, – вздохнул Терлецкий, видимо вспомнив дело Сахарова. – А ведь они будущие журналисты, должны проводить линию партии. Разъяснять ее программу. Выступать агитаторами, пропагандистами. Так что реагируйте соответствующе.
Он посмотрел на кислую, унылую мину на круглом лице ректора. И, решив, видимо, помочь, добавил:
– Исключать из университета никого не надо. Вызовите их к себе. Поговорите. Устройте комсомольское собрание. По итогам профилактирования мы отправим отчет в ЦК Компартии Казахстана.
Он распрощался. Пожал руки. И, тихо прикрыв дверь, вышел, оставив на полированном блестящем столе серый листок и нетронутую белую фарфоровую пиалу с зеленым чаем.
Ректор помолчал с минуту. Встал. Подошел к окну. Резко развернулся на каблуках. Несмотря на чистую белую рубашку, Амантаю он показался усталым и потрепанным.
– Ну что, комсомольский секретарь… Давай помогай! Собирай собрание. Актив собирай. Группу собирай. Факультет не надо. Нам лишний шум ни к чему.
В эти минуты, пока он говорил, Амантаю, который уже сам прошел немалую карьерную школу, вдруг открылся на секунды весь ход невеселых ректорских мыслей: "А что, если этим случаем воспользуются враги? И напишут куда надо, что у него нет воспитательной работы со студентами. Что среди студентов появились "враги народа". А?".
***
Собрание начиналось уныло. Сначала народ долго спрашивал у Несвелли, по какому поводу их сгоняют в большую аудиторию. Узнав, что предстоит рассмотреть персональное дело Дубравина, долго удивлялись. И лениво ползли в сторону сто седьмого кабинета. Впрочем, собрались все равно не все. Почти половина студентов увильнула от этого неблагодарного дела. Зато в полном составе явились активисты. Секретарь комитета комсомола факультета Адил Дибраев, секретарь комитета комсомола университета Амантай Турекулов, куратор группы доцент Петр Соткин.
Комсомольские вожди уселись в президиум. Прочий недоумевающий народ расположился как Бог на душу положит. Но все больше жался по углам.
Куратор университета от КГБ майор Терлецкий притаился среди рассевшихся студентов.
У Амантая сложный день. Но он старается скрыть свои эмоции под маской важности и напыщенности. Его задача, как говорится, и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Проще говоря, с ректором они уже согласовали свою линию. И приняли решение. Антисоветчиков осудить. Дубравина исключить из комсомола. И тем самым показать, что у них в университете воспитательная работа на высоте. Но что-то внутри у Амантая как-то еще не уложилось. Не устаканилось. Александр Дубравин, сидящий сейчас в уголке у окошка, ведь вовсе ему не чужой человек. Так что, усевшись в импровизированном президиуме, Амантай поставил рядом со столом свой кожаный черный портфель и стал нервно постукивать холеными пальцами по испещренной многочисленными надписями крышке видавшего виды стола. Хорошо, что хоть не ему самому придется вести это неприятное собрание – удалось спихнуть на Дибраева. Амантай долго молча смотрел сбоку на него, на то, как он нервно перебирает в папке какие-то листки бумаги, и с неприязнью думал: "Тоже мне, партийный деятель. Не мог как следует подготовиться. Теперь копается на виду у аудитории". Но сказал другое:
– Давай не тяни. Начинай!
Круглолицый, начавший уже полнеть Дибраев энергично постучал по столу карандашом. Строго оглядел аудиторию из-под больших квадратных очков. И произнес в зал:
– Сегодня у нас внеочередное комсомольское собрание вашей группы. По… э-э… не очень хорошему поводу. – И хотя Амантай предупредил его о том, что надо постараться не упоминать о роли КГБ во всей этой истории, тот все-таки ляпнул: – К нам поступило официальное письмо из республиканской госбезопасности по поводу одного из наших студентов. В нем говорится, что в вашей группе сложилась нездоровая обстановка. Студент Александр Дубравин занял неправильную жизненную позицию. Когда у него в комнате собирались другие студенты, он нехорошо говорил о нашей партии и государстве. Поэтому мы должны обсудить его поведение на общественности. И принять соответствующее решение.
В аудитории раздался недоумевающий шум. Все поглядывали на Дубравина, задавали вопросы друг другу. Кое-кто из ребят слышал, что некоторых студентов вызывали в комитет. Но дело это не афишировалось, и основная масса ни сном ни духом об этом не ведала.
Сам Александр, которого, честно говоря, давно уже достала вся эта история, сейчас хотел только одного. Чтобы все кончилось. Как угодно. Только быстрее. Это собрание группы казалось ему несусветной глупостью. Всех собрали сюда, как баранов. Чтобы они исполнили некую ритуальную миссию. Осудили его.
"Скорей бы, – думал он. – И поехать домой. Там беда так беда. Галка не пишет. И не пишет уже давно". Она, правда, и раньше делала такое, особенно когда он служил. Но сейчас это было другое. И ему было страшно.
После выступления комсомольского вожака настала пауза. Молчание длилось минуты две. И он понял, что собрание зашло в тупик. Поэтому встал и предложил:
– Давайте я сам объясню.
Народ ответил возгласами:
– Пускай!
– Давай! Давай!
– А то мы никак не въедем, в чем тут дело.
Он быстро вышел к столу президиума. Глянул на склонившего голову вниз и как бы внимательно разглядывавшего надписи на столе Амантая. Постоял минуту. Чувствуя, как влажнеют ладони и по спине пробегает нервический холодок, хрипло сказал:
– Как говорится, из песни слов не выкинешь. Все так и было. Признаю. Ругал я советскую власть. Говорил, что страна победившего социализма не может обеспечить народу простых вещей. Колбасы наварить. Мяса нарастить. Ширпотреба произвести. Критиковал наш строй и партию. Может, иногда излишне горячо. Но вот спасибо, – с искренностью в голосе отметил он, – старшие товарищи из комитета поправили меня. На многие вещи открыли глаза, – и он кивнул в сторону скромно сидевшего за одним из столов куратора майора Терлецкого. На что тот недовольно поморщился. Ясное дело, ему не очень нужно светиться. А тут факультетский секретарь брякнул об их роли, теперь Дубравин добавил.
– Кто хочет выступить по этому вопросу? – обратился к аудитории Дибраев, протирая запотевшие очки.
Опять минутная заминка. Наконец поднялся Женишпек Турсунбаев. Вечно взлохмаченный и возбужденный, смуглый казахский студент-поэт, чем-то похожий на Пушкина. Начал выступать с места:
– Я Александра Дубравина знаю хорошо. Он один из лучших наших студентов. Пишет статьи. И здорово пишет. Талантливый человек. И самое главное – у него на все есть своя особая точка зрения. Я считаю, что он многое может сделать в журналистике.
И, упрямо тряхнув кудрями, Женишпек добавил:
– Исключать его из университета нельзя…
– Кто еще?
Вышел второй оратор. Илюшка Шестаков. И тоже давай защищать Дубравина.
В конце концов в процесс вынужден был вмешаться куратор группы Петр Соткин.
– Да никто не ведет речь о его исключении. Вы должны высказать свое отношение к его неправильным высказываниям. А получается, что вы его защищаете. Садись, Шестаков. – Оглядел притихшую аудиторию: – Кто еще хочет выступить?
Подняла руку староста группы Несвелля Шакерова. Она-то понимала, что требуется от группы. И попыталась спасти положение. И Дубравина. Ведь если здесь не осудят, то его потащат на бюро или еще куда-нибудь. Тоненькая, в зеленых брючках (она всегда ходила в брюках), смуглолицая Несвелля предложила коротко:
– Надо срочно указать Дубравину на его неправильное поведение. И объявить ему строгий выговор с занесением в учетную карточку. Думаю, за это все проголосуют?
Народ загудел:
– Правильно!
Амантай сидел за столом президиума. Молча разглядывал дурацкие надписи, вырезанные на столе студентами. "Зина + Коля = любовь", "Здесь были Маца и Пеца", "О, дайте, дайте мне свободу".
"Дал бы я тебе, если бы застал за порчей имущества, – думал он. – Не подготовили собрание. Все провалили". Он мысленно ругал и Дибраева с его дурацкими речами. И Дубравина, шайтан бы его побрал, с его высказываниями. И кагэбэшников, которые надули все это дело, не стоящее выеденного яйца. Он ощущал явное сопротивление аудитории, ее неодобрительное отношение к ним, к администрации и ко всему этому фарсу.
Не сумеют они добиться нужного эффекта. И завтра кто-нибудь настучит в вышестоящие органы, что он не проявил принципиальности и настойчивости. Видно, придется ему самому подниматься и выступать. Что он и сделал:
– Как вы не понимаете, товарищ Дубравин, что невозможно даже сравнивать наши проблемы с западными. Я вот был в Мексике. Видел там нищих. Люди живут под мостами. В трущобах. А вы ругаете советскую власть, которая нам все дала. И жилье, и образование, и будущее. Я считаю, что такое предложение о выговоре неправильное. У комитета комсомола есть другое. Исключить Александра Дубравина из комсомольской организации. Чтобы он почувствовал на себе, что значит оказаться вне коллектива.
Дубравин сидел, слушал гладкую, правильную, идеологически выдержанную речь Турекулова и думал, стараясь не обижаться: "Ему так положено выступать. Он же секретарь. Должность обязывает!". Но иногда прорывалось и другое: "Спасибо, друг. Уважил!". На душе было гадко.
В конечном итоге оба предложения поставили на голосование. И – о чудо! Ему вынесли выговор. Предложение вышестоящего комсомольского комитета в группе не прошло.
Впрочем, Амантай не особенно огорчился. Главное, что он отметился своей непримиримой, твердой позицией. Это видели все. Так что, докладывая ректору о результатах профилактики, он мог с чистой совестью сказать: "Я настаивал, но факультетский секретарь, да и сам куратор от КГБ проявили непонятную мягкотелость".
Странное дело, оказывается, Александр Дубравин плохо знал своих однокурсников. Оказывается, они имели собственное мнение и умели его отстаивать.
Выросло новое, непуганое поколение.