"Стуканул братишка, - с тоской понял Касторский, и, как живой, явился ему толстый висельник, хотя ни разу Платон Егорыч того мясника не видел. - А чего я, дурак, хотел? Ведь и отчество знал, и фамилию… Да, подобралась палатка… Чибис этот… Вояка безухий… А кого надо - и не заметил, козел старый! Отпустить? Нет, никак, будем говорить, невозможно. Так - еще неизвестно. А так - полечу во сне и наяву, к бабке не ходить… Ах, Касторский, Касторский, сто раз стреляный, а идиотом был, идиотом остался… И некому за тебя заступиться, Платоша…"
Но зря наговаривал на себя Платон Касторский. Оставались у старого негодяя из прежней жизни кой-какие резервы, не использованные до сего дня.
Думается, никто не будет сильно удивлен, если намекнуть, что в далеком прошлом служил Платон Касторский врачом в некой больничке. Был он там уважаем и среди растратчиков, и среди щипачей, и среди угонщиков, и виновников кровавых ДТП, и поездных воров "на доверии", и воров в законе, и мелкого хулиганья со сроками до двух лет. Особенно стремились перележать у него насильники, потому что жизнь их в камере была нестерпимой: ненавидят эту публику на зоне, брезгуют ими и презирают, как последних парий. Только убийцы и крокодилы-наркодилеры не проходили по его ведомству, поскольку содержались в санаториях усиленного режима.
Когда Волчица укатила на своей блохе готовить расправу, Платон Егорыч кой-чего обдумал, кой-кому позвонил и приказал водителю ехать совсем не домой, а в противоположную сторону, в область. На шоссе велел высадить его у поворота на проселок и отпустил верного Валеру.
- Не боитесь, Платон Егорыч, один-то? Дело к ночи…
- Какая ночь, Варелик, света, будем говорить, еще часа на три. А мне свет-то и не больно нужен, - Касторский подмигнул.
"Ого, - удивился шофер. - Мой-то… Ай, ходок, не ожидал!"
- Заехать за вами?
- Понадобишься - на связи.
- Есть на связи, Егорыч, - радостно откликнулся "Варелик" и укатил в сиреневый туман.
Касторский прошел метров двести, не замечая нежного деревенского вечера, тепла, отдаваемого гравием прохладному воздуху, натуральных запахов сена и парного молока, влажного ветерка с какой-то невидимой речушки… Остановился перед высоким металлическим забором. Позвонил.
В доме на мониторе камеры слежения рассмотрели его тучную фигуру в светлом пиджаке и парусиновой кепке, и перед Касторским щелкнул замок. Железная дверь медленно отъехала в сторону.
Дом поразил Касторского не столько размерами, сколько соразмерностью. Такие виллы он видел только в кино про не нашу жизнь.
Косая крыша скрадывала размеры оштукатуренного трехэтажного фасада, большие, врезанные в зеленую черепицу зеркальные окна как бы растворяли дом в отраженном небе и соснах. По бежевой штукатурке вился начавший краснеть плющ и дикие розы, огибая окна высотой в два этажа. От массивной дубовой двери, даже на вид тяжелой, спускалось полукруглое крыльцо с низкими и широкими мраморными ступенями, расположенными чуть со смещением относительно друг друга.
На крыльце ждал хозяин.
Касторский сдернул кепку и непроизвольно принагнул бегемотский корпус.
В энглизированном господине (седые усы щеткой, замшевая домашняя куртка, вельветовые брюки, серебристый ежик, трубка в желтоватых длинных пальцах) трудно было узнать Филю Попкова по кличке Гнида, сидевшего в 79-м году за изнасилование малолетки.
Миновали высокий зал с лестницей на второй этаж - и утонули в пышном ковре шестиугольного, видимо, кабинета с книжными шкафами красного дерева по пяти стенам. Шестая, целиком стеклянная, выходила в огромный старый сад.
- Что будешь пить, Платоша? - ласково спросил хозяин, усадив гостя в кресло, обитое лайкой цвета "экрю", о чем не подозревал Касторский, цинично подумавший: "Ишь ты, кожа-то, как у той, небось, малолеточки…"
- Да водочки, наверное, Филипп…
- Филя, Платоша, для тебя всегда и только Филя. А что водочки - это ты прав, нет ничего лучше после семи. Я-то, грешен, привязался вот к коньячишку - и хоть ты меня режь.
Касторский, если честно, тоже не отказался бы от этого "коньячишки" в низкой пузатой бутылке с буквой "N", выдавленной в зеленом стекле. Но постеснялся. К тому же и поляну Филя накрыл знаменитую: паюсная икра, осетрина, малосольный огурчик, какая-то крупная фиолетовая ягода, похожая на сливу, но с острым запахом.
- Угощайся, Платоша, греческие оливы, вчера сын привез с Крита.
- У вас… у тебя сын?
- И дочь. Красавцы. И жена красавица. Третья, правда. Зато молодая. Я ж, ты знаешь, люблю молодежь…
Филя мило рассмеялся, показав роскошные зубы. "Смотри-ка, нахал какой, намекает! - удивился Платон Егорыч. - Понимает, что помню, не строит целку. Молодец".
- Как же ты меня нашел, Платон? Жаль, денька бы на три раньше - попал бы на юбилей. Ох, и праздник мои закатили, с салютом, с воздушным шаром… Шестьдесят человек - ровно по человечку на год! - опять блеснул голубоватым фарфором любитель молодежи.
- Пыня дал наводку. Помнишь Пыню-то?
По лицу Попкова пробежала тень.
- Не помню, - отрезал.
"Помнишь, Гнида, по-омнишь… Такое не забывается. Кто зубы-то тебе, тридцатилетнему ухарю, долотом выбивал по одному? Не помнит он…"
- Ну хорошо, Платон. К делу? Ты ж не просто так тридцать лет спустя приехал водочки попить?
Касторский помолчал, собираясь с духом.
- Баба одна есть… Как тебе сказать… Не баба - волчица в натуре. У нее и погоняло такое. Хочет меня упечь.
- Куда это?
- Туда, Филя, туда!
- И что, есть основания?
- При желании, будем говорить, найдутся… - уклончиво ответил властелин дерьмового царства.
- То есть выше крыши, - утвердительно кивнул Попков. - Ты сейчас где жопу-то греешь?
- В инфекционной…
- А, ну тогда понятно. Это не в той, где холера?
- Откуда?.. - вытаращился Касторский.
- От верблюда. Два дня все каналы трещали. Знаешь, как они любят страху-то нагнать: "Наши источники сообщают… два случая летального исхода, принимаются меры… главврач отказался прокомментировать…" Я фамилию-то не расслышал, а это ты, стало быть, у нас враг гласности! Мило, мило.
- Вот сволочи! - Касторский вспомнил телегруппу, которую взашей погнали с территории неделю назад. - Откуда их только принесло?! Два летальных исхода, значить… Источники! Да я в суд подам!
- Так что твоя баба?
- Ну, допустим, мне никто никаких летальных исходов не пришьет, бред какой-то, - не слушал Касторский. - Но как это пускают в ихний эфир? И что еще за источники? Ты объясни мне, Филипп!
- А у бабы другие аргументы? Чего она хочет?
- Она инспектор!
- Это я понял. Чего она хочет, ты можешь мне сказать?
- Чего она хочет - неважно. Она бабок НЕ хочет!
- О, это серьезно. То есть чисто личное?
- Вот именно.
- И чем я могу помочь?
- Филя! Ты прости меня, но мне Пыня сказал…
- Я не хочу слышать об этом пидарасе.
- …что у тебя… ну как бы… что ли, будем говорить, есть людишки… Короче, ее надо убрать, и очень срочно! Любые деньги!
Попков вскочил с кресла и вынул из кармана куртки какой-то прибор, похожий на рацию:
- Сейчас мои пацаны из тебя рыбу фиш сделают, сука!
- Филя! Не сердись, вспомни, кто тебе помогал, когда из тебя чуть рыбу фиш не сделали! Ты вспомни, к кому ты прибежал просить политического убежища? Филя!
- Хорошо, не будем о грустном. Кто старое помянет… Извини, я должен посоветоваться с одним толковым парнем…
- Каким еще парнем? Не надо ни с кем советоваться, Филя, прошу тебя!
Филипп Константинович (потому что надо же 60-летнего человека называть как-то прилично) подошел к стеклянной стене и сделал знак кому-то, кто смотрел на него из сада. Платон да скорей всего и сам Филипп не видели никого.
Через несколько минут в кабинет нехотя, нога за ногу, вошел мальчик лет десяти, очень худой, с большими жестокими глазами.
- Мой внук, Филипп Второй.
Мальчик кивнул.
- Скажи, Филипп, - заверещал вдруг Попков пронзительным голосом. - Помогать мне этому человеку или нет?
Мальчик на короткое мгновение впился в Касторского страшными глазами, отчего они сверкнули красноватым огнем. Но тут же погасли. Он поковырял большим пальцем босой ноги ковер и опять кивнул. И, не прощаясь, не проронив ни слова, так же лениво вышел.
- Он глухой, - сказал Попков, как будто это что-то объясняло, и снова подошел к окну.
- Ты по всем вопросам с ним советуешься? - усмехаясь, спросил Платон Егорыч.
- Да, - серьезно ответил Филипп Первый. - По всем.
Не оборачиваясь, заметил:
- Уже поздно. Тебе пора.
- Да… конечно… - растерялся Касторский.
- Тебя отвезут.
- А… Мое дело?
- Энгельс Раиса Вольфовна. Усиевича, шесть, квартира… Короче, поезжай, Платоша.
Платон не помнил, как доехал до дому. Утром, еще не совсем проснувшись, изо всех сил захотел, чтобы все вчерашнее было сном.
В спальню вбежала жена в бигудях и распахнутом халате.
- Платоша! - кричала она, - Платон! Сейчас передали… Твою Раису…
- Что? - спросил Касторский шепотом, не открывая глаз.
- Нашли в подъезде, - тоже перешла на шепот Нина. - Сегодня рано утром. С двумя ножевыми…
- Ножевыми - что?!
- Ранениями… Второе смертельное, - впечатлительная Нина заплакала.