Теперь жизнь Платона Егоровича на долгое время, пока не сработают известные медикаменты, вводимые в отравленную алкоголем кровь, будет подвержена исключительно метафизическим процессам в его несчастном мозгу. Он будет разговаривать как с существами вымышленными, в виде ангелов и демонов, и самого Сатаны (чья вымышленность, впрочем, под вопросом), - так и со своими пациентами, которые будут осаждать его несчастный мозг целыми палатами, особенно же станет усердствовать маленький Энгельс, добиваясь свободы, но не получит ее, поскольку, даже сраженный острым приступом лавинообразной шизофрении плюс делирий, Платон Касторский не забудет о главной миссии своей поганой жизни: держать карантин, сколько хватит сил.
Под действием неумеренного потребления алкоголя чердак у Касторского прохудился не вдруг, и он с самого начала боролся с холерой отчасти маниакально, что все мы, наблюдатели со стороны, поняли, надеюсь, уже довольно давно. Участники же борьбы по обе стороны баррикад не могли взглянуть на эту абстракцию достаточно объективно, что и поддерживало (и до сих пор поддерживает) несколько скачкообразное развитие сюжета. Но и в качестве навязчивой идеи (она же мания) Касторского холера является пружиной настоящего повествования, а главное - пружиной определенного этапа жизни целого ряда персонажей.
Поэтому не будем сейчас снимать ее с повестки дня, ибо, "когда абстракция норовит вас убить, приходится заняться этой абстракцией", что нам и предстоит делать, пока мы все тут окончательно не свихнемся.
Между прочим, Касторскому в его шизофреническом бреду явился демонический мальчик Филипп Второй. Он сел в изножии его кровати и сказал скрипучим голосом: "Я сразу понял, дядя, что душа у тебя прогорклая. Так бывает со всеми, кто младенцами вместо молока сосут керосин. Я и сам такой. Видишь, какие у меня глаза?" - Филипп широко раскрыл глазищи, в которых плескалась голубоватая жидкость, поднес к ним зажигалку, и из глазниц у него вырвались два столба чадящего пламени.
- Жжет, жжет! Уйди, гаденыш! - мечась по койке и срывая капельницу, кричал Касторский.
- Что ж ты делаешь, паразит! - врывалась, заслышав крики, сестра. - Пашка, в шестую, новенький буянит!
Санитары привязывали Касторского полотенцами к кровати, и сестрица колола в плечо что-то, от чего каменели мышцы и голова наливалась свинцом…
А Филипп между тем гулял с дедом по саду и скрипел:
- А помнишь, дяденька к тебе толстый приходил? Мы с тобой еще решили помочь ему…
Дед кивал.
- А он ведь убить кого-то хотел.
И дед кивал.
- А я сразу понял, что он керосин пил.
И дед согласно кивал.
- Он с ума теперь сошел.
И дед кивал, улыбаясь в темноте. Филиппа Константиновича забавляли совпадения: агент Слава пристроился в больницу, где начальником - докторишка Платоша из прошлой жизни. А тут и сам Платоша сваливается на голову со своим неприятным, но по-человечески понятным заказом, и Филя может без усилий отплатить докторишке добром за старое добро. И клиентка - старая знакомая, Филя сразу догадался, о какой Волчице речь, ее и в молодости так звали: крутая девка, шашлычную его проверяла, где Филя Попков догадался собак на мясо резать. Едва не посадила, адвокат был во всех смыслах золотой, отмазал. Ничего, сказала прямо в зале суда, мы с тобой, гнида, еще встретимся. На всю жизнь запомнил. И гниду, что догнала в лагере, и все прочее. Вот и встретились. Памятливый человек был Филипп Константинович. А теперь в психушке, куда Платоша загремел по скорой - так себе богаделенка, районного масштаба - опять же совпадение: врачиха - бывшая жена, которую Попков обеспечил на всю жизнь. Баба неглупая, с Филиппом ссориться не стала, дружбу водила, за что имела свою гуманитарку. Попросил сделать так, чтоб у общего знакомого память по возможности отшибло. На всякий случай.
Вот и бежало по трубочке через иглу в вену укрощающее и разрушительное зелье…
Глава 13
Весть о том, что Касторский якобы лечит нервы в больнице психиатрического профиля, разнеслась по Майбороде стремительно, как и следует слуху.
- Ну вот и конец мукам народным, - объявил Кузя и оказался кругом не прав.
Кястас Лапонис начальника, конечно, не любил, но российскую свору своего отделения воспринимал исключительно как оккупантов и рад был изгадить их жизнь до полного изнеможения.
Шел второй месяц карантина, и безнадежное ожидание разложило массы до состояния почти животного. Контейнер с дерьмом не закрывали, пепел трясли на пол, судна стояли грязные и вонючие, с хлоркой, как предписывалось, никто, даже Энгельс, их больше не мыл. Кукушкин, дежуря раз с Фомой на выносе параши, соблазнил-таки циклопа на площадке черной лестницы, и теперь эти двое без всякого стеснения валялись по ночам на одной койке в чем мать родила, а кому доводилось видеть эту картину маслом, лишь сплевывали опять же на пол, не испытывая никакого неудобства.
После ночного бунта балтийский великан появлялся в палатах в сопровождении двух, если можно так выразиться, санитаров - горилл с резиновыми дубинками, что, разумеется, шло вразрез со всеми больничными правилами, но когда русские брали Лиетуву… Сами понимаете.
- Возможно, некоторым пришло на ум, что власти болше нет, - как бы отвечая на реплику Кузи, произнес Кястас в начале своего террора. - Это есть ошибка. Я имею полномочия заместить шефа, пожалуйста. И не надо иметь сомнения, что я буду делать необходимый порядок. Койки следует застлать, гладко, не морщинисто.
- Да сменили бы хоть раз постель-то! - не выдержал Энгельс.
- Сменять постель не имею распоряжения. Еще вопрос?
- Баню бы, гражданин начальник…
- Больница имеет одну баню. На женском отделении.
- Мы согласны! С бабами оно веселее! - загалдели мужики.
Кястас коротко взглянул на горилл. Те взяли дубинки наперевес.
- В палатах есть умывальники. Умывать руки и зубы не запрещено. До свидания. Да! - Кястас обернулся в дверях. - Эти мужчины будут дежурить на отделении круглосуточно.
Одна из горилл похлопала дубинкой по ладони.
- Умыть бы тебе твои чертовы зубы, фашистюга, - проворчал кроткий дядя Степа, когда дверь закрылась.
Ничто не предвещало снятия карантина.
Под недреманным оком круглосуточных горилл Сева больше не мог посещать свой VIP-душ, что гнетуще действовало на его психику. Изредка он менял майки, которые уже подходили к концу, и целыми днями ошивался в коридоре в надежде как-нибудь прошмыгнуть на лестницу. Но Кястасова парочка стерегла вверенное ей хозяйство, точно аргусы: один глазок у Аленушки спит, другой смотрит.
Валандаясь по коридору, Энгельс был остановлен пожилым дядечкой интеллигентного вида, в круглых очочках и пижаме.
- Всеволод Вольфович? - улыбнулся очкарик. - Не узнаете? Я имел счастье учиться у вашего дедушки и не раз бывал у вас дома. Вашим батюшкой написана в соавторстве со мною монография о Савинкове Борис Викторовиче. Специализируюсь по русскому террору. Войцеховский Арсений Львович, - старорежимный господин склонил голову с зачесом поперек и слабо пожал Севину руку. - Не ожидал вас встретить в таком, извините, непотребном месте. В какой изволите лежать палате? Третья? Очень приятно. Соседи.
Арсений Львович Войцеховский поведал Севе много интересного. Как истинный ученый, он был поглощен своим предметом и повсюду искал проявления связанных с ним закономерностей и особенностей. Понимаете ли, Сева, говорил он, прогуливаясь с Энгельсом под ручку, в отличие от нынешнего терроризма, который опирается прежде всего на религиозную идеологию и фанатизм огромных группировок, российский политический террор начала прошлого - конца позапрошлого века осуществлялся прежде всего сильными личностями, как Савинков и Софья Перовская, или, напротив, личностями слабыми, закомплексованными, которые стремились вырваться из-под гнета своих комплексов и образа жизни - таких были тысячи, и все это есть у Достоевского. Революции, Сева, всегда вырастали из террора и в дальнейшем питались им. А террор - это силовой акт Личности. Все это я говорю вам, Сева, для того, чтобы вы поняли: в нашем положении, безусловно, невыносимом, ничего не изменится, пока среди нас не появится нужная личность.
- Вы меня понимаете? - и Арсений Львович заглянул Севе в лицо. Его глаза горели сумасшедшим огнем.
- Такая личность есть, - сказал вдруг кто-то сзади.
Войцеховский в испуге оглянулся, а Сева даже и оглядываться не стал, потому что с самого начала знал, что за ними по пятам следует эта личность, ловя каждое слово историка.
- Эта личность - я, - сказал Кузя и ткнул себя в живот.
Арсений Львович не нашел ничего другого, как пробормотать:
- Очень приятно…
- Да, это приятно, - согласился Академик, протягивая руку. - Владимир. Я крайне внимательно слушал вашу речь, Арсений Львович. Дело в том, что в настоящее время я как раз пишу о том, как личность, в данном случае личность Льва Толстого, может сыграть решающую роль в поворотный момент истории. Таким поворотным моментом в истории России, доказываю я в своей работе, был уход Толстого из Ясной Поляны…
- Вы историк? - обрадовался Войцеховский.
- О нет. История нуждается в целом ряде поправок и допущений, иначе неинтересно. Я - писатель. Если бы не внутренний бунт Толстого, Россия пошла бы совсем по другому пути…
- Ну это спорно…