Ночь навалилась чугунной плахой. Пригнула к земле. Холод опять взял права. Зима одной левой поборола призрак весны. Ночь и холод, звезды и тьма. Один. Опять один. Люди его не понимают. Люди - гонят его. Это то, зачем он шел сюда, к Озеру?!
- Ты, - тихо и хрипло спросил сам себя, - зачем сюда шел? Ведь ты же к Байкалу пришел. Ведь ты же, бродяга, к Байкалу-то пришел! Мечта-то… ах… сбылась!
Зашелся в кашле. Долго кашлял, согнувшись кочергой. "Я старая, ржавая кочерга, из печи мною, проржавленным и пьяным от тоски, уж никогда не вытащат ни дрова, ни пепел".
Ночная ледяная вода отражала звезды. Спокойное Озеро было еще страшнее, чем Озеро в бурю. Он видел и слышал бурю; теперь пусть увидит и услышит великий покой.
"Ты сам упокоишься скоро. Вот ты идешь; а через минуту не будешь идти. Свалишься. Все мы свалимся. Все застынем горой на берегу безлюдном. А хорошо, должно быть, умирать среди людей! Куда один, один-то прусь?!"
Ему казалось - он видит серебряных рыб, идущих косяками в толще черной воды. Рыбы играли гибкими, почти женскими телами, свивались в клубок, вспыхивали и гасли. То сливались в сплошную яркую стрелу, и она летела в сердце подводной тьмы; то распадалась рыбья стая на множество легких веселых осколков, и ледяные осколки разлетались, разбрасывались по огромному мраку, и мрак поджигался радостью бессчетных живых искр. Вот он Свет. Вот он, там, в глубине. Что ж я делаю здесь, на поверхности железного, ледяного мира?
Шел и шел. Неостановимо. Ноги уже не гнулись, а он все шел. Как заведенный. Ноги деревянные, ноги стальные. Костяные. Идти - вот последнее, что осталось.
Надо идти всю ночь, так и идти по берегу, а то замерзнешь.
Только не садись. Не ложись. Не сворачивайся в клубок старым котом.
Ты не кочерга. Ты не сапог. Ты не кот. Ты не зверь. Ты человек.
Ноги ступали по снегу. По самому краю окостеневшего от мороза берега. Ноги ступали по воде. Уже по ночной шуге ступали. "Я умею ходить по воде. Я могу ходить по воде! Я только… немного забыл… я вспомню!.. сейчас…"
Ему грезилось - впереди круглобокий карбас. Лениво качается на слабой волне. На борту карбаса люди. Рыбаки. Полушубки новые, катанки крепкие. Мороз не проберет. Курят. Переругиваются. Иные водку пьют, передавая бутыль из рук в руки. Закуски нет: ветром закусывают. Обшлагом занюхивают.
Может, шубой укроют… может, водки глоток дадут… глотнуть - и вообразить, что брусникой моченой закусил… ох, хорошо!..
Жаркий мех зверя. Кислая моченая ягода. Белая, ртутная водка.
Вот все земное счастье.
Все?!
За спиной учуял шаги. Шорох шагов все ближе. Встал. Не оборачивался. Человек по берегу бежал за ним. "Если тот охотник - пусть поохотится. Жизни не жалко! А чего же жаль-то? А вот… ее…"
Встала перед глазами беленькая, кудрявенькая музыкантша, Лидия. Волшебное виденье, брысь. Зачем старику баба? Уже ни за чем. Стреляй, Иван Семеныч! Поскорее охота…
Обернулся! Руки раскинул.
К нему по берегу бежала, спотыкаясь, падая и вставая и опять протягивая вперед руки, сломя голову бежала эта девчонка, эта мамашка молодая, эта зверушка в веснушках, эта растрепа, эта…
- Ленка! Шубина!
И он руки вытянул. И сам потянулся весь, вперед, за руками.
И в снег свалился.
Ленка Шубина подбежала. Дышала тяжело, горячо и с под- хрипом. Обняла его. Затормошила. Поднимать стала. Я тяжелый! Ты легкий, ты же легкий как перышко… Вместе встали. Таращились друг на друга. Глаза двух рыб. Глаза двух соболей.
Весь мир - черный кедр, и мы - два соболя в его колючих ветвях.
- Ты это… Прости их… Ну прости, да?! Они же сами не того… не того… Люди же щас знаешь какие злые стали?! Ничо не понимают люди, ну… Прости, ну!
Исса положил руки Ленке Шубиной на плечи.
- Ты за мной… за этим бежала?
Веснушки на лице-яйце, и рыженькие космы по обе стороны лыжной шапки, и шубка распахнута, и молочком пахнет, и дитем, и зверем, и сосной. Неужели она одна тут, в поселке, человек?
- Ну да… - Шмыгнула носом. - Да, да! И не… не только…
- Ты это… - Ее лицо стало еще ближе. - Домой беги… Уж ночь…
- Ночь, - выдохнула. - Ну и что, ночь! Мы же с тобой ночные. Мы знаешь кто? Мы…
- Не говори. - Положил руку ей на губы. Губы руку обожгли. - Я и сам знаю.
Обнялись. Подошли к черной воде. Улыбнулись друг другу. Тела стали длинными, узкими, вытягивались сонно, медленно, радостно. Руки и ноги исчезали. Остроугольно торчали головы. Белыми, красными жемчугами горели хохочущие глаза. Хвосты вились в крупные кольца. Две серебряные рыбы поползли к воде, нырнули в плотную чернь, закрутились, заюлили: танцевали, обнимались, кружились. Влились в серебряный хоровод омулей и ленков. Два сига? Два ельца?
Два омуля, да, два омуля мы, и нет воды слаще, и нет ночи огромней.
Какой чудный сон, Ленка. Ты моя дочка? Ты жена моя? Ты мать моя?
Я белая рыба твоя. Уплывем. Путь дальний!
Толща темно-синей, густо-зеленой воды раздалась, распалась, распахнулась зевом черной печи, и два омуля, взыграв хвостами, канули в нее, упали, растаяли, исчезли.
ДНЕВНИК ИССЫ. БОГИНЯ ГОРЫ КАЙЛАС
сохранившийся пергамент
Переход наш к Лхасе был тяжелым. Более тяжелого перехода в горах не испытывал.
После гибели Длинных Косм, нашего друга Джохара, больше молчал. Слов не ронял понапрасну.
Чем выше поднимаешься в горы - тем крепче и длиннее молчание.
Человек не разговаривает в горах с человеком, чтобы развлечь себя или другого. В высоких горах мало воздуха. Трудно дышать. Тяжело говорить.
А еще в горах есть Порог.
Он называется Порог Смерти.
Если ты поднимаешься в горы и без разрешения богов переступаешь этот Порог, тебя ждет смерть.
Если ты подходишь к Порогу, и ясно ощущаешь Его, и встаешь перед ним на колени, и просишь соизволения продолжить свой путь, и все равно идешь дальше, - тебя ждет смерть.
Если ты слушаешь и слышишь, что тебе скажут боги, когда ты приблизишься к Порогу, - ты можешь избегнуть смерти.
Горы не желают смерти. Горы не убивают. Горы - перевернутые чаши неба; из них небо пьет силу земли. Это человек, вообразив себя властелином земли, бездумно переступает Порог.
Помолись у Порога. Если тебя не пустят дальше - не ходи.
Если тебя пустят дальше - иди, даже если тебя ждет смерть.
Тогда твоя смерть будет началом новой жизни в небесах, которые ты еще не видел, не знаешь.
Приближались к Лхасе; об этом нам сказали путники.
Встретили на горной тропе караван яков. Мохнатые черные яки шли медленно и важно. Люди, сидя верхом на яках, молчали. И мы молчали. Караван поравнялся с нами, и жестом показал Розовому Тюрбану и Черной Бороде: давай уступим дорогу.
Взобрались на придорожные валуны, и яки медленно, гордо, гладя косматыми брюхами плоские камни, прошли мимо нас. На их спинах покачивались сонные люди и тяжелая поклажа.
И спросил, когда стали видны лишь спины странников: Джомолунгма ли эта гора?
И показал на высокую гору. Снега на ней ярко освещало солнце, и снег мерцал синим и красным цветом.
Последний путник, сидящий на последнем яке, обернулся и громко, раздельно сказал, чтобы услышали его: да, человек, эта гора зовется Джомолунгма, и горе тому, кто захочет взобраться на нее, не помолясь у Порога.
Наклонил голову и громко сказал, чтобы добрый путник услышал: Не переступим Порог. В Лхасу идем. Скоро ли Священный Город?
Путник, удаляясь, качаясь на широкой спине косматого черного яка, крикнул, и еле разобрал я, ветер голос отнес: Скоро! Лхаса скоро! Готовьтесь! Припадите к ее стопам, облобызайте камни ее! Да не отвергнет она вас, скитальцы!
И повторил тихо: Да не отвергнет.
Розовый Тюрбан и Черная Борода сложили ладони на груди и повторили за мной: Да не отвергнет.
И так шли дальше и дальше. Тропа осыпалась под ногами. Камни шептали: держитесь друг за друга, тогда не умрете.
И держались за руки, а иной раз обвязывали крепкими веревками пояса и связывали веревки узлами. И так шли.
Камни - кости земли. В Тибете мало растений и много камней. Они только с виду незыблемые, вечные. Камни выгрызает ветер, их смывают дожди и слизывают ураганы. Их убивает время.
Человек еще более непрочный, чем камень; но человек владеет Словом.
Слово - первый шаг к Свету. Тот, кто осознал Слово, уже повторил Свет внутри себя как молитву, мантру.
Лицо Розового Тюрбана спалило солнце и исцеловал ветер. Борода Черной Бороды превратилась в стог смоляного сена. И у меня, смиренного Иссы, отросла борода; правда, не такая могучая и длинная, как у Черной Бороды, но уже по грудь, ниже ключиц. Я уже мог видеть бороду свою. Она вилась, и отросли волосы мои, и вились за плечами.
И удивлялся Розовый Тюрбан: Как, Исса, вот неделями не моемся мы, ибо омовения наши происходят близ водопадов или близ горных озер, и не меняем одежду, ибо нет у нас смены, а ту, что на себе носим, постирать негде, да и щелока нет у нас; а ты чистый, будто после омовенья, и благоухаешь, будто умащенный розовым маслом, - что это за чудо? Скажи, может, ты святой?
И смеялся, и отвечал так: Милые! Сам не ведаю, но грязи не знаю. Просто молюсь Свету, и все. Не знаем путь. Но Путь - знаем. Жизнь - горы, путь - узкая тропа. Не думай о грязи, и будешь чист. Не думай о Тьме, и будешь светел.
Так подкрепляли себя веселыми разговорами, преодолевая тяжелый перевал.
И однажды Черная Борода сел на землю, и хватал воздух ртом, и хрипло дышал: задыхался. И сказал я: Друг! Помолись, не переступил ли ты Порог?