Слышал Исса вокруг шепоты, переругиванья, вскрики, взлеты голосов: "Эй, глянь… мужик-то светится!.. черт, как лимон на блюде… весь, блин, золотой… да не, ребята, это солнышко седня!.. нет, прикинь, старик-то не прост… да, не прост… чо-то тут неладно!.. а чо это он вроде сперва в зипуне был… а щас вроде как в плаще?.. а ты спроси его… спроси… ты!.. давай!.. не робей!.."
Из толпы выступил высокий мужик. Куртка нараспашку. Шапку на затылок ладонью смущенно сдвинул.
- Каво-то тут, братцы, неладно. Отчего мы здесь все? - Людей глазами обвел. - Чо мы сюда-то прибегли? Чо мы, бродяг никогда не видали? А?!
Толпа молчала.
Исса не опускал головы.
- Ты! - крикнул рослый мужик, и при крике ушанка с его головы свалилась в снег. - Чо ты горишь весь?! Чо мы к тебе сюда собрались, а?! Ну ты, давай объясняй! Кто ты такой, ё-кэ-лэ-мэ-нэ!
И тогда Исса сделал шаг вперед.
Только один шаг.
И вся толпа, как по команде, отступила на шаг.
- Я? - Он облизнул сухие губы. Шелонник нежно дул ему в лицо. - Я Исса. Я мальчик. Я многого не знаю. Не понимаю. Я пустился в путь, чтобы найти Свет. И обнять его.
Люди угрюмо молчали. Потом веснушчатый парень хрипло крикнул:
- Чо, чо?! Свет?! Ну ты даешь!
Баба в платке с кистями смачно плюнула в снег ореховую шелуху. Зубы ее работали резво и быстро, зубодробильня молола безотказно, пунцовые круглые, толстые щеки горели красными пожарными лампами.
- Да. Свет. В мире есть место, где живет Свет. Он… - Исса робко глянул себе через плечо. - Он живет, думаю так, в Озере. Не думаю. А знаю.
- В Байкале, што ль?! - крикнул охотник. Он уже вовсю дымил самокруткой. Кто-то добрый отсыпал ему махры. Щеки его румянились на ветру, уши топырились, кончик носа трясся возмущенно, в узких глазах прыгала, как росомаха с ветки на ветку, рьяная, плохая насмешка. - В нашем, што ль, Байкале?! Ух ты! Во загнул!
Толпа хотела расхохотаться, расколыхаться в гудящем хохоте и гоготе - и не смогла.
Стояли молча.
Исса понял - надо говорить.
Еще он понял: они все готовятся к чему-то, собираются, подбираются, как зверь перед прыжком. Руки-ноги к себе жмут. Подбородки вздергивают. Зубы стискивают.
"Надо успеть, прежде чем они…"
- Вся наша жизнь не такая! Мы ее просаживаем… прокуриваем! Мы воюем. Убиваем! Мы даже любить не умеем!
Мужик в бабу себя всаживает… пыхтит… а есть любовь другая! Другая!
- А ты чо, знашь таку любовь?!
Баба взвизгнула, лайка взлаяла.
А может, это собака крикнула человечьим голосом?
- Главное на свете - Свет! Только никто из вас, слышите, никто не задумался, отчего - Свет! Где - он! Зачем - он! Так всю жизнь и колготитесь, шуршите… шарахаетесь… во тьме! А ведь это так просто: Свет! Если тебе он залил лицо - улыбнись ему! Если он вспыхнул под ребрами - пойди, куда он поведет! Человек - скот, Свет - пастух!
- Эй ты! Человек не скот! - пронзительно крикнул конопатый парень.
- Скот - не ругань. Скот - святой! Корова - святая! Лошадь - святая! Вы машинами, железяками дворы забили! Вы жизнь - забыли! Мы тоже скот! И мы идем за Поводырем! Глядите!
Исса выбросил руку в сторону Байкала. Солнце свободно гуляло, ходило и играло по его гладкому зимнему водяному стеклу. Солнце плясало и веселилось, просвечивало воды насквозь, и каждый имел возможность видеть, как изнутри, со дна Байкала, тянутся, протягиваются широкие световые полотнища к летящим из зенита солнечным стрелам; битва неба и воды, и нет в ней победителя.
А люди стояли ровно посреди двух миров и не понимали, кто они, зачем они тут, зачем родились на свет и отбывают срок жизни как повинность, как тюрьму, как наказанье.
Народ глядел. Сначала на Байкал. Потом на Иссу. Исса улыбался торжествующе. Все видели его беззубый рот.
Ближе подступила толпа. Теснее смыкалось кольцо.
"Сейчас бить будут. Рядом с жилищем Света! Я для них - больной, опасный".
Обе руки Исса поднял. В последний раз. В последний раз…
- Ладьте лодки! Плывите к Свету! Не бойтесь его! Вы еще успеете. Важно - успеть! Успеть! Ус-петь! Слышите… Не бойтесь…
Круглая галька ударила ему в грудь. Он шатнулся.
- Меня…
И тут толпа как с цепи сорвалась. Распоясалась враз. Озверела. Зубы оскалились. На Иссу побежали, крича и вереща, навалились люди, повалили его на снег; били; били кулаками, палками, мальчишки, набрав за пазуху прибрежной гальки, с восторгом бросали в него камнями. Мужики пинали сапогами в бока. Его сияющий плащ обратился опять в обтерханный зипун - иначе плохо пришлось бы ему, крепкие чугунные ноги ребра б ему все отбили, почки- печенки.
И когда люди стали его бить-лупить - странным образом свет, исходящий от него, исчез. Пропал. Растаял.
Отпрянул народ. Поняли: бьют простого, бедного, несчастного мужика. Старика. Бродягу. Эх, люди! Он вам про любовь, а вы его - ногами…
Лежал на холодной земле. Лицом к небу. Лицо обросло бороденкой. Безумное, радостное. Чему радуешься, старик, ведь отдубасили тебя почем зря!
Опять все кругом стояли. Черным молчащим кругом. Чего ждали?
Молчали. Угасли крики. Кто растерян. Кто мрачен. Кто - думку гоняет: вот побили мужика, и ведь ни за что.
Перекатился Исса со спины на бок. Встал. Медленно. Вы- стонал боль. Устыдился стона своего. Губу закусил. Упер ладони в согнутые колени. Так стоял, сгорбился.
- Божечки, Божечки… и каво ж это мы…
Голос слабый, истонченный, старушечий, над набыченными головами.
Бороденка Иссы дрожала. Вот и побит он камнями. Галькой милой, гладкой, байкальской. За что? А ни за что. Так водится меж людьми.
Еще радостнее высветился лик.
Пуля вжикнула над ухом.
Охотник! Он выстрелил в него.
Не так, чтобы попасть; чтобы попугать.
"Зима-лето-попугай, наше лето не пугай… наше… лето…"
- Не стреляй! Не стре…
Выпрямился Исса. Прямо стоял, железный гвоздь. Глаза яснели, ярчели.
- …ляй!
Еще выстрел раскатился. Грохнуло эхо вдалеке. Под ветром загудел, зашатался черный кедрач. Синяя вода Озера бесстрастна, молчалива, гладко горит под солнцем, и мороз, мороз.
Легкий, чистый, звонкий, ласковый морозец. Не закусает. Не загрызет.
Ах, зверь…
"Звери. Люди - звери. Люди - звери?!"
Выстрел! И - мимо. Да что он мимо-то все стреляет, ублюдок?! Зачем?! Плохая я дичь, выходит, так?!
Исса улыбнулся, ворот на груди рванул.
На глазах у толпы зипун в светлоструящийся плащ обратился.
Или так ему, ему одному, упорно, упрямо казалось?
- Пошел отсюда!
Хриплый, полупьяный бас ударил его в грудь, как увесистый булыжник. Пошатнулся. Вода тоже шатнулась. Стала набок, наискось, будто синее зеркало в старом доме перекривилось, со стены поползло.
- Ты, слышал, нет?!
Исса поднял руки. Они тряслись.
- Зачем вы… так…
"Ты знаешь, зачем они так. Знаешь, зачем!"
Повернулся. Пошел. Нога за ногу. Качался. Ловил воздух руками.
- Ба, люди, - из-за щербатых зубов бабы, лузгающей орешки, выпал орех злой и гнилой, - да он надрался, однако! А он, это! Ну, видать! Больной заразный! Гони его, - обернулась, кисти платка метелью махнули, - Иван Семеныч!
"Три раза стрельнул. Больше не будет".
Исса шел по берегу. Галька плыла, осыпалась под ногами. Небо плыло и падало. Байкал наваливался тяжестью. Он слеп. Опять прозревал. Шел. Знал: в спину не выстрелят.
Охотник стоял, не опустив ружье. Руки занемели. Спина идущего, уходящего вдоль по берегу так и моталась на мушке. Плюнул изо рта самокрутный окурок. Полы полушубка мотал ветер. Эх, тепло, даром что зима. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!
Идет зверь. Уйдет. Человек, что ты, это ж человек!
Беззащитный. Вы все выгнали его. Ты - в него - стрелял.
Стрелял, да промазал.
А он бы - стрелял в тебя?! Ровесник, видать, твой. А может, вы с ним… когда-то… ребятками… снежный городок брали?! Белок - в тайге - первых - били…
Уходит. Уходит.
И до того тоска выкрутила, как тряпку, сердце охотника, что застонал он, кинул ружье на снег, сел на корточки, поднял лицо к небу и завыл, завыл страшно, волчино, длинно.
- У-у-у-у… оу-у-у-у!..
- Будя, Семеныч. - Баба в платке с кистями плюнула наземь ореховую шкурку. - Позабавились, и будя! - Плюнула смачно, вослед идущему. - Проваливай! Смуту навел! Семеныч, - в кармане дубленки поковырялась серьезно, вдумчиво, - орешков хошь?
Выловила горсть орехов. Разжала руку. На ладони охотнику протянула.
Охотник обдал ее ледяной водой ненавидящего взгляда.
- Грызи сама свои орехи, Дашка. Уходит он. Уходит!
- А ты пойди, - хохоток крапивой обжег кривые обветренные губы бабы, - догони!
Охотник наклонился, будто Богу кланялся, поднял ружье.
Исса шел, шел по берегу. Уходил. Они прогнали его. Он не их. Он чужой. Нет ему среди них места. Пусть найдет себе другой шалаш. Логово. Яму в тайге разроет. Заляжет, как зверь. Человек - зверь. Зверь человек, ты слышишь?!
Новую цигарку дрожащими пальцами Семеныч скрутил. Толпа медленно расходилась. Кто весело шел, кто понуро. Потехе конец. А время не кончается. Тянется время, горит на солнце синей водой.
Так стояли: баба лузгала орешки, охотник держал ружье в руках, будто рыбину тяжелую, деревянную, железную, а люди шли и шли, обтекали их, недвижных, как белая вода обтекает угрюмый остров.