Сперва мне подумалось, что она, как все профессиональные актеры, ангажированные "Космографом", с презрением говорит о некоторых господах, которые, не слишком нуждаясь, но и не гнушаясь урвать лишний кусок - кто из тщеславия, кто ради развлечения, кто еще по каким соображениям, - находят способ попасть на кинофабрику и затесаться в число актеров, считая, что обучаться актерскому ремеслу вовсе не обязательно и что труд актера - пустяковое, ничего не стоящее занятие; а между тем актерское мастерство дается тяжелым трудом - годами обучения и игры на сцене. Может статься, начни они с нуля, они бы поняли, что этот труд им не по плечу. Таких на "Космографе" хватает, это молодые люди двадцатитридцати лет, настоящие джентльмены. Приятели какого-нибудь крупного акционера кинофабрики, заседающего в правлении, либо сами акционеры. Под предлогом, будто им по душе та или иная роль, они берутся ее сыграть - просто так, забавы ради; и играют, надобно сказать, до того благородно, что иному актеру-профессионалу впору позавидовать.
Но потом, вспоминая, с каким загадочным видом и как внезапно переменившись в лице она произнесла слова: "А, разве что поэтому…", я заподозрил, что по "Космографу" пронесся слух, будто Альдо Нути через кого-то пытается пробраться на кинофабрику.
Это подозрение сильно обескуражило меня.
Почему, собственно, она решила справиться именно у меня (если моя догадка насчет Альдо Нути верна), является ли профессия актера столь никчемной и подлой, что любая тварь, пожелай она того, вправе считать себя актером? Выходит, чувство моей дружеской привязанности к Джорджо Мирелли не было для нее секретом?
У меня нет и не было оснований так считать. Я задал ей несколько наводящих вопросов в надежде прояснить ситуацию, но не могу сказать, чтобы ее ответы внесли хоть какую-то определенность.
Не знаю почему, но мне было неприятно, чтобы она знала о моей дружбе с Джорджо Мирелли в пору его юности, а также о том, что маленькая вилла в Сорренто была мне почти как родной дом, в который она внесла смятение, разруху и смерть.
Я сказал "не знаю почему", но это не совсем так. Мне известно - почему, и я уже говорил об этом раньше. Скажу еще раз. Я не люблю эту женщину и вряд ли сумею полюбить. Но я не испытываю к ней и ненависти. А здесь ее все ненавидят. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы я стал относиться к ней иначе. В суждениях о людях я всегда старался выйти за пределы своих привязанностей, старался в шумном, хаотичном круговороте жизни, где все отчетливей слышатся слезы и приглушенный смех, уловить как можно больше других нот, независимо от того, приятны они мне на слух или нет.
Да, я знал Джорджо Мирелли. Но каким я его знал? Таким, каким он был по отношению ко мне. Каким я его воспринимал и любил. Но кем и каким он был по отношению к этой женщине, которая сумела его полюбить? Это мне неизвестно.
Бесспорно, он не был - не мог быть - одинаковым для меня и для нее. Так как же я могу судить об этой женщине, исходя из того, что знаю об их отношениях? Мы все имеем ложное представление о цельности человека. Любая цельность определяется соотношением составляющих ее элементов. Отсюда следует, что, как только это соотношение слегка меняется, мы имеем дело уже с другой личностью, с другим человеком. Этим можно объяснить, что человек, которого любил я за определенные его качества, из-за тех же качеств мог быть ненавистен другому. Я (тот, кто любит) и тот, кто ненавидит, - не один и тот же человек, нас двое. Аналогичным образом, человек, которого люблю я и которого другой ненавидит, - тоже не один человек. Их тоже двое. Мы никогда не знаем, в каком свете нас представляют другие, какой реальностью они нас наделяют.
Так вот, если бы Несторофф знала, что я дружил с Джорджо Мирелли, она законно могла бы предположить, что я ее ненавижу, но это не так. Однако из-за этого ее предположения она могла бы стать для меня совершенно другой, хотя мое отношение к ней осталось бы прежним. Она бы превратилась для меня в совершенно другого человека, и мне было бы чрезвычайно трудно продолжать изучать ее, чем, собственно, я и занимаюсь.
Я начал говорить с ней о тигрице, о чувствах, которые во мне вызывает присутствие этой хищницы на кинофабрике и, главное, ее дальнейшая судьба. Однако скоро стало ясно, что Несторофф не способна их разделить, и отнюдь не из-за холодности и бесчувственности, а потому, что отношения, установившиеся между нею и животным, не оставляют места ни чувству жалости, ни чувству протеста против того, что тигрице уготовано.
Она проницательно заметила:
- Вымысел? Фикция? Ну, предположим, пусть даже идиотская, если вам так угодно. Но когда поднимется дверца клетки и эта зверюга выйдет в большую клеть, где соорудят кусок бутафорского, фиктивного леса, а прутья прикроют ветками деревьев, охотник - не настоящий, а тоже фиктивный - тем не менее будет вправе защищаться, потому что она, как вы сами говорите, вовсе не фиктивная, она настоящая, хищница.
- Но в этом-то и состоит порочность дурацкой затеи! - воскликнул я. - Использовать настоящее хищное животное в мире, где все ненастоящее, где все сплошь фикция.
- Кто это сказал, позвольте? - немедленно парировала она. - Роль охотника, к примеру, никакая не фикция. Перед настоящим животным будет стоять настоящий, живой человек. И, уверяю вас, если он промахнется или не убьет ее с первого выстрела, она не станет разбираться, настоящие тут лес и охотник или нет, она бросится на него и взаправду прикончит живого, а не выдуманного человека.
Я улыбнулся, осознав всю тонкость ее логики, и заметил:
- А кому все это надо? Взгляните на нее! Разве эта красавица повинна в том, что у нее натура хищницы?
Она взглянула на меня с каким-то недоумением, словно решив, что я издеваюсь над ней; едва заметно повела плечами и обронила:
- Вы так за нее переживаете? Что ж, приручите ее. Сделайте из нее тигрицу-актрису, которая будет знать, что ей следует притворяться, падая замертво, когда ненастоящий охотник понарошку пульнет в нее ненастоящей пулей, и все устроится как нельзя лучше.
Продолжать дальше в таком духе не было смысла, мы бы с ней ни до чего не договорились: я беспокоился за тигрицу, она - за охотника.
Охотником, тем, кто убьет тигрицу, назначен Карло Ферро. Мадам Несторофф это обстоятельство смутило; возможно, она и к клетке приходит вовсе не для того, чтобы готовиться к своей роли, как утверждают злые языки, а чтобы взвесить степень опасности, которая ждет ее любовника.
Карло Ферро, хотя и продолжает на людях демонстрировать презрительное равнодушие, в душе, похоже, порядочно сдрейфил. Мне известно, что на переговорах с генеральным директором Боргалли, а затем в кабинетах различных администраторов он выдвинул массу требований: страховка жизни на сумму не меньше ста тысяч лир, которые, в случае чего, отойдут его родителям, проживающим на Сицилии, - тут, знаете ли, заранее никогда не предусмотришь, что тебя может ждать… Другая страховка, правда поменьше, на случай утраты им трудоспособности, ведь он - тьфу-тьфу, не накаркать бы! - вполне может быть ранен; крупное денежное вознаграждение, если все пройдет, как хотелось бы надеяться, хорошо. И еще одно, весьма примечательное требование, которое, в отличие от предыдущих, было ему подсказано конечно же не адвокатами, - шкура убитой тигрицы. Шкура предназначалась мадам Несторофф, под ее ножки, драгоценный ковер. Уж она-то, наверное, отговаривала любовника, умоляла его, просила отказаться от опасной роли; но поскольку он был неумолим, не прислушался к ее увещеваниям и, больше того, уже взял на себя обязательства - подписал контракт, она (вот именно, она) посоветовала ему попросить, по меньшей мере, шкуру убитой тигрицы. Что значит "по меньшей мере"? А то и значит! У меня нет и тени сомнения, что она употребила это выражение: по меньшей мере. По меньшей мере, как компенсация за беспокойство и тревогу, которых ей будет стоить опасность, ожидающая его. Исключено, чтобы мысль завладеть шкурой поверженного зверя и потом бросить ее к ногам возлюбленной родилась в голове Карло Ферро. Такие мысли ему не по плечу. Достаточно посмотреть на его задранную кверху, как у спесивого козла, мохнатую голову.
Он явился и положил конец моей беседе с мадам Несторофф. Он даже не удосужился поинтересоваться, о чем мы вели разговор; вероятно, с его точки зрения разговоры со мной не представляют никакого интереса. Меня он едва удостоил вниманием, слегка коснувшись шляпы бамбуковой тростью в знак почтения, с презрительным безразличием скользнул взглядом по клетке с тигрицей, заявляя любовнице:
- Пошли. Полак готов, он нас ждет.
Повернулся и направился к выходу в полной уверенности, что она последует за ним, как рабыня за своим повелителем.
Никто, как он, так не чувствует и не показывает нутряной, животной неприязни по отношению ко мне, которая, как я уже говорил, вообще присуща всем здешним актерам и объясняется - во всяком случае, так я ее объясняю - как непостижимый для них самих результат переноса на меня моей же профессии. Карло Ферро чувствует это во много раз острее других: помимо множества прочих выпавших на его долю удач, ему посчастливилось возомнить себя великим актером, и он в это твердо верит.