* * *
Через два года зимой Георгий получил телеграмму: "Малыш заболел пневмонией я в отчаянии Софья". Собрав какие мог лекарства, он в тот же день сел на поезд, но опоздал. Софья была безутешна. Эта потеря окончательно выбила у нее почву из-под ног. Георгий пробыл у Джания десять дней. На десятый день Софья объявила о том, что ровно через месяц уходит в женский монастырь.
Анвар ушел за кордон, и о нем не было ни слуху ни духу.
Вахтанг проводил Георгия на вокзал и там, напившись, с таким восторгом тискал его на прощание, что у него после этого два дня болели ребра.
XXIII
В 1932 году неожиданно приехала Софья. Когда Суворов на стук открыл дверь и от потрясения сделал шаг назад, Софья осталась стоять в дверях с чемоданом в руке. Суворов не мог отвести взгляда от лица Софьи, но чемодан так и лез своим черным углом в глаза! Несколько секунд они молчали. Пытливо взглянув на Георгия Николаевича, Софья сказала:
– Я ушла оттуда, – и, потопав ногами о пол, отряхивая налипший снег, зашла в комнату.
"Откуда оттуда, – подумал Суворов, – из монастыря или еще откуда?" В последний раз он видел ее (вернее, слышал)пять лет назад, когда специально поехал повидаться с ней. К нему она не вышла. И его не впустили к ней. Почему – он тогда так и не понял. Она стояла по ту сторону ворот, он по эту. И говорили о погоде и Божьем Царстве. Говорили целую четверть часа. Эти четверть часа забрали у него полжизни. Георгий вечером в первый раз до полусмерти напился грузинского вина, чему Вахтанг был несказанно рад. Ему, как всякому радушному грузину, чрезвычайно льстило сперва накачать дорогого гостя до потери чувств, а потом откачивать, чтобы эти чувства вернуть. Подобная процедура как минимум в два раза повышает цену чувствам.
Суворов позже пытался вспомнить еще что-то из той поры, но почему-то вспоминался другой храм, старец в фиолетовой епитрахили с галунными крестами, со свечой в левой руке, и больше ничего.
– Располагайся, – Суворов помог снять гостье пальто и стал хлопотать по хозяйству. Оно у него располагалось на десяти квадратных метрах и, если вычесть кровать, стол и шкаф с одеждой и книгами, доставляло, соответственно, три квадратных метра хлопот. Софья открыла чемодан и стала доставать вещи.
– Не возражаешь, я остановлюсь у тебя на время? У тебя ведь так никого и нет?
– Никого. А ты кого имеешь в виду?
– Ту, которой нет, – серьезно сказала Софья.
Георгий поразился перемене, произошедшей с ней. Софья напомнила ту поваленную сосну из радостного сна под Волоколамском. Жизненных соков не осталось в ней.
– Холостяк, значит, – оценила она его скромное жилище. – Что так?
Георгий еще больше стал похож на Лавра, и Софье казалось, что она разговаривает с ним.
– Я, Софи (Софья вздрогнула), весь в науке. Вот занялся докторской. Наука и семья – две вещи несовместные.
Софья взглянула на кровать и сказала:
– Мы на ней расположимся валетиком. Как тогда, – она вдруг присела и пошарила рукой под кроватью, наклонилась и посмотрела туда.
– Пусто, – вздохнула она, – и много пыли.
Суворов помялся и пробормотал:
– Да, пыль, некогда, всё такое…
Его озадачил и сам приезд Софьи, и еще больше ее поведение. Это была совсем не прежняя Софья! Он по-прежнему чувствовал к ней нежность, но к нежности примешалась досада не досада, а легкое недоумение. Он не знал, что и подумать. Десять истекших лет приучили его к методическому, кропотливому труду и совершенно отучили от дамского общества и от капризов дам. В этом году он несколько раз встречался с одной институтской дамой, но у той в голове был вихрь, от которого Суворов уставал.
– У меня сегодня день рождения, – сказала Софья.
Георгий Николаевич знал, что у нее день рождения 15 сентября, но уточнять не стал. Взглянув в окно, он только машинально произнес:
– Снег всё идет.
– Давай отметим его здесь. Пригласи своих друзей. Я хочу познакомиться с ними.
– Да и я. Здесь никто из них еще не был, ты первая…
Софья странно взглянула на него, но ничего не сказала.
У Суворова не было друзей, так как книги, не говоря уж о науке вообще, очень ревнивы не только к женщинам, но и к друзьям. Тем не менее он пригласил на вечер двух коллег с женами. Те очень обрадовались, так как Суворов, несмотря на свою замкнутость, нравился им чем-то таким, чего не было в них самих в принципе.
Вшестером с трудом расселись за столиком. Трое сидели на кровати. Двое на табуретках, а Георгий Николаевич на правах хозяина на чемодане, который перевернул на попа.
Трапеза была достаточно скудная, но по тем временам вполне достойная. Тем более Софья привезла пять бутылок "Гурджаани".
– В нашей столице, я имею в виду Грузию, еды побольше, ассортимент вин побогаче, – заметила Софья. – А? – обратилась она к Георгию.
Поскольку танцы из-за ограниченности площадей не предполагались, ломберного столика для карточных игр тоже не было, как и самих карт, развлечения приобрели характер разговорного жанра. Дружно заговорили об искусстве и грузинских винах, как о близнецах-братьях. Причем о винах говорили с большей теплотой, как о более простоватом мальчике.
Незаметно Софья завладела всеобщим вниманием. Она оказалась большой искусницей по части рассказа. Рассказы ее (якобы воспоминания) имели самый фантастический вид. И в то же время создавалась иллюзия их книжного или театрального правдоподобия. Георгий не прерывал ее. Софья увлеченно, временами взволнованно, очень чистым звенящим голосом, но не так, как девять лет назад– без заразительного смеха и насмешливого блеска глаз, рассказывала одну историю за другой, причем ее совершенно не интересовало, имеют ли слушатели хоть какое-то представление о людях и обстоятельствах, описываемых ею. Много и остроумно рассказывала про свое замужество, про Иллариона, "витязя в тигровой шкуре". Гости шумно одобрили эту метафору, как и вообще весь горный цикл. Когда перешла к истории, связанной со шкатулкой, Залесского поначалу не было в ней даже как второстепенного персонажа. Долго повествовала только о Лавре, постоянно кивая на Георгия, то ли как на самого Лавра, то ли как на его младшего брата.
– Залесский объявился в нашей компании неожиданно. Как-то вечером зашел в сопровождении друзей. Их было человек пять. Лавр хохотнул, увидев его: "А, это ты?" Залесский лишь мрачно взглянул на него. С самого начала между ними сложились напряженные отношения. Это была роковая встреча!
Софьин рассказ о шкатулке был весьма причудлив и витиеват. То шкатулка фигурировала как некая абстракция, наделенная мистическим смыслом, то как семейная реликвия, одновременно принадлежащая двум семействам. Через пять минут выяснилось, что Суворовы и Залесские в начале девятнадцатого столетия были родными братьями. В конце концов тайна вокруг шкатулки и двух семейств стала как патока. "Вот так пишется новейшая история и переписывается старая", – подумал Георгий. Его стал занимать рассказ Софьи, который она воспроизводила, скорее всего, по наитию, не вникая в смысл произносимых фраз. Это ему показалось странным.
– Да, совсем забыла! – вдруг спохватилась Софья и припомнила, что при государе Павле Петровиче граф Залесский ("Эк куда ее понесло, – подумал Суворов, – не накликала бы беды") стал казнокрадом. Полководец Суворов (предок Суворова!) поймал его с поличным и передал царю. Павел от своих щедрот даровал Александру Васильевичу шкатулку, а вора Залесского казнил как какого-нибудь Стеньку Разина. Главная же ценность шкатулки заключалась в том, что она могла избавить от любых болезней и в ней заключен был голос. Голос открывал своему владельцу ни много ни мало рецепт судьбы. Пушкину довелось в юности услышать голос. "Мой голос для тебя и ласковый и томный…"
Слушатели молчали. Суворов подумал: "Еще немного, и я пропал". На лицах гостей широкими мазками было написано: "Эк заливает сказки!"
– Ты так мило сочиняешь, Софи! – сказал он.
Софья далее поведала о том, что в семейных преданиях Залесских осталась романтическая легенда о том, что заветная шкатулка по праву принадлежит им. Именно это обстоятельство и привело к трагедии Лавра и Залесского. Рассказав о перипетиях их взаимоотношений, она вдруг заявила:
– И тут (представляете?) Залесский меня похитил! В горах это делается через дом. Сегодня четные номера похищают нечетные, завтра наоборот. Я и пикнуть не успела. Схватил в охапку, кинул на коня и умчал. Залесский затребовал у Лавра выкуп – шкатулку! "Я женщин не покупаю!" – отрезал Суворов. Тогда Залесский предложил карты – меня против шкатулки! Лавр согласился. Сильно нервничал, проиграл, но заметил, что Залесский передернул карты. "Ты передернул!" – воскликнул он. Залесский выхватил пистолет, но Лавр успел метнуть в него кинжал, и Залесский упал с кинжалом в груди. Затем Лавр выхватил два пистолета и тремя выстрелами покончил с дружками Залесского.
– Этим история не закончилась, – Софья налила себе вина и отпила глоток. – Когда мы с Лавром праздновали в кругу друзей мое освобождение, в дом ворвался Залесский. Вид его был ужасен. Левая рука на перевязи. В правой – граната. Страшным голосом закричал: "На пол!" Все упали на пол. Лавр не стал сопротивляться, так как сопротивляться безумцу еще большее безумие. Вместе с Залесским забежали еще три человека. Схватили меня, потащили на улицу. Внизу был экипаж, а в нем еще два человека. Когда меня заталкивали в экипаж, из окна вылетел Лавр, стреляя на лету в моих похитителей. Двое из них упали. Залесский выстрелил в Лавра и сам погнал лошадей. Рана Лавра оказалась смертельной.
– Кто же тогда спас вас? – в один голос воскликнули заинтригованные гости.