– Уильям Моррис делил мир на джентльменов и неджентльменов, – Николай немного успокоился. – Он полагал, что высшим вознаграждением за выдающееся мастерство является чувство собственного достоинства, которое проистекает из способности выполнять ту работу, которая заслуживает благодарности априори. То есть независимо от того, принесла она какую-либо конкретную пользу, понравилась ли кому конкретно, а вообще. Большая часть населения не может делать ничего, что хоть как-то можно было бы отнести к разряду истинного ремесла или творчества. Они и довольствуются теми критериями эстетики, которые соответствуют их уровню. Да ты посмотри в телевизор! Я понимаю, что более утопичен, чем Томас Мор или английские просветители. Но до тех пор, пока Господь не пошлет нам всем одновременно мига просветления, прозрения, и мы не увидим, в какой клоаке оказались, мы никогда уже – слышишь, никогда! – не вернемся, хотя бы в идеальном плане, к поиску истинно прекрасного и достойного в человеке и для человека. Людям было дано Возрождение, чтобы они поняли, что без возрождения прежней культуры их ждет только декаданс. Но они ничего не поняли.
– Прости меня, дуру, – сказала Елена туда, где Николай еще делил с ней оставшееся ему время. В последний год он вовсе перестал делать это, а каждый день с пяти утра допоздна сидел за компьютером и кропал труд, озаглавленный "Основы эстетики. Современный взгляд". Елена вытерла слезы, выступившие на глазах при мысли об огромном самообладании мужа, много лет знавшего, что он обречен. В этом состоянии, не просто самом знании, а знании, замешанном на боли, рассуждать об Уильяме Моррисе! Писать монографию, которую он наверняка не увидит. И о чем? О прекрасном, что проходит мимо людей. Неужели он их жалел больше, чем самого себя? Он сам как бог, пожирающий себя лишь для того, чтобы другие увидели, как это бессмысленно. Или все-таки я не права? Коля, ответь!
XVI
Георгий поспешил в театр. До начала спектакля он разыскал Адалию Львовну и рассказал ей о несчастье. Та лишь вздохнула:
– Вот нас и еще меньше. Мор на Суворовых и Бахметьевых, мор… Всё шло к этому. Матушка твоя, Царствие ей небесное, сердцем чуяла беду, оттого и раньше времени покинула нас. Лавра с Сергеем нельзя было остановить. Господь дал им на двоих одну дорогу, на которой не разойтись. Вечером приходи, помянем обоих. Вот адрес. Извозчики знают.
– С Софьей, тетушка?
У Адалии Львовны набежала тень на лицо, она подумала и сказала:
– Можешь и ее пригласить. Она и впрямь жена Лавра?
– Да, тетушка.
– Хоронил ты?
Георгий молча кивнул головой.
– На той неделе свозишь, покажешь где.
Софья к предстоящему визиту отнеслась безучастно. Ей было всё равно: делать визит, возвращаться в Тифлис, живой лечь в могилу. Везде холодно. Она куталась в шаль и ежилась. Георгий взял ее ладони в свои руки.
– Сегодня поезд в Тифлис уже ушел. Нас пригласила Адалия Львовна. Поехали.
Лицо Софьи исказила жалкая улыбка.
Адалия Львовна жила на квартире Владислава Залесского, эмигрировавшего в Чехословакию. Георгий вспомнил мальчика, своего ровесника, с которым встречался несколько раз в разных домах еще до войны. "Как всё переплелось, – подумал Суворов. – Переплелось, чтобы порваться?"
Молча выпили вино. Адалия Львовна не стала расспрашивать племянника больше ни о чем. Подала Софье плед, та укуталась и вжалась в угол дивана.
– У этой шкатулки очень длинный след, – сказала тетушка, – как у кометы. С ней приключилась тьма историй. Одну знаю доподлинно. От моей бабушки, Евгении Петровны, Царствие ей небесное. А той рассказала сама дочь Суворова, графиня Зубова.
* * *
…Необычно рано стемнело. Моросил дождь, и это было странно при достаточно сильном ветре. У Натальи Александровны с утра болела голова. Ей всё казалось, что вокруг дома шастает горе. И вот-вот постучит в дверь. То есть не сейчас непременно, но что она узнает о чем-то таком, что…
Послышался шум подъехавшего экипажа. Лошадей, по всей видимости, гнали, так как он заглушил шум ветра и дождевых капель. Наталья, прижимая руку к груди, вышла прежде доклада. Высокий статный старик переступал с ноги на ногу. Поприветствовав хозяйку и невнятно представившись (что очень удивило Наталью Александровну), приезжий протянул ей какой-то предмет в простеньком холщовом мешочке.
– Извольте принять, Наталья Александровна. Это по праву принадлежит вашему брату Аркадию Александровичу.
Наталья Александровна с недоумением посмотрела на гостя:
– Но позвольте, граф, – она разобрала, что он граф, – кому как не ему, это и передать?
Приезжий вдруг стал меньше ростом. Он тихо произнес:
– Как, графиня, вы разве не знаете?
"Вот оно!" – ударило Наталье Александровне в голову, а еще раньше в сердце.
– Что я должна знать? – сдерживая себя, спросила она.
– Вы мне позволите пройти? Прошу прощения за столь неурочный визит.
– Проходите, – Наталья Александровна пригласила гостя пройти в апартаменты. – Простите, ваше имя? Я не расслышала.
– Граф Залесский, Иван Васильевич.
– А, я встречала вашу фамилию, – вспомнила она, – в батюшкином списке кредиторов. В те тяжкие для него дни, когда он потерял высочайшее благорасположение, с него многие потребовали вернуть долг. Вы были в самом начале списка.
– Вполне вероятно, – приезжий потянул за шнурок и извлек из мешочка шкатулку редкой работы. – Эта шкатулка имеет прямое отношение к тому долгу. Это шкатулка вашего батюшки.
– Но я никогда не видела ее.
– Ничего удивительного. Думаю, он стыдился ее.
– Стыдился?
– Да, стыдился. Весьма редкое по нынешним временам чувство. Большинству не ведомо, что это такое. Вам, верно, будет любопытно, сударыня, узнать об истории этой шкатулки?
Наталья Александровна поняла, что граф затягивает главный разговор, но она не могла прервать его так просто и спросить про… спросить про…
Она распорядилась подать водки и глубоко вздохнула. Пусть идет всё как идет.
Граф после водки несколько расслабился. Странно, думала графиня, заметив в госте несвойственную графскому званию робость. Ее щемило недоброе предчувствие. Робость от этого, подумала она, он не решается сообщить мне о чем-то главном.
– Эту шкатулку… Да, я же вам не показал еще, что это за предмет. Полюбуйтесь!
Граф вставил сбоку шкатулки маленький ключик, повернул его три раза, открыл крышку и извлек изнутри две квадратные коробушки, белого и синего цвета.
– Надеюсь, на этом чудеса исчерпали себя? – попыталась улыбнуться графиня.
– Пожалуйте, – Залесский нажал на кнопочки и открыл разом обе коробочки. В одной были сапфиры, в другой алмазы.
– Какая прелесть! – невольно восхитилась хозяйка.
– Не только, – заметил граф, поиграв обеими коробушками. – Еще и целое состояние. Даже два. Чужим состоянием своего не приумножить, – многозначительно добавил он.
– Граф, прошу вас, объяснитесь. Я не совсем понимаю, что это всё значит? Шкатулка? Чья она, в конце концов? Аркадий?
Она не хотела произносить имя брата, но произнесла, и голос ее на нем дрогнул. Залесский опять выпил водки.
– Ваш батюшка, не мне вам говорить, своей великою победой и такою же великой болью почитал взятие Измаила. Никто не мог поверить, что его можно взять. Ну да ваш отец многих перевел в свою веру. В том числе и меня. Но обо мне не будем.
Наталья Александровна почуяла, что граф неспроста обмолвился про себя и про свою веру, но не стала возражать. "Раз сказал, что не будем, значит первый же и станет о себе говорить".
– Прежде всего должен вам доложить, любезнейшая Наталья Александровна, что ни в одном реестре, указе или даже записке вы не найдете ни малейшего упоминания о сей шкатулке и ее содержимом, хотя она была подарена Александру Васильевичу самой государыней.
– Вы, любезнейший Иван Васильевич, упомянули, что она как-то связана с Измаилом и стыдом Александра Васильевича? Стыдом, я правильно поняла?
– Правильно. Ему было стыдно оттого, что императрица и весь ее двор сделали вид, что Измаил не крепость, а татарская халупа, и ему нет подобающего места в истории российских войн. Тут надо отдать должное князю Потемкину, он постарался. Масса у него великая, так что нетрудно было пригасить важность этой победы не только для российской армии, а и для всей России. Его светлость вообще был сильно раздражен в те дни. Григория Александровича мучили не столько военные успехи вашего батюшки на полях сражений, сколько амурные виктории, прошу простить меня, деверя вашего Платона Зубова во дворце матушки. Императрице тем не менее было неудобно перед Суворовым, и она почитала себя его должницей. И вот однажды она пригласила вашего батюшку, услала свою свору вон и вручила ему шкатулку.
– Позвольте, откуда вы это знаете? Ведь это было с глазу на глаз?
Залесский улыбнулся.
– Разумеется, с глазу на глаз. По-иному и быть не могло.
– Так откуда же вы это знаете, сударь?
– А вот этими глазами и видел.
– Подсматривали?
– Побойтесь Бога, кто ж это решится подсматривать за государыней? Без ее согласия? Дело в том, любезнейшая Наталья Александровна, что я многие годы был в тени. Буквально в тени Их величеств. Сейчас я в отставке, а исправлял свою должность при трех государях: при Екатерине Великой, при Павле Петровиче, при Александре Павловиче. Должность моя была учреждена матушкой и упразднена два года назад ее внуком. Недальновидно, но им виднее. Да и нам ли судить? – граф воздел очи горе. – Кстати, только в тени их солнц и можно не сгореть на царевой службе.
"Да, этот перевороты не устраивал, но знает о них всё", – подумала графиня.