- Для меня нет личности вне сознания, Иннокентий Иннокентиевич, а сознание немыслимо вне знания, - произнес Чичерин - он пытался перевести спор на надежную почву истины. - Если же говорить о том, в чем нуждается народ, то ему необходим и Аристотель… Но не надо отделять себя и Аристотеля от народа - история не простит нам этого, Иннокентий Иннокентиевич… Вам и мне…
- Если природа не создала меня воителем, я им не буду, Георгий Васильевич…
- Простите, а кем вас создала природа, Иннокентий Иннокентиевич?
- Просто… человеком.
- Человек не может быть просто человеком, если он признает волю сознания над собой, творческого сознания…
- Значит, творческого сознания? Это как же понять? Способность оценивать, способность дерзать?
- Способность оценивать, как я понимаю, это уже отношение к действительности…
- Если не способен оценивать, значит, не способен действовать?
- Да, так и бывает в жизни.
- Ну, что ж… тогда я, пожалуй, пас…
- Не решитесь?
- Нет.
Чичерин подумал: да так ли безнадежен Кудрин в пассивности своей? Но вот вопрос: какие громы должны быть у века, чтобы разбудить людей и призвать их к действию? Бомба, брошенная в карету монарха, гражданская казнь посреди Петербурга или виселица в сырой мгле равелина?.. А может быть, нет большего грома, чем сам вид спящего Кудрина?.. Да, посреди горящего дома, посреди вихря огня и смрадного дыма, посреди грохота обвалившихся стропил и треска сухого дерева непобедимая дрема свалила человека… Представь себе этакую картину, и гром не понадобится… Быть может, Чичерина и разбудил этот гром, мог разбудить?
Поезд подходил к Петрограду, проглянул берег залива, охваченного льдом, ветер легко гнал по льду облако снега, он останавливал его, закручивал и принимался ваять, превращая облако в конус ели или в стог сена. У ветра были крепкие руки, превращение совершалось мгновенно.
- Откровенно говоря, в этой ночной истории с венграми больше был виноват я, чем вы, - заметил Буллит, повстречав утром Цветова. - Да–да, больше я, чем вы, - заявил он тоном, не допускающим возражения.
- Простите, почему виноваты вы? - спросил Цветов - американец его озадачил.
- Видно, я чего–то недосказал о нашей миссии, чего–то существенного…
- У вас не все потеряно, мистер Буллит, - произнес Цветов.
- Будь вы в большей мере осведомлены, можно было бы избежать полуночного братания…
- Полноте, мистер Буллит! - возразил Цветов. - Да важно ли это?
- Важно.
Итак, в чем же существенное? На взгляд Буллита, миссия призвана уточнить, на каких началах Советы готовы пойти на мировую с Западом. Буллит говорил, а Сергей шел в своих мыслях за ним… Миссия в Москву? В красную Москву? В тревожный и яростно неуправляемый год, когда все сорвалось с петель, все в плену сквозного ветра истории. Но такую миссию должны представлять дипломаты определенного ранга. Чтобы слово Москвы, например, вызывало доверие, его должен произнести лидер красных или, по крайней мере, Чичерин. Ну кто, в конце концов, для русских Буллит? А может быть, замысел как раз и состоит в том, чтобы это был дипломат ранга Буллита? В этом как раз и резон такой миссии: если надо принять предложение русских, есть смысл пойти дальше дозволенного, если надо отказаться, тоже пойти дальше. Истинно, неисповедимы поступки красных: вздумай они посвятить Антанту в свои намерения, нельзя допустить, чтобы Вильсону, например, они пообещали больше, чем тому же Буллиту. Значит, не важен
Буллит и его ранг. Много важнее: что добудет в Москве миссия Буллита.
Неизвестно, как бы далеко увлекли Сергея эти мысли, если бы в рассветной дымке раннего утра не встал Петроград.
- Еще ночью, когда мы повстречались, хотел спросить вас: Цветов Кирилл Николаевич не из ваших ли Цветовых? - спросил Крайнов. Вице–директора, как можно предположить, подзабавили загулявшие венгры, и лег он поздно. - Ну, тот, что был… заводилой в Банке взаимного кредита?
- Тот, что живет на Кирочной? - полюбопытствовал Сергей.
- Это прежде он жил на Кирочной, а теперь на Моховой в большом доме страхового общества "Россия". Ну, что вы смотрите на меня так недоверчиво? Я спрашиваю: ваш Цветов?
- Наш, конечно, двоюродный брат отца… То–то… Когда я узнал, что вы знаток финансов,
у меня отпало всякое сомнение, ведь человечество поделено на кланы: краснодеревщики, гончары, шорники. И по этому же принципу - знатоки финансов… Если Цветов, значит, банковский кит, спец по валютам… Но откуда вы его знаете?..
Мы консультировали с ним наши валютные расчеты…
Он, пожалуй, он… согласился Сергерт. В неопределенном "пожалуй" не было теперь необходимости, но Сергей им не пренебрег - ничего Сергей не боялся так, как категорических ответов. - А как венгры? - спросил Сергей, заканчивая разговор. - Мне показалось, что там за верховода этот молодой с рыжими баками, не так ли? Не иначе, он коммунист?
- А вы откуда взяли? - встревожился Крайнов.
- Радикален, как и следует быть коммунисту! - произнес Сергей, смеясь. - Впрочем, как мне показалось, его радикализм корректируется…
- Не тем ли чернобородым?
Возможно, и им, но корректируется, - ответствовал Сергей. - Вообще взаимная коррекция - это хорошо…
- Если помогает делу…
Диалог с Крайновым был скоротечен, а Сергея он взволновал - если время позволит, надо побывать у старика Цветова на Моховой. "Эколь коммерсиаль", изменившую судьбу Сергея, вызвала сильная длань Кирилла Николаевича - нет, не только совет, но и протекция. Впрочем, длань сильная, да не по нынешним временам… Кирилл Николаевич может осудить его за поездку в Россию, осудить с той резкостью, на какую только он способен, но это уже не главное. Главное же - собственно разговор с Кириллом Цветовым. Никто не знает внутреннего положения России, как он, впрочем, никто не знает лучше него и положения России в мире. Если бы Кирилла Цветова не было бы в Петрограде, его надо было выдумать: нельзя уезжать в Москву без разговора с Цветовым…
10
Он вспомнил свой первый приезд в Петербург и встречу с Кириллом Николаевичем. Сейчас Сергей, наверно, не сказал бы, что произвело на него большее впечатление - дядя Кирилл или банк, в котором он застал дядю. Казалось, банк вытолкнул из своего чрева дядю Кирилла, сотворив того по образу своему и подобию. Банк был просторен и светел, как ипподром, но тишиной и торжественностью соперничал с церковью. Только мягко отсвечивали блики на матовых стеклах да устойчиво светились золотистые люстры и поблескивал тщательно натертый паркет. Наверно, все, кто находился в этом храме, говорили в полный голос, но казалось, они говорят шепотом, благоговейным шепотом. Впрочем, в походке, в движениях людей, как и в их жестах, слышался свой шепот. Непонятно только, как в этом городе, переполненном многосложным грохотом и гулом, можно было сотворить такой оазис тишины. Но самое удивительное являл сам дядя Кирилл. Он шел через зал банка бесшумной поступью, похожий на большого кота, и только вздрагивали его Вильгельмовы усы да мягко вздымался на лысеющем темени седой пушок. Он шел шелковистой поступью, и сотни клерков, заполнивших зал, согнувшись в три погибели над своими гроссбухами, пристальным боковым зрением следили за его движением - в этом взгляде были робость и подобострастие, тревога и тайный восторг перед могуществом человека. Казалось, дядя Кирилл облокотился на эти взгляды, когда дредстал перед племянником. Он точно бы говорил Сергею: "Вот я каков - попробуй сравняйся со мной!"
Да, он мог сказать это, хотя речь шла об ином.
- Хочешь в Париж? Не подведешь дядю? И долгий срок не тревожит? Пять лет - это расстояние!.. Доверяю тебя человеку стоящему: Иван Иванович Изусов, слыхал? Ну, гляди, не подведи!.. А цветовская косточка в тебе есть. С математикой дружишь? Ну, гляди, гляди!
А потом была квартира на Кирочной. Сергей пришел за полдень, когда семья готовилась к обеду. Пока накрывался стол, дядя Кирилл повел племянника в кабинет. Вся дядина сановность была здесь как на ладони. Дядина философия "победить жизнь - значит, не потонуть в барахле" предстала воочию. Дядя не старался поразить гостя толстыми томами в коже - если в кабинете и были книги, то они были упрятаны в шкафы. Письменный стол с просторной столешницей не был обременен ни чернильным прибором литой бронзы, увенчанным дежурной тройкой, ни пригоршней цветных карандашей в стаканах из той же знатной бронзы, стол был пуст. Украшением дядиного кабинета были шахматы слоновой кости, стоящие на специальном столике открытыми, как бы приглашая гостей к игре, и большой портрет Александра Алехина в строгой, мореного дуба раме, который как бы осенял кабинет, сообщая всему строгий и значительный смысл.
- Нам, русским, надо уметь считать… как Алехин! - сказал дядя Кирилл и стрельнул хитрым глазом в алехинский портрет. - На три хода вперед! - улыбнулся он. - СчитатьЦ Природа нас не обделила, наших богатств для нас хватит! Поэтому главное - уметь считать!.. Ты полагаешь, что счет - это расчетливость, а расчетливее немцев никого нет? - он оглянулся вокруг, будто желая убедиться, что они одни в кабинете. - Поверь мне, французы - короли меркантильности!.. Я не сказал - скупости, я сказал - меркантильности, а это, согласись, равнозначно умению вести свои дела в соответствии с цифрой!.. Как Изусов, милый Изусов! Он хотя и русский, но расчетлив, как француз! - вспомнил он своего друга. - России надо уметь считать!.. Есть мнение: самая богатая страна, а народ бедный. Почему? Народ, мол, разгуляй–валяй, не хозяин! Слыхал? Не хозяин! Бона! А я скажу, неверно. Вот я проехал по Кубани: прошел по хатам, побывал на скотных дворах, влез в амбары с зерном.