Новый 2000–й год по–старому календарю мы встречаем, как я и мечтала, при свечах, при горящем камине и ёлке, сверкающей посреди холла, за большим овальным столом, накрытым так, как обычно накрывала новогодний стол наша мама. Специально приготовили все её блюда – салат оливье, винегрет, холодец, судака под маринадом, буженину по–домашнему, гуся с яблоками…
- Ну что, девчонки, первый тост за маму и папу. Царство им небесное!
- Да… Не дожили, бедные, такую красоту увидеть.
- А может, они оттуда все видят. Смотрят сейчас на нас и радуются.
- Чему?
- Тому, что мы все живы и вместе.
- А что? Это тост. Давайте тогда сразу по второй. Как ты сказала?
- За то, что мы живы и вместе!
Прощёное воскресенье
(Необходимое послесловие)
- Где‑то тут тряпка была, я в прошлый раз оставляла.
- В машине у меня возьми, под сиденьем.
- Ставь цветы сюда, только ножки пообрезай, а то вытащит кто‑нибудь.
- Ты плиту протёрла уже? Я хочу салфетку сюда постелить.
- Стели. И достань там, в сумке у меня, бутылку и бутерброды.
- А стопки взял кто‑нибудь?
- Я взяла.
- А я пирожочков с курагой напекла.
- Молодец. Протри ещё с той стороны памятник.
- Как уберёшь тут все, цветочки поставишь, даже на душе легче, да?
- Вот ещё куст сирени зацветёт – вообще красиво будет.
- А они с портрета прямо на нас смотрят, скажи?
- Да. И как будто улыбаются. Рады, что мы к ним пришли.
- Сегодня день такой. Ну, наливай понемножку.
- Одного я не могу себе простить, что дали мы умереть папе… Он же мне тогда, дня через три после похорон приснился, я сначала обрадовалась, а потом говорю: "Папочка, ты же умер, мы же тебя похоронили!", а он отвечает: "Да, но дело в том, что я не должен был умереть…". Проснулась, и меня как током: а ведь действительно не должен был!
- Просто мы дуры были, поверили врачам, что это конец, и даже не пытались бороться.
- А что мы могли сделать?
- Надо было настоять, чтобы его в реанимацию перевезли, может быть, его бы там вывели из этой комы.
- Я тогда вообще не понимала, что такое кома. Мне сказали, и я так поняла, что это уже все, фактическая смерть, только замедленная, ничего сделать нельзя. А потом уже через время смотрю эту "Санта–Барбару" дурацкую, и там этот Си–Си лежал, лежал в коме несколько серий, а потом встал и, как ни в чём ни бывало, живёт дальше, да ещё пять раз женится.
- Ну, это же кино, что ты сравниваешь.
- Кино‑то кино, но я потом и в жизни сколько раз слышала, что из комы людей выводят. Просто раньше, пока с папой это не случилось, я на такие вещи никакого внимания не обращала. А теперь, стоит услышать, сразу думаю: ну, вот, а мы папу не спасли. Не могу себе этого простить.
- А помните, мы разговариваем о том, что вот он уже умирает и что нам теперь делать, а у него из уголка глаза слеза выкатилась и к уху покатилась. Значит, он слышал все в этой коме!
- Бедный наш папочка. Мог бы до сих пор жить и жить. Почему такая несправедливость?
- Ладно с мамой ничего нельзя было сделать, там действительно, неизлечимо было, но он…
- Насчёт мамы тоже… Я всё время вину чувствую перед ней.
- Но тут мы все сделали, что могли.
- Нет, не все. Не все. Дело же не только в уходе. Кстати, и ухаживать можно было получше, просто мы не ожидали, что это так страшно будет, эта чёрная рвота и все такое… Может, в таких случаях, действительно, лучше чужого человека нанять, чтобы ухаживал, чужому ведь не жалко и не больно, он делает свою работу и все. А мы же родные, нам же невыносимо было видеть, что с ней творится, во что она превращается у нас на глазах. И мы что делали? Ревели да курили, да кофе без конца пили, до полного одурения. Женя почему в обморок упала, когда гроб стали выносить? Она же несколько суток ничего не ела, только курила.
- Нет, девчонки, понимаете, если бы мы, допустим, чужого человека наняли за ней ухаживать, мы бы сейчас ещё больше себя казнили, а так хоть знаем, что все своими руками сделали.
- Но я даже не за это себя виню, а знаете, за что? Надо же было, пока она ещё более или менее неплохо себя чувствовала, как‑то поговорить с ней о чём‑то таком…
- О чём? О смерти? Как ты себе представляешь?
- Я не знаю, как, но о чём‑то не обыденном, типа: мама, ты кашку будешь? А о чём‑то главном, самом важном. У неё ведь жизнь подошла тогда к самому концу, заканчивалась, и она это прекрасно понимала, так же, как и мы. Неужели ж нам не о чем было поговорить с ней на прощанье? Не о чем спросить? Не за что поблагодарить её, пока она ещё жива?
- Это тебе сейчас легко говорить. А тогда… Мы ведь старались делать вид, что все хорошо, что она ещё поправится, встанет. Ну, как же можно было завести с ней такой разговор?
- Я не знаю как, не впрямую, конечно, но мы бы друг друга поняли.
- Знаете, девчонки, что я вам скажу? Это все пустой разговор. Если бы даже мы тогда все так понимали, как сейчас, мы бы всё равно не смогли. Потому что мы боялись. Боялись её надвигающейся смерти, боялись об этом думать, не то, что говорить. Да просто на первой же фразе расплакались бы, вот и весь бы был разговор.
- А почему она сама ничего такого нам не сказала перед смертью? Не пожелала ничего, не благословила, ведь одних нас оставляла.
- Сначала она тоже не хотела об этом думать, а потом ей было уже не до этого, такие боли адские, мы ж не знаем, что она чувствовала на самом деле. И потом вы ж не забывайте, что мы ей морфий кололи по три раза в день.
- Ой, вот об этом я вообще не могу думать спокойно. Мне кажется, мы её этими уколами медленно убивали.
- Но это же врач назначил, всем же таким больным назначают.
- Вот пусть бы сам и колол, а зачем же нашими руками… Я этого забыть не могу, простить себе не могу.
- Что теперь говорить!
- Мне бы только знать, что они нас простили, что они не обижаются на нас там.
- Сегодня как раз и надо просить прощения, сегодня день такой, Прощёное воскресенье.
- И сегодня, 12 марта 2000 года, папочке 75 лет. Вот как совпало.
- Мог бы быть в этот день с нами.
- Прости нас, папочка.
- И мамочка, прости.
- Простите нас оба за все, за все…
1998 - 2000 г.г.
Французские новеллы
1. Человек из России
В последний свой день в Париже он сел на площади Инвалидов в пригородную электричку и поехал в Сен–Женевьев‑де–Буа. Был конец октября, с утра барабанил мелкий холодный дождь. В такую погоду туристы из России предпочитают провести день под крышей – бестолково бродя по лабиринту Лувра или, того лучше, - прочёсывая вдоль и поперёк торговые залы Галери Лафайет. В вагоне электрички было тепло и уютно. Немногочисленные пассажиры читали газеты и пили кофе из пластмассовых стаканчиков. Он заказал в маленьком баре, находившемся в торце вагона, стакан горячего чаю с лимоном и стал отхлёбывать осторожными глотками, глядя в окно и думая о том, удастся ли ему быстро отыскать могилу или придётся, как в прошлый раз, немного поплутать. Белые хризантемы, купленные им в цветочном магазинчике вблизи отеля (он нарочно выбрал самые крупные), теперь лежали на откидном столике и мелко подрагивали в такт движению.
На станции в Сен–Женевьев‑де–Буа он взял такси и минут через десять уже стоял у высоких глухих ворот Русского кладбища, за которыми виднелась голубая маковка небольшой церкви. Дождь тем временем припустил сильнее, но он и не подумал о возвращении, лишь поднял короткий воротник замшевой куртки, раскрыл предусмотрительно захваченный зонт и громко постучал в деревянные ворота. Кладбищенский служащий, приоткрыв одну створку, удивлённо оглядел неурочного посетителя с ног до головы и, задержав взгляд на хризантемах, молча пропустил на территорию.
…Нет более унылой, щемящей сердце картины, чем пустынный, продуваемый ветром, мокнущий под осенним дождём погост. Какими одинокими и заброшенными кажутся в такой день и потемневшие, с искрошившимися углами мраморные надгробия, и чёрные от дождя деревянные кресты над могилами! И как неуютно и страшно должно быть забредшему сюда в такой день живому человеку…
Человек был высок ростом, широкоплеч и плотен, волосы имел темно–русые, уже с сединой, но лицом был моложав, румян и бодр. Он шёл по безлюдному кладбищу быстрым, уверенным шагом, каким ходят спортсмены или военные, не оглядывался и нигде не останавливался, лишь слегка поворачивал голову влево и вправо, успевая на ходу схватывать взглядом фамилии и даты на памятниках, мимо которых проходил. Фамилии были всё русские, изредка - немецкие, каких и теперь полно в России, только с давно несуществующими "приставками" - урождённая княгиня такая‑то; лейб–гвардии поручик такой‑то… Глядя на облепленные мокрой листвой надгробия с уже стёршимися кое–где фамилиями, он думал обо всех этих людях, так и не нашедших обратного пути в Россию и упокоившихся здесь после полной испытаний жизни. Было же время, когда и они были молоды, полны сил, о чём‑то мечтали, кого‑то любили, от чего‑то страдали. И вот все кончено для них навсегда, и лежат они плотными рядами в окружении чужих, случайных, вечных соседей…