У папы была книжка - "Атлас автомобильных дорог Советского Союза", и он всё время с ней сверялся. Ни разу мы не сбились с пути, ни разу машина не сломалась, и ни в какую аварию мы, слава богу, не попали. После Львова решено было больше не останавливаться и ехать всю ночь. Мы спали, бабушка дремала чутко, а мама всю дорогу разговаривала с папой, чтобы он не уснул за рулём. В какой‑то момент, проснувшись, я услышала, что они поют: "Эх, путь–дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая…". Я выглянула в окно: там была довольно светлая ночь, и звёзд в небе почти не было видно, не то, что у нас, на юге.
На следующий день, в Ужгороде, во дворе дома на улице Готвальда, 5, где жили тётя с дядей, наш "Москвич" окружили мальчишки и стали нахально его разглядывать.
- Это откуда такая машина приехала?
- Из Краснодара! - гордо отвечали мы.
- А это у вас у Краснодаре такие номера - "ЦЦ"? Это что - муха цэцэ? Ха–ха–ха!
- А вы шо, поездом йихалы, а його на платформу загружалы?
Одни мальчики говорили по–украински, другие - по–русски, но всё равно с каким‑то не нашим акцентом.
- Сами вы - поездом! Сами вы цэцэ! Мы своим ходом! - повторили мы папино выражение.
Мальчики не верили и смеялись. Но тут вышел из подъезда наш папа, и мы закричали:
- Папа, папа! Скажи им, правда же, мы своим ходом приехали!
- А ну отойдите от машины! - сказал папа.
Мальчишки чуть отбежали, но не отстали:
- Дядько, а скажить, сколько километров вы пройихалы? - спросил самый старший из них, смешивая русские и украинские слова.
- Считать умеешь? - сказал папа. - Умножь три на пятьсот.
- Тю… - сказали пацаны. - Мы думали больше!
Боюсь, они плохо представляли, где находится Краснодар, а может, спутали его с Красноярском.
Он был член семьи, наш "Москвич". Получив зарплату, родители начинали рассчитывать: детям - ботинки, ему - резину хотя бы на два колеса; в другой раз: Аллочке надо пальтишко тёплое на зиму, ему - чехлы новые на сиденья. В конце концов, пальто мама перешивала из своего, предварительно перелицевав, а на чехлы покупали новый материал, на ощупь похожий на гобелен с оленями, что висел над нашей с Неллей кроватью. Мама расстилала его на полу и кроила, прикладывая заранее заготовленную выкройку из газетной бумаги. Шила мама на ножной машинке "Подольск" все подряд - и большие, толстые чехлы для "Москвича" (иголка брала их с трудом и ломалась), и маленькое пальтишко для Аллочки, и белые школьные фартуки для нас с Неллей, и летние платья для себя, и халаты для бабушки… И даже одной молодой девушке, Любе, нашей соседке по дому, которой не в чем было пойти на танцы, мама сшила однажды замечательное голубое поплиновое платье с подъюбником, в котором эта девушка сразу стала похожа на Людмилу Гурченко в "Карнавальной ночи" и очень скоро вышла замуж, правда, неудачно.
Чехлы эти, серо–голубые, в крапинку, служили много лет, периодически мама их стирала (руками, потому что в машинку было не затолкать) и сушила на верёвке во дворе, а когда они совсем протёрлись, сшила новые - в красно–жёлто–коричневую клетку. К тому времени папа и "Москвича" перекрасил в другой цвет. Красил он его сам - во дворе, на полянке, приспособив пол–литровую баночку с бежевой, как какао, краской и пульверизатором - к пылесосу. Все дети нашего двора стояли вокруг, наблюдая, как ровно ложится и блестит на солнце свежая краска. Трава вокруг машины тоже немного покрасилась, как бы покрылась среди лета инеем. Мне нравилось вдыхать запах краски и очень хотелось провести пальцем по только что выкрашенному боку машины, прямо руки чесались, но я была уже большая девочка и умела сдерживать нехорошие желания. Свежевыкрашенный автомобиль с новыми, в цвет, чехлами выглядел, как новенький. Но это снаружи, а внутри…
Ему всё время что‑нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные фразы: "карбюратор барахлит", "аккумулятор сел", "резина совсем лысая"… Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нём все внутренности. Особенно гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407–го "Москвича". Когда после этого кто‑то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:
- "Москвич" 401–й, но мотор у него от 407–го!
Бедный наш папа! Он не вылезал из‑под своего автомобиля. Отработав неделю в гальваническом цеху, где "за вредность" ему даже полагалось в обеденный перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лёжа на брезенте под машиной. Вечно в ней что‑нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: "Ну, пойду поковыряюсь в машине". Но иногда, "проковырявшись" весь день, папа так и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:
- Продать его, что ли, к чёрту?
- Я тебе продам! - говорила мама.
На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин - жена, тёща и четыре дочки, автомобиль - единственная его отрада. Папа был хороший водитель, мог даже "Волгу" обогнать на трассе, но бывало, что где‑нибудь на горном перевале наш "Москвичонок" переставал тянуть, тогда мы все выходили и толкали его руками. В такие моменты папа злился ещё сильнее и говорил:
- Я его сейчас разгоню и разобью к чёртовой матери!
- Голову себе лучше разбей! - отвечала мама.
В глубине души папе всегда хотелось иметь "хорошую" машину. Хорошими считались сначала "Победа" и "ЗИМ", на них ездили в основном отставники–военные. Наш папа не был отставником, хотя и провёл в армии семь лет, из них первые два - на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925–й, ещё пять лет не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К "Победе" и "ЗИМу" папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда появилась "Волга", папа затосковал, - "Волга" ему очень нравилась, она стала голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать "Жигули", и город стал быстро наполняться этими лёгкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе "Жигули" вызывающе красного цвета. Папа был сражён, он открыто завидовал соседу и говорил маме:
- Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили - купили!
На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо, и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь, как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дёшево стоила.
До "Москвича" у папы был тяжёлый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла - велосипед. Во времена велосипеда мы ещё жили на частной квартире, вернее, в частном саманном домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тётку, мы видели раз в месяц, когда она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти, например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то она тоже могла бы ехать - сзади, на багажнике, но маме это почему‑то не нравилось, кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завёрнутый в газету свёрток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого хлеба, кусок сала и луковица.
Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был чёрного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас ещё не было Тарзана, а была его мать, Джульетта - красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (её отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по–настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, ехать было хорошо, но и немного страшно: на не мощёных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот–вот оторвётся, и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил "Москвич", и тогда же мы переехали на новую квартиру - в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на "Москвич", наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.
Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времён его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в чёрных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр "Геркулес", находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943–м, когда ему только–только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, - впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.