Письмо это Травкин прочитал в монтажке. Оно ему очень не понравилось. (Ему недавно в проходной передали конвертик с деньгами и письмо от Федотовой: "Уважаемый Вадим Алексеевич! Я, моя мама, моя сестра - все мы сердечно благодарим Вас за хлопоты, связанные...") Зыкин, по слухам, особо подло и коварно расправляется с девчонкой, то есть ведет себя с типичным зыкинским благородством: выписывает Федотовой крупные премии, оказывает мужские знаки внимания, подтверждая тем самым истинность нелепейших измышлений.
"И через это надо пройти", - подумалось Вадиму Алексеевичу.
Донести на себя он решил в четверг. Раньше никак не получалось. Пришли срочные документы, Травкина ждут в министерстве, в том полуподвале, где он когда-то изучал "Долину".
Два полных рабочих дня сидел он в знакомой по весне комнате. Вчитывался, задумывался. Отвлекала женщина - та самая, что отплясывала некогда победы, превратившие ее в пленницу. Сейчас она не плясала. Но и неволя не тяготила ее. Что-то новое было в шагах ее, и Травкин затыкал уши, чтоб сосредоточиться, чтоб поскорее покончить с бумагами.
Счет своим московским дням Травкин потерял, календарем были дни спецрейсов, пятница и вторник, в эти дни кто-нибудь прилетал с 35-й, привозил схемы на подпись, новости, приветы и пожелания. К Василию Васильевичу Травкин пошел в четверг утром. Ко вторнику, высчитал он, все будет кончено: Василий Васильевич напишет справку и с миром отпустит его на полигон.
Было ясное солнечное московское утро. Травкин с Плющихи перешел на Арбат, позавтракал, пешком добрался до метро, постоял у афиши кинотеатра "Художественный" и вдруг увидел Василия Васильевича. Скотопогонных дел мастер наслаждался погодой, неторопливо поедая мороженое. Он стоял в тенечке, за колонной старого метро. Юркие глазки его шарили по толпе, красная бычья шея обнажена, пиджак повис на сгибе локтя.
Уже в предвидении того, что сейчас произойдет, приказывая себе ни в коем случае к Василию Васильевичу не подходить и с радостью осознавая, что все приказы уже - бессильны, Травкин встал рядом с ним, учтиво поздоровался, получил благодушный ответ, жадно закурил, с радостью чувствуя, как поднимается в нем ненависть к Василию Васильевичу - странное, горячее озлобляющее ощущение того, что тот, на кого направлено чувство, - гадина, тварь мерзкая, по неразумию и недосмотру людей присвоившая себе человеческое обличье. - Как здоровьице-то?
- Не жалуюсь... - ответил Василий Васильевич, метнув на Травкина недоверчивый взор. Что-то уловил в его голосе.
- Не пора ли на покой?
- На пенсию, что ли?.. Так собой не распоряжаемся. Скажут - уйдем.
- А вы себе скажите... И - туда. Где никаких изменений. Где ни чувств, ни движений.
- Это куда еще?
- В могилу. Чтоб все мы дышали.
Василий Васильевич преспокойно заглотнул последний кусочек брикета. Смял в руке липкие остатки. Хотел было мокрый комок швырнуть в урну поблизости, но передумал. Мутно глянул на Травкина, затем приподнял руку, разжал пальцы, комок упал рядом с ногой, и Василий Васильевич растер его подошвою. "Жду у себя", - произнес он и вошел в метро.
Травкину было немножко стыдно за себя, потому что он открыл в себе способность ненавидеть человека, вовсе не достойного столь глубокого и цельного чувства. Мелкий хам, ничего и никого, кроме скота, в жизни не видевший. Просто не подготовленный к тому роду занятий, на который его обрекли начальники. Образования никакого, вернее - образование отрицательное, учился в высшей партшколе.
Но - еще один рубеж перейден, и за ним свобода, вновь свобода.
Вадим Алексеевич позвонил в монтажку: завтра он улетает на полигон и в Москве будет только после сдачи "Долины".
Ему тоже сообщили новости: на 35-й восстановлен порядок, при музыке и торжественных речах открыта Доска почета, лучшим инженером "Долины" признан Казинец.
В коридоре того полуподвала, где хоронился за дверью Травкин, раздавались дерзкие, трусливые, мельтешащие и державные шаги женщины, жившей уже в новых страстях. Внутри женщины произошло великое событие, она понесла в себе вмещенную в нее мужчиной чужую жизнь. Порой она не ощущала в себе никакой тяжести, летала, как и прежде, по коридору, и брызги ее шагов окатывали паркет, оплескивали стены. Но она знала: в ней - нечто, как принадлежащее ей, так и помимо нее существующее, и, разбежавшись, как в танце, она внезапно останавливалась, вспоминая о жизни, зябнувшей в ней, и продолжала движение неуверенными шагами, полная злости к себе и уважения к жизни, которая была и ее жизнью и даже жизнью того, кто по утрам звонил ей. Иногда она, уверяя себя в мнительности, лихо отплясывала, радуясь свободе, будто растаптывая что-то, иногда какие-то странности в организме настораживали ее, она становилась пугливой. Жизнь, которая была неизвестно чьей жизнью, была еще в форме папоротников, если не студенистых образований, но уже вскоре она признала разум в ней, и вместе со страхом пришла радость избавления от одиночества и радость оттого, что и маленький человечек, когда появится, одиноким не будет, два человека, отец и мать, введут его в большой мир людей... И однажды послышались в коридоре шажочки ребенка, ребеночий бег, годовалый мальчишечка вырвался из плена эволюционной традиции, оторвал от земли руки, встал на ноги и, в ногах чувствуя только пятки, пробежал от стены к стене и, коснувшись стены, издал победный клич; слезы, в клич вкрапленные, означали и первое поражение, разбитый до синяка лоб, исцарапанные ладошки вызывали гневную обиду на отца, который не подхватил его, не понес, а наслаждался, стоя в стороне, преодолением времени и пространства...
Жизнь, дыхание миллионов, несметное чувство, познанные только ощущениями, право ходить по земле, спотыкаясь, падая и вставая, всегда вставая...
46
Вновь ковбойка и пятирублевые брюки, чемодан уложен, окна закрыты, холодильник отключен, можно ехать в монтажку за деньгами, а оттуда - во Внуково, и вовсе не обязательно ждать спецрейса, Стренцов не шутил: Травкину обеспечен билет на любой самолет в каком угодно направлении. К исходу дня, если не раньше, главный конструктор "Долины" приступит к исполнению своих обязанностей.
Телефонный звонок настиг Травкина у двери. Василий Васильевич! Голос медоточивый: "Ну, что ж... Поздравляю. Справку составил, зайди, почитай, опровергнуты клеветнические домыслы, с охранной грамотой полетишь на полигон... Так я жду!"
Травкин держал в руке трубку, пищавшую короткими гудками, касался ею лба, поглаживал ею одеревеневшие щеки... Странный голос, странное приглашение. Никогда этот скотоубийца не обращался на "ты", сохранял дистанцию, а тут - в духе партийного товарищества, что ли. Произошло какое-то событие за истекшие сутки, с момента, когда Василий Васильевич там, у метро, показал, что будет с Травкиным, какая участь ждет его. Идти или не идти?
Пошел. Василий Васильевич - щедрость неописуемая, доброта несказанная - ввел его под ручку в кабинет, предложил чай, обещая какую-то особую заварку (Травкин отказался), подтвердил: да, наветы сняты, подозрения рассеяны, честное имя восстановлено; справка уже подписана, но сопроводиловка не готова, будет сразу после обеда... И усмешка пренебрежительная, но во взгляде читается: "Ну, брат, и хитер же ты!.. Всех обскакал. Ловкач!" И в интонациях и уважение к Травкину, и признание превосходства его в чем-то, и зависть, и (не послышалось ли?) некая угроза: сегодня, мол, ты на коне, а завтра... "Силен, бродяга!" - вырвалось наконец у Василия Васильевича, а затем он сокрушенно покачал головой, как бы дивясь и собственному недомыслию, и недомыслию всего грешного мира.
- И подписана и утверждена справка... После обеда принесу. Сам бы почитал. А то пока дойдет до твоей организации... Или спешишь?
- Не знаю еще...
- Ну, решай...
Василий Васильевич отправился обедать в буфет, который здесь называли "дальним", куда не всякого в этом здании пускали, хотя и в общедоступном "ближнем" буфете всегда было то, чего в магазинах никогда не было и не бывало. А Травкин, оглушенный и растерянный, сидел в коридоре, пытаясь догадаться, кому из сильных мира сего пришла блажь - позвонить сюда и сказать: "Попрошу вас внимательно отнестись к делу Травкина..." Не нарушил ли Стренцов обещание? Не Королев ли?.. Нет, пожалуй, Михаил Михайлович не может обманывать. Кто же тогда?
Мимо него несколько раз проходила по коридору женщина. По виду - уборщица, одета с вызывающей скромностью, походка выдавала прежнюю профессию: грузчица, потому что ноги при ходьбе расставлялись так, словно на плечах и спине - стокилограммовый мешок. Впрочем, Травкин знал, что не уборщица и не грузчица, а - в прошлом - секретарь губкома комсомола, в 34-м году получила двадцать лет, здесь, в КПК, совсем недавно.