Выдалась свободная минутка, и я позвонил Наташе - но у нее был выключен телефон, и поговорить с ней мне так и не удалось.
Я забеспокоился, но подумал, что, возможно, Наташа едет в метро или у нее разрядился телефон. Другого разумного объяснения я найти не мог.
"Вечером, все вечером", - я освободился с работы достаточно рано - всего лишь в пять часов вместо семи я поспешил домой - с цветами, с шампанским, с конфетами. Но как раз в этот вечер я так ничего узнать и не смог, потому что Наташи дома просто не было, а ее телефон по-прежнему не отвечал.
Она уже давно не уходила бродяжить так, как прежде, поэтому, что мне думать, я не знал. Искать ее не имело смысла, поскольку она могла быть где угодно, телефон продолжал находиться в выключенном состоянии, и мне оставалось только ждать.
Я метался по квартире, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, то и дело выскакивая за дверь квартиры, надеясь, что сейчас увижу ее, увижу, как она стоит на площадке, доставая из сумочки ключи - но ее не было. Я еще пытался взывать к своему беспокойному рассудку, стараясь найти происходящему хоть какое-то рациональное объяснение, пытался поверить в то, что Наташа просто загулялась, отправившись отмечать сданную сессию со своими институтскими подружками, отгоняя от себя мысли, что всех подруг она за последний год растеряла, а даже находясь сейчас с кем-то, она могла позвонить мне с другого телефона.
Наташа была сейчас одна. Она определенно была совсем одна, и мне оставалось думать только то, что она опять отправилась бродить по улицам, как делала это много раз прежде. Но все ближе подкрадывалась ночь, а она все не приходила. И, чем сильнее темнело за окном, тем явственнее чувствовался холодок на моей коже, настойчиво гуляющий по спине и пытающийся донести до меня мысль, от которой все леденело внутри, а сердце стучало быстро-быстро, отдаваясь обжигающими ударами в висках. Нелепая, страшная мысль: а вдруг Наташа не придет?
И я метался, и снова выбегал на лестницу встречать ее, и сердце стучало в моих висках все сильнее и сильнее, пульсируя этой дикой мыслью, от которой дыхание обрывалось, и сердце, казалось, готово было остановиться: вдруг она не придет, вдруг она больше не вернется, моя Наташка?
Я даже не сердился на нее за то, что она пропала, ушла и ничего не сказала мне. Я просто хотел, всем сердцем своим желал, чтобы Наташа вернулась. Но она не приходила.
"Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо", - что могло это значить?
И она не пришла.
Я ждал ее всю ночь. Я ждал и думал о ней, пытаясь понять, что происходит, вспоминая последнюю нашу встречу, вновь и вновь просчитывая в уме наши взгляды, фразы… Что я сделал не так? Что не так сказал? Или чего не сделал и не сказал? Или что она сделала и сказала, на что я должен был обратить свое внимание - да только не заметил, не обратил. А ведь я видел, я ведь еще утром подумал о том, что Наташа бросает какие-то странные фразы, этот странный взгляд, это сообщение… "Вечером, все вечером…" Дурак! Как я мог не подумать о том, что "вечера" может уже и не представиться? Ну кто мог знать? Только я и мог знать, я мог догадаться, но только я не принял всерьез всех этих Наташкиных странностей, не понял, не распознал. И теперь мне оставалось только ждать и верить, что Наташка все-таки еще вернется, придет домой, ко мне.
Я ждал ее, просидев без сна до самого утра. Цветы, принесенные мной, завяли, а Наташа не пришла и утром. Не пришла она и днем.
А к вечеру Наташа нашлась…
Ее опознали по студенческому билету, который чудом сумел сохраниться в кармане ее джинсов.
Тем днем, двадцать четвертого июня, или, можно сказать, вечером - примерно в половину пятого, как утверждают случайные свидетели, моя Наташа скинулась с моста. Ее долго искали в мутной холодной реке, но наконец нашли - и к вечеру двадцать пятого сообщили об этом мне.
Моя Наташа покончила с собой.
Я не знаю, как осознать, принять случившееся и как дальше с этим жить.
Позднее я разговаривал с психологом - вернее, пытался разговаривать, поскольку информация доходила до меня слабо, слишком тяжело было для меня думать, слишком тяжело было что-то понять, да и все эти понимания теперь уже не имели никакого значения - моей Наташеньки больше нет, и это было самое главное.
Мне объяснили, что Наташа болела. Она действительно тяжело болела, и все ее странности не являлись капризными особенностями ее характера, а были ни чем иным, как проявлениями ее тягостной болезни.
У Наташи была депрессия, это было абсолютно точно. Вероятно, было в ней и что-то еще, но что - теперь это уже трудно было понять, да и незачем - ведь ее больше не было. Моей Наташки больше не было.
Ей было плохо, моей Наташе, ей было очень больно - а я не воспринимал всерьез ее жалоб, я ругал ее порой за безделье и обижался за безразличие к жизни и ко мне, я не смог понять, не смог добиться от нее ответов на вопросы, что с ней происходит, не смог выслушать, не смог помочь! А ей так нужна была моя помощь, моя поддержка.
Я думал, что все пройдет, что все изменения, произошедшие в ней - временные, обусловленные возрастом или какими-нибудь иными причинами и не смог понять, увидеть ее тяжкой болезни, которая так очевидно точила ее изнутри.
Она хотела умереть. Она хотела, но сомневалась, боялась - и пыталась робко донести до меня это, но я сам не стал ее слушать, сам запрещал говорить на тему смерти - и она окончательно замкнулась в себе и замолчала, и, очевидно, убедилась в правильности своего выбора, не увидев во мне никакого понимания.
А потом она снова стала прилежной и доброй и перестала плакать. Тогда я вздохнул с облегчением, подумав, что она наконец успокоилась, переболела своею черной бренной мечтой, и подумал, что теперь все снова станет хорошо - но это как раз и была неправда, которой я не могу себе простить.
На самом дела Наташа успокоилась, потому что приняла окончательное решение, не в силах больше переносить свою боль и душевное горькое одиночество. И тогда она снова стала учиться и жить - но только затем, чтобы выполнить какие-то свои последние дела и желания, и в улыбках ее не было на самом деле никакой радости жизни.
И Наташка выбрала день. Она выбрала день своего последнего экзамена - день, который послужил некой заключительной точкой ее пути, ее сиюминутных дел, которые она хотела завершить, не оставляя за собой ни долгов, ни плохой о себе памяти.
Она знала, что сделает это в этот день, знала с самого начала, и была непоколебима в своем решении.
С самого утра она прихорашивалась и улыбалась. Я еще обрадовался тогда, увидев светлое в ее перемене. Я даже тогда пошутил: "Прихорашиваешься?
Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, нессомненно, хороший вариант". Какая глупость! Если бы я только знал, если бы только понял, что таилось за этими переменами на самом деле! Наташка хотела быть красивой. Но не затем, чтобы радовать чужие глаза и свое самолюбие, а затем, что она хотела, чтобы ее запомнили такой - красивой и улыбающейся, а не тусклой и понурой, какой она была в последнее время.
"Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо", - теперь я понимал, что все это значило. Боже мой, Боже. Если бы я только знал это тогда, если бы я понял значение ее слов в тот момент, когда она мне их говорила. "Знай - я люблю тебя… Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто - что бы не случилось - ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив." Она любила меня, она действительно любила меня, моя Наташа, только она решила, что счастливой она быть не может - и не хотела отравлять жизнь мне, хотела, чтобы хотя бы я был счастлив. Господи, Наташа, какое же мне может быть счастье после пережитого, как я могу быть счастливым без тебя?
"Что бы ни случилось…", - я снова и снова проворачиваю в голове все ее фразы, пытаясь понять, узнать что-то, вот только теперь, по сути дела, уже многое понято, но легче мне от этого понимания не становится.
Наташа! Как она могла бросить меня? Как могла не подумать обо мне, как могла оставить меня одного, как могла бросить, обрекая не вечную муку, как могла не подумать, как же мне дальше жить с тем, что случилось, жить без нее? Жестокая. Эгоистка.
Впрочем, нет. Она не была жестокой. Просто ей было плохо. Стоило ли ей думать обо мне, если я сам не подумал о ней, не спас? Наташа! Я мог бы ее вылечить. Я мог бы следить за ее состоянием, я мог бы толкать ее к жизни, мог бы научить ее радоваться, интересоваться, мог бы выслушивать ее рассуждения, главное - мог бы дать ей понять, что я рядом, что она не одинока, что ей есть ради чего жить. А если бы я не справился… Я бы отвел ее ко врачу, я бы заставил ее лечиться, и она вылечилась бы, поправилась!
Наташа… Я столько бы всего мог, столько… Но мог я это все и раньше, у меня было предостаточно на это времени. Почему я не сделал для нее всего этого, почему не разглядел, не понял? Почему не отнесся к ее болезни серьезно, почему не послушал, не поверил ей?
Возрастное… Пройдет… Нет, это было не возрастное, и уже никогда не пройдет, как и не изменится цифра ее нежного возраста.
Мне вспоминается Наташка, которая сидит на стуле, поджав под себя ноги, и раскачивается из стороны в сторону в слезах, ее дрожащие губы: "Я психопатка, психопатка…".