Опустевший поезд смог, наконец, тронуться и укатил вдаль с теми, кто остался. Похитители дев устроили их на широких седлах впереди себя, сами сняли наголовники и отбросили крылья плащей за спину. Обыкновенные парни, даже собой пригожи, подумала Син, только вот кожа потемнее, чем у книжного червя. Своего собственного всадника она не смогла увидеть: только руки с длинными пальцами охватили ее стан и борода щекотала шею. И еще был голос, почти без плоти, звучащий внутри.
И было очарование мира, что застыл вокруг, его зелени и огня, блестящих соляных озер, изогнутых ветвей цвета кости, прогалов скудного краснозема и плоских скальных выступов посреди яркого узорного цветения и листвы. Скудная красота этого мира ничем почти не превосходила ту, с которой Син ежечасно встречалась в своем библиотском бытии, но на удивление легко соединялась с ее душой, странно умиротворяя и освобождая, ворожа и расковывая. "Это непривычно мое, а то - то было всегда привычно чужое", - подумала Син невнятно, а вслух произнесла:
- Всё-таки здесь пустыня.
- Ты хочешь сказать, что она невзрачна? - ответил ей невидимый голос. - Но знаешь, как говорят у нас - красота не в пустыне, красота в глазах смотрящего. Ты еще не научилась видеть - попробуй смотреть через меня.
- Твоими глазами? Сначала мне, наверное, нужно увидеть сами глаза, - ответила Син, дивясь и ужасаясь новой своей смелости и открытости.
- Нет. Сейчас ты и моего лица не сможешь увидеть, даже если я позволю тебе обернуться; а ведь глаза важнее. Сперва мы с тобой должны стать единой душой, затем - единой плотью. Ведь тело - маска души, которую надевают на человека другие люди: они видят и воплощают лишь то, что согласуется с их мнением о нем, и этим заколдовывают его. Я не вполне таков, как я есть, - ведь мужчина создается женщиной.
- А женщина - она, выходит, творится мужчиной?
- Нет, никогда. Я бы сказал - миром. И еще бы сказал - ее детьми. Всем тем, что она пропускает через себя и порождает заново. Однако мужчина любит воплощать в женщине свой фантом - вместо того, чтобы познавать ее самое.
- Ты таким способом спросил у меня, хочу ли я такого… познавания? - ее протест показался ей самой почти шутливым.
- Я лишь спросил, хочешь ли ты сделать меня истинным мужем себе и подарить мне истинного мужа.
- Так скоро? Если я скажу сейчас "нет", это уже будет неправдой, а сказать "да" еще боюсь.
Всё было как во сне - таком сне, когда незнакомое бывает роднее привычного. Лишь какой-то мелкой стороной ума Син в очередной раз подивилась себе самой. Мужчина понял:
- Сказать тебе, почему ты со мной так свободна? Ты - моё предназначение: я узнал тебя по одному твоему запаху. Имя твое я также прочел: оно означает Луну, и прекрасную волшебницу, что погубила недостойного короля, и еще в нем - скрытый знак завершения всего существующего. Но произнести его губами я не смею. Ты тоже должна внутри себя знать мое имя - Солнца, и Льва, самой царственной из пантер, и Побеждающего Героя - но этого имени еще нет ни на твоих губах, ни в твоем сердце.
Так они ехали через день и через ночь, и спутников им уже не стало. Воля Син была скована, но мысль полетна. Пустыня расцветала изумрудом, кораллом и бирюзой; чаша древнего неба казалась благородным опалом, в глубине которого виднелся бледный круг, или темным лабрадоритом, прошитым искрами, - огромный гонг из красной меди звенел над землей, раскинувшейся на десять тысяч верст. Озера стали морями, кусты - рощами, рощи звались тенистым приютом странствующих.
- Откуда тебе знать мое сердце? - спросила Син.
- Я умею проходить сквозь ограды и стены, запертые телесной тьмой, к той искорке света, которую они в себе прячут. Тьма погребает под собой много такого, в чем люди боятся признаться, - но и тайные их драгоценности тоже!
- Тогда ты, наверное, знаешь, что я уже сговорена? - сказала она почти безразлично.
- Здесь нет ни обручений, ни сговора, ни браков. Знаешь, кто из ваших девушек предназначен Сирру? Неплодные, те, кто не умеет родить самородно. В наших руках они расцветают и плодоносят. И вот что скажу тебе: ваша вселенская библиотека особенно притягивает именно тех, кому суждено оставаться рабочими пчелами. Ты не такая: ты - царица улья. Как случилось, что меня притянуло к тебе? Как понять мою судьбу, что воплотилась в тебе?
- Если я не такая, как все они, - я не должна оставаться у вас.
Вдали уже вставал город - возможно, тот, что позже будет суждено увидеть Лиз: город, сотканный из глубокой бирюзовой синевы, золота и орихалка.
- Смотри! Это Сирр. Это сердце моего сердца.
- И моего тоже, - сказала она голосом, что шел изнутри нее. - Именно потому я должна вернуться из моего сна - в другой сон, быть может?
Син сама не заметила, как обернулась, - и увидела перед собой сплошное сияние.
- Ты права. В тебе путь между нашими мирами, и дитя, которое ты должна подарить Библу во имя его негодования, уже дышит в тебе.
- Но этого не может быть. Ни Иосия, ни Пантера…
Она оборвала себя - выговаривалось нечто уж очень странное.
- В Сирре то, что должно случиться, все равно, что уже есть. Но если бы не закон, запрещающий нам брать плодовитых, я бы забрал тебя вместе с ребенком или его замыслом и дерзнул переписать предначертанное. И настоял бы на своем: но ты - ты ведь сама хочешь вернуться? На свою родину?
Напрасно он спросил. Да, судьба ее хотела, душа ее - тоже, но не сердце. И все-таки Син кивнула в ответ: не из жалости к оставленным людям, но из одной гордости и словно протестуя против насилия, совершенного даже не над ней самой, но над чем-то, бывшим в ней главным.
- Тогда запомни напоследок: отчизна плоти - земля, отчизна сердца - любовь и только любовь. Поистине она такая же разрушительница собраний, как и смерть: разводит благополучные семьи, кладет меч между отцами и их отпрысками, рвет плотины, узы и путы. Ибо лишь любовь прочно прилепляет мужа к жене и жену к мужу, а не доброе согласие. Любую традицию и любой закон она рушит, не замечая того, во имя сути человека. Иди путем любви! Впрочем, зачем я говорю это тебе, той, чей путь уже решен и записан в ребенке? Ведь твое дитя и есть твой путь; я говорил, что ты однажды соединила разъединенное, а он станет самим соединением и упрочением.
- Запомню. А теперь отпусти меня.
Тут же ее вынесло с плодоносного - на засушливый берег сна, к любящим ее; и впервые в жизни Син испытала горечь, что таится в исполнении желаний. Не было вовсе в этом мире ни подземного поезда, ни работы, а лишь гигантский зал, где она, устав от уборки, заснула за какой-то шторой.
Когда Син рассказала матери о том, что произошло, та спокойно ответила:
- Иди лучше в бане попарься, сновидица. Ты делаешься настоящей девушкой. Хм, а верно ведь говорят, что в нашем роду нередко следствие опережает свою причину…
Баня - прекрасная штука: раскупоривает человека, открывает самым разным веяниям, и единственная трудность - в том, чтобы не подхватить ничего дурного и тлетворного. Вот и вышло так, что когда все события, случившиеся с Син во сне и наяву (но никто не берется в данном случае разграничить сон и явь), сплавились в одно, оказалось, что девушка затяжелела. А отчего - от искры, от капли, от легкого праха или от слова, подобного ветру - кто возьмется угадать?
Рождество
И вот - гвоздик на коромысле неуравновешенных весов - через десять месяцев после Науруза, девять - после Дня Великой Приборки, восемь - после Бельтайна наступил канун зимнего солнцестояния. К этому дню, завершающему старый лунный год, что через несколько дней плавно перетечет в новый солнечный, и к этим бесхозным денькам народ Библа готовится много загодя. Из подмандатных Великой Библиотеке южных провинций, пользующихся дефицитной культурной информацией в обмен на свой натуральный продукт, тех самых, что, как говорилось, кланяются Библу, но в рот глядят Сирру, везли фрукты во всех видах. Тут были сушеные белые груши и черные сливы, вяленый в меду инжир и хурма без кожицы, подернутая как бы сладкой плесенью, похожая на сердолик курага и финики, сквозь кожицу которых просвечивала их загустевшая от солнца темная кровь. Виноград поступал двух сортов: свежий - черно-сизый и бескостный, с пленительным пряным запахом, и сушеный, вернее, обкуренный серным дымом до светлой золотистости: кишмиш и сабза. А сушеные дыни, загодя нарезанные длинными ломтями! А странные колючие плоды, снаружи похожие на гигантскую шишку, душисто-сладкие и желтые внутри, и другие, почти того же вкуса, но шерстистые, маленькие и зеленые, с маком семян! А толстые пучки пряной зелени, гофрированная капуста, хрусткий алый редис, победно пламенеющая морковь! А репа, а брюква! Всё было не гидропонно-парниковое, а земляное, всамделишное. Совсем с другого направления, северного, везли скоромное: символ нынешнего года, по суеверным слухам, находящегося под покровительством Кабана (да не простого, а Желтого и Идущего в Гору), - молочных поросят. Стройными рядами возлегли они поперек магазинных прилавков, распустив хвостики, распялив копытца, трогая восковой бледностью лиц и голубизной полуприкрытых глазок; благочиние нарушала лишь узкая рваная рана за правым ухом. Из других мяс, не столь деликатных и судьбоносных, преобладали громоздкие говяжьи и конские туши - мясник на глазах у алчущего рубил их топором на смачные ломти, - но для гурманов существовали и сотни сортов нежнейших колбас, ветчин, шпикачек, сосисок, сервелатов и буженины, заранее нарезанные, упакованные в прозрачную одежду и вообще оформленные весьма изящно и деликатно, они отвергали самую мысль о своем животном происхождении. Рыбы в Библе не любили и парадной едой не считали - наводила мысль об утерянных водных просторах.