– Это кинжал Джабраила, – сообщил Саид, снял оружие с гвоздя и, вытянув его из ножен, принялся размахивать им с неприятным свистом. – Он передается у нас из поколения в поколение, по наследству, старшим сыновьям.
– Значит, вы… – выдавил Влад Гордин, – и Джабраил…
Старик надменно кивнул головой в знак признания, а Адалло ввинтил к месту:
– Это наш кавказский обычай. В Москве нет кинжалов, потому что там нет настоящих мужчин.
– Это нас не касается, – с брезгливостью качнул рукою старик Саид, – что у них там в Москве… Я иногда читаю газету, когда Адалло мне приносит из Москвы. Всё врут. Про себя, про нас, про всех.
– Писали что-нибудь про Габдано? – встрепенулся Влад Гордин. – Где?
– Не про Габдано, – опроверг старик и снова рукой повел. – Про Кавказ, это почти одно и то же.
– Что мы, мол, "всесоюзный дом отдыха", – снова ввернул Адалло, – вроде проходного двора. Едут сюда все, кому не лень, а мы их любим и лезгинку для них танцуем с утра до ночи.
– Незваный гость хуже татарина, – подыграл Влад и осекся: татары все же мусульмане, не хуже бухарцев. Как бы Саид не обиделся.
– Мы их к нам не звали, – не обиделся Саид. – Русские Кавказ обманом захватили, им тут недолго осталось сидеть. Пусть уходят в свою Тамбовскую губернию. А кто не уйдет, тот жизнь потеряет.
– Так у них же пушки, танки, – усомнился Влад Гордин. – Они пол-Кавказа перебьют, а остальных вышлют, как при Сталине. Вы храбрецы, но жизнь-то ведь и у вас только одна!
– А что жизнь, молодой бухарец! – гибкой ладонью огладив круглую бородку, воскликнул Саид. – К жизни привыкают, как к собственной сакле, как к женщине, поэтому трудно с ней расставаться. Жалко расставаться! И это – слабость.
– Это – слабость, – как бы заучивая наизусть, повторил Адалло вслед за стариком.
– Они там пишут, – продолжал старик, – что наш Кавказ – это клумба: народы сидят рядком, как цветы в цветнике, а Старший Брат их поливает из лейки. И это называется – дружба народов… Я никак не пойму: сами-то они верят в эту писанину? Кавказ взорвется, камни долетят до Москвы.
– Дружба всадника с конем, – сказал Адалло, и старик снова взглянул на него с одобрением.
Хозяин замолчал, уложив руки на колени. Тишина не казалась неловкой или тягостной, а, напротив, совершенно естественной, продолжающей прозрачную тишину гор за стенами сакли. Уставившись в пол, сложенный из неровных каменных плит, Влад дивился тому, как откровенно, без оглядки высказывается горный старик. Ну да, "тот не храбрец, кто задумывается над последствиями". В литературных московских кухнях, за рюмкой водки, вряд ли и самые безоглядные отважились бы на такие каменные слова, да и, честно говоря, Кавказ представлялся даже отпетым правдолюбцам не более чем приусадебным ботаническим садом державной России в ее кокошнике с золотой маршальской кокардой. Не полуевропейская Прибалтика, не курдючная Средняя Азия, а именно вечнозеленый Кавказ: плесканье в теплом море, курортные приключения, бочковое вино и дешевые фрукты. Рай, кто понимает! И горный Кавказ со всеми этими неведомыми чеченцами, аварцами, лакцами и табасаранцами был лишь скалистым спуском к морским песчаным пляжам. Для обитателя русской равнины весь Кавказ легко умещался в коробке папирос "Казбек" с джигитом на фоне снежной вершины – столь же всецело "наш", как родимый "Беломорканал" производства Ленинградской табачной фабрики имени Урицкого. Потомок вороватого Джабраила едва ли имеет хоть малейшее отношение к джигиту на папиросной коробке. О своей ваххабитской свободе он не мечтает с размытой улыбкой на губах – он к ней тянется крепкой рукою и готов не раздумывая заплатить за нее своей и чужими жизнями. Многие в России хотят свободы, не один Саид из Габдано, но, рассуждал и раздумывал Влад Гордин, кому в голову придет искать вулкан на ручном Кавказе!
– Горы у вас там есть, в Бухаре? – спросил Саид.
– Горы есть, – сказал Влад. – Другие, конечно, не как здесь.
– А барсы есть? – спросил Саид.
– Нет барсов, – сказал Влад Гордин.
– Значит, барсов нет, – заключил разговор Саид, пожал плечами и поднялся с кровати.
– Пошли, – позвал Адалло и потянул Влада к двери сакли.
Тропинка прыгала с камня на камень, они спускались почти бегом и остановились на ровной площадочке, у источника, бившего из скалы над тропой. Несколько женщин в длинных черных накидках стояли там, наполняя водой высокие глиняные кувшины с узкой лебяжьей шеей.
– Красиво, да? – спросил Адалло. – Такой источник только еще в Гунибе есть. Гуниб – знаешь? Там русские памятник поставили, так наши его сразу в пропасть свалили. Русские опять поставили – наши снова свалили. После третьего раза больше не ставят.
– Что за памятник? – спросил Влад Гордин.
– "На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля", – сказал Адалло. – Такой был памятник. Теперь нет.
Подходили женщины с кувшинами на плече, заученно-ловким движением опускали их к земле, подводили, наклоняясь на прямых ногах, отверстые жерла под светлую струю воды.
– Он по-русски как чисто говорит, Саид этот, – заметил Влад. – Интересный старик.
– Он учителем работал в райцентре, – сказал Адалло, – потом бросил это дело, ушел в религию. У нас тут часто так бывает…
– А книги? – спросил Влад Гордин. – Покажет?
– Нет, – отвел глаза Адалло.
Так случилось, что сорок лет спустя Адалло возглавил ваххабитское движение в этом районе Кавказа. То ли его убили федералы во Вторую чеченскую войну, то ли он пропал где-то – следы его затерялись.
4
Женский корпус оказался вытянутым двухэтажным строением, рядом с мужскими бараками казавшимся белым дворцом. Строгое разделение полов не преследовало этических целей, просто так было принято: женщины направо, мужчины налево. Или наоборот. Для порядка. В школах при Сталине по всей стране тоже было установлено раздельное обучение, его отменили лет пять тому назад, вскоре после смерти лучшего друга детей и подростков. Но и в те безумные времена юных строителей счастливого будущего усердно натаскивали на грядущие бои с бессовестными американскими буржуями и готовили к образцовой семейной жизни ради процветания рабоче-крестьянского отечества. С брезгливой ненавистью вспоминал Влад Гордин уроки танцев, на которых мальчиков заставляли – в пику расхлябанным западным сверстникам с их фокстротом и особенно аморальным танго – танцевать друг с другом падеграс и падепатинер. Но время, набирая скорость от зарубки к зарубке, шелковисто скользит, и уже немногие помнят классические па в народной расфасовке, а из репродукторов над заасфальтированными пятачками танцплощадок по всей необъятной Стране Советов гремят и грохочут почти западные, с милым чехословацким акцентом "Красные розочки" и "Бабушка, отложи ты вязанье". Так что прочь с дороги, милостивые дамы и кавалеры, или, как принято говорить, против факта не попрешь.
К коричневому, как жареное кофейное зерно, кубинцу Хуану, по причине иностранного тропического происхождения занимавшему в одиночку двухместную палату, обитательницы женского корпуса давно привыкли: он жил здесь, под соснами, почти полгода и выписываться не собирался. Мужики в своих бараках ворчали: "Пустили медведя в малинник!", а женщины глядели на кубинца как на евнуха в гареме. Он был на удивленье застенчив, этот молодой профсоюзный функционер, он старательно лечился и никогда не нарушал правил санаторного режима. Восемьдесят соседок по корпусу, разогретых болезнью, в один голос порицали его за эту неприятную твердость характера, чем ее только не объясняя – вплоть до отклонения от мужской жеребячьей нормы. В конце концов, режим запрещал употреблять спиртные напитки, запрещал выплевывать таблетки, запрещал отлучаться с территории санатория более чем на два часа, но ухаживать никому не возбранялось! Ухаживайте на здоровье! "Кустотерапия" еще никому не шла во вред! И неукоснительной выписке подлежали лишь те, кого ловили за этим самым ухаживанием в палатах или процедурных. Там нельзя. Нельзя – и все. Это правило соблюдалось по мере возможностей: кругом густо рос кустарник, да и коровий выпас, пустевший к сумеркам, был под боком. Так что ищущий да обрящет, тут сомнений не возникало.
Профсоюзник встретил Влада Гордина вполне дружелюбно. Жилищное уплотнение, как видно, никак не задевало его революционной гордости. Гостеприимно указав Владу на свободную койку, он похлопал его по плечу и, приятно закругляя гласные, залопотал по-русски. Нетрудно было сообразить, что и его, кубинца, раз ему полагается спальное место в двухместной палате, санаторное начальство приравнивает к инструктору партийного райкома. И это почему-то позабавило Влада Гордина.
– Лучше умереть лежа, чем жить сидя, – произнес Влад и поглядел на Хуана: доходит ли. – За решеткой, я имею в виду.
– Си, – отозвался Хуан. – Си. – Было ясно, что игра русских слов для него покамест непостижима. – Советские врачи очень хорошие. Никто не будет умирать. Ты тоже.
– Ну, это как Бог даст, – сказал Влад. – Я готов жить. Чего там…
– А у тебя что? – спросил Хуан. – Каверна?
– Туберкулома, – ответил Влад. – Штучка такая в легком.
– Знаю, знаю, – к большому удивлению Влада кивнул каракулевой головой Хуан. – Туберкулома… А у меня две каверны. Хожу на поддуванье.
Веселиться тут было не с чего.
– Куба – красивая? – любезно поинтересовался Влад.
– Очень красивая! – подтвердил Хуан догадку Влада Гордина.
– Коньяк будешь? – спросил Влад. – За знакомство? У меня в чемодане есть.
– Нельзя, – сказал Хуан. – Я таблетки сегодня пил. Если ты, например, пьешь сначала паск, а потом пьешь коньяк, у тебя все лицо будет красное. Врач поймает, будет ругаться.