Мы родились в разных мирах – ты и я. Но теперь-то я вижу, как мы с тобой похожи. Тот же лоб, та же прическа, те же удлиненные губы и короткий нос. Но подбородки у нас разные – твой упрямый. Выступающий. Взгляд твердый, глаза колючие. Я очень хорошо помню эти карие глаза.
Мы долго смотрим друг на друга. Впервые в жизни мы смотрим друг на друга!
Какая же ты была? Почему мы с тобой так и не познакомились? Почему ты никогда мною не интересовалась?"
Анне вдруг кажется, что она явственно слышит детский голос, который спрашивает:
– Почему она не настоящая бабушка? Такая, у которой сидят на коленях, а она рассказывает сказки?
Тут же Анна слышит и ответ матери:
– Она старенькая и сильно устает, Анна. В молодости ей порядком досталось. У нее никогда в жизни не было времени для сказок.Не показалось ли ей, что она слышит горечь в голосе матери? Нет, она должна вспомнить все сама.
Бабушка иногда приходила в гости. Случалось это по утрам. Анна тогда была маленькая, а бабушка еще могла пройти долгий путь от автобусной остановки до дома у моря, где они тогда жили. Бабушка садилась на стоявший в кухне диван, пахнувший печеньем и свежим пшеничным хлебом, стол накрывали скатертью и ставили самые красивые чашки. Бабушка приносила с собой ощущение благости, спокойствия, она была похожа на большую кошку, которая тихо мурлычет, свернувшись в клубочек в углу дивана. Она и правда мурлыкала, это я помню. В груди у нее что-то шуршало и скрипело, как в крупорушке, когда она молчала.
Слушать ее речь тоже было очень приятно, и забавно – она говорила наполовину по-норвежски, быстро и не всегда понятно.
– Как тут у нас, – говорила она, – красиво и аккуратненько.
Она постоянно удивляла себя и других тем, что слова слетали с ее губ быстрее, чем она их осознавала. Она замечала это слишком поздно и либо смущалась, либо начинала смеяться.
О чем они говорили?
О соседях по муниципальному дому. О детях, которые плохо себя вели, о пьющих мужиках и больных женщинах. Но говорили и о свадьбах и новорожденных, о праздниках, о еде, да и вообще обо всем, о чем говорят люди.
Для ребенка это было все равно что залезть на крышу и наблюдать сверху за сутолокой человеческих фигурок. Это было как игра. Но для обеих женщин это была реальность и настоящая, серьезная жизнь. Они проявляли живейший интерес к болезненным детям Хеглундов, пьянству маляра Юханссона и странной болезни фру Ник лас сон.
Обычные сплетни. Не сказать чтобы слишком злые, но, во всяком случае, и не добрые. Только теперь Анна поняла, что в эту болтовню выплескивалась бесконечная оргия чувств. Они купались в чужих несчастьях, отвлекаясь от трудностей личных, о которых было не принято вспоминать. Говорить о них было невозможно. Стыдно.
Бабушку было очень легко вогнать в краску.
– Ты никогда не плачешь, бабушка?
– Нет, а зачем плакать? – ответила она и залилась пунцовым румянцем.
Мама страшно смутилась и отчитала дочку. Было много вещей, о которых не позволялось спрашивать бабушку, и за такие вопросы на назойливых детей можно было и прикрикнуть, а Юханна всегда переживала из-за нахальных вопросов своей дочки.
– Ты всегда была чертовски практична, – сказала Анна, глядя на фотографию.
"Может быть, я ошибаюсь, – подумала Анна, оторвав взгляд от фотографии и посмотрев на море за окном. Она окинула взором длинный ряд маленьких домиков, в которых – забор к забору – жили новые люди, не знавшие друг друга даже по именам. – Может быть, вы так себя вели, потому что обе сильно тосковали по деревне, откуда были родом? Так вы старались оживить и восстановить связи и чувства, любой ценой сохранить их после переезда в большой город".
Анна почти физически уловила смешок бабушки по поводу такого объяснения. Ей нравился город, электрический свет, водопровод, магазины, находившиеся по соседству в том же квартале, и право запирать свою дверь.
Бабушка приезжала на ужин по воскресеньям, точнее, папа привозил ее на машине. На бабушке неизменно был длинный черный шарф и белый крестик на шее, за столом она сидела молча и говорила, только если ее о чем-то спрашивали, и всегда во всем соглашалась с зятем.
Анну внезапно поразило неожиданное воспоминание. Воспоминание совершенно отчетливое. Так же удивленно за столом говорили о том, что учительница нашла Анну одаренной.
Одаренная? Это было необычное для родственников слово. Да и учительница говорила о нереальности дальнейшей учебы. Бабушка покраснела и возмущенно фыркнула – разговор стал ей невыносим. Она задержала взгляд на внучке и сказала:
– И что толку от всего этого? Ты же всего лишь девушка. Задерешь нос и сбежишь отсюда, вот и все.
Наверное, эти слова и определили будущность Анны. "Всего лишь девушка"! Эти слова вызвали вспышку гнева у папы, который никогда не признавал, что страшно разочарован из-за того, что его единственное дитя – девочка.
– Анна сама это решит, – сказал он. – Если захочет учиться, значит, так и будет.
"Как же я могла забыть то воскресенье, тот разговор?" – подумала Анна. Она вернулась к кровати и снова вгляделась в фотографию.– Ты ошиблась, старая ведьма, – произнесла Анна вслух. – Я выучилась, я сдала экзамены, мне сопутствовала удача, я вращалась в мирах, о которых ты не могла даже мечтать. Да, я задрала нос, я стала высокомерной, как ты говорила, как говорили все. Что же касается тебя, то ты так и осталась ископаемым, примитивным пережитком давно минувших времен. Я вычеркнула тебя из своей жизни, ты была лишь мучительным напоминанием о происхождении, которого я стыдилась. Именно поэтому я не хотела тебя знать и не сохранила память о тебе. Но именно поэтому так много говорит мне твоя фотография, ибо она подтверждает, ясно и отчетливо, что и ты была одаренной девочкой. Ты тоже. У тебя были иные предрассудки и убеждения, нежели у меня, это правда. Но иногда ты была права, особенно когда сказала, что мне не к лицу будет задирать нос и бежать от них. Ты надеялась, что и меня ждет обычная женская доля. Но я не таскала мешки с мукой с мельницы в поселок, бабушка. Я добилась этого.
Ханна Родилась в 1871-м, умерла в 1964 году
У матери Ханны детишки родились двумя выводками. Четверо первых умерли от недоедания в голод, который случился в конце шестидесятых. Сама Майя-Лиза была настолько смела, что решила родить еще детей.
Смелость была вознаграждена. Весна семидесятого года выдалась ясная, с дождями. Вода напитала иссохшую землю, и она родила хлеб. Об изобилии, конечно, не было и речи, но в погребах до осени были капуста и картофель, а коровам в лугах хватило травы на то, чтобы дать молоко.
И Майя-Лиза забеременела.
Спохватившись, она прокляла свой злой рок, но Август, ее муж, сказал, что она, наоборот, должна быть благодарна судьбе. Им-то не пришлось бежать на скрипучих телегах из Даля, как многим-многим другим мелким крестьянам.
* * *
В новом выводке Ханна родилась старшей, за ней последовали еще одна девочка и трое мальчиков. Из всего этого мать извлекла урок – она не привязывалась к новым детям, как к дурным плодам и плохому поветрию.
Об этом Ханна узнала позже. В церкви.
В тяжелые времена в их церковь пришел молодой пастор с добрыми теплыми глазами. Этот пастор жил, следуя заветам Христа. Он делил свой хлеб со стариками, приходя в дома, он никогда не забывал принести с собой молока для детей, невзирая на то что еды не хватало и в его собственном огороде. Днями он хоронил детей и стариков и писал церковные благословения всем, кто бежал на Запад – в Норвегию и Америку. Ночами возносил молитвы за всех несчастных.
Молитвы не оказывали видимого действия, и пастор все чаще стал заменять их брошюрами, которые присылал ему брат, работавший врачом в Карлстаде. Это было полезное дополнение к его проповедям, в которых он твердил о важности чистоты. Чахотка происходит от грязи, а рахит от темноты, говорил он с амвона. Все дети должны видеть дневной свет. Они умирают не от мороза, а от темноты и грязи, гремел он. Всем детям надо давать молоко.
Эту весть паства встречала поначалу презрительным фырканьем, такие уж были времена. Но постепенно матери стали внимать пастору со страхом, и Майя-Лиза тоже слушала и воспринимала его слова со всей серьезностью.
Сколько было шума и ругани дома, прежде чем она смогла убедить мужа не плевать на половики. Но она была непреклонна, ибо поняла, что пастор прав. Новые дети росли крепкими и здоровыми.
Но вскоре пастор с добрыми глазами уехал, и его сменил другой, неумеренно любивший водку. Со священниками была просто беда, каждый следующий в этих местах был после трудных лет хуже предыдущего. Страх крепко засел в душах, радости было мало, а зависти много. Долго витала она между домами, над полями и лугами, над покинутыми дворами и усадьбами. Зимой о ней напоминали нищие, бредущие мимо домов.
Когда Ханне сравнялось десять лет, к ним в Бротен приехал новый пастор и принялся обходить дома. Он говорил, что они должны благодарить Бога за то, что живут в таком красивом месте. Ханна с удивлением выглянула в окно на озеро и высокие горы. Она так и не поняла, о чем он говорил, этот пастор. Еще меньше поняла она его слова о том, что Бог заботится о своих чадах и любит их. Бог помогал только тем, кто имел крепкую хватку и умел отбирать себе все, до последней крошки.
В двенадцать лет Ханна пошла в прислуги к богатым людям, живущим в устье реки. Там же она ходила и в школу, так как ей надо было уметь считать и писать. Отец сказал, что этого девочке будет довольно.