Плевицкая царственно высвободилась, приблизилась к избранной публике: похожие друг на друга, как родные братья, немолодые мужчины в штатском. Забавно, что даже те из них, кто сейчас работает таксистами, все равно сохраняют скупость движений и особенную, характерную квадратность фигуры, приученной к тому, что ее по всем направлениям перетягивает твердая сбруя ремней и портупей.
Чуть выпевая слова, с легкой жеманностью, Плевицкая обратилась к одному из них:
- Благодарю вас, дорогой мой, что нашли время прийти на мой концерт.
- Это я должен вас благодарить, Надежда Васильевна! - тихо, со скрытым рыданием вскричал военный и любовно поцеловал ее руку. - Вы были сегодня особенно бесподобны. Как жаль, что наши соотечественники на родине лишены счастья слушать русского соловья.
- О, - сказала Плевицкая, отбирая руку. - Там поют другие песни.
- Россия вас еще услышит. - Офицер выпрямился. - Верю.
Наклонившись к уху своего молодого приятеля, Вера Гучкова прошептала:
- Сейчас всплакнет.
- Будьте снисходительны к возрасту, Вера, - шепнул в ответ молодой человек.
- Это не возраст. - Теперь она заговорила громче, не особенно беспокоясь о том, что ее услышат. - Это русский характер: плакать по "матушке России", ничего не делая для ее спасения.
- Вы не правы, - возразил молодой человек. - Генерал Миллер после исчезновения Кутепова возрождает "Общевоинский союз", и скоро…
- А! - Вера резко и жеманно махнула рукой. - Можно подумать, мне это интересно. Скажите лучше, кто это сегодня с Сергеем и Мариной?
- Кто? - Молодой человек прищурился, высматривая столик, за которым сидели напряженная, как сжатая пружина, Цветаева и расслабленный, радостный Эфрон. - Кого вы имеете в виду?
- Вон там, ну же!.. - Вера пожала обнаженными плечами, и они вдруг блеснули при свете ламп.
Молодой человек, князь Святополк-Мирский, невольно скосил глаза, следя за бликом, пробежавшим по чистой белой коже.
Вера не нравилась ему, но странно волновала чувства, причем все разом: воображение рисовало ее то обнаженной, то в одеждах разных эпох и сословий - он как будто пытался найти образ, в котором Вера не была бы хороша, но тщетно. Она задевала его любопытство, его самолюбие, ее близость не давала покоя. Капризный нрав позволял надеяться - и в то же время заставлял отрицать всякую надежду.
Сама же Вера не то что не знала о своем магнетизме - она попросту не придавала этому никакого значения. Святополк-Мирский, тридцатипятилетний молодой человек, был свеж, по-своему надежен, слегка остроумен. Он был князем. Он ни на что не претендовал. С ним было удобно.
- Я в первый раз вижу этого господина, - выговорил Святополк-Мирский, разглядев наконец того, о ком говорила Вера. - Странно, что я его не знаю. Но сейчас узнаю.
И он быстро пошел вслед за двинувшимися к выходу Эфроном и Мариной. Вера, оставленная в одиночестве, чуть помедлила и шагнула следом.
- Сережа! - окликнул Святополк-Мирский Эфрона.
Узкая спина в чуть смятом пиджаке застыла, затем Эфрон обернулся с заранее готовой улыбкой на губах. Красивые актерские губы - выразительные.
Вера стремительно приблизилась.
- Марина! Здравствуйте. Ну, как вам наш курский соловей?
Цветаева отозвалась сухо:
- Хороший голос. Был когда-то.
В магию голосов Марина верила безусловно. Потерять голос - предать магию: если внутри, в душе, зачах животворный источник, то с неизбежностью пересохнет и голос, в звучании появится трещина. "Моя работа - вслушиваться". Так она говорила. Алмазы на кокошнике и таксисты с генеральской выправкой - ни при чем.
- Марина, - протянул Святополк-Мирский абсолютно тем же тоном, каким совсем недавно взывал к Вере, - будьте же снисходительны к возрасту.
- Снисходительность унижает талант, - отрезала Марина. - В любом возрасте.
Втиснувшись между Святополк-Мирским и Мариной, Вера быстро улыбнулась:
- Марина, как всегда, права. Вы, князь, лучше и не спорьте: она поэт и знает небожителей в лицо…
Марина замкнулась, сжала губы. Отлично - пусть лучше молчит, пока безвозвратно не обидела такого безобидного, такого удобного Святополк-Мирского.
Вера блеснула глазами:
- Серж, представь нам наконец вашего спутника!
- Простите, - смешался Эфрон, подавленный было нагнетанием тайных страстей, словно электричество потрескивающих в воздухе. - Это мой фронтовой друг, Александр Болевич. Он только сегодня приехал в Париж.
- О! - сказала Вера. Приклеенный локон у виска изогнулся еще соблазнительнее, как если бы был живым. - Из России?
- Нет, из Берлина, - негромко произнес Болевич.
Уверенный, низкий голос. Неглубокий, с еле заметно звенящим металлом. Легкий дефект в произнесении "р": как будто он не вполне уверен, где "р", а где "л" в слове "Берлин".
Эфрон повернулся к Болевичу:
- А это, Саша, - Вера Александровна Гучкова… Дочь Александра Гучкова.
- Того самого? - вырвалось у Болевича.
Вера давно отрепетировала насмешливо-снисходительное выражение лица, с каковым надлежало ей встречать это вечное "тот самый", прибавляемое к имени ее отца. Эту маску она нацепляла мгновенно, держала на лице несколько секунд - ровно столько, чтобы собеседник понял, насколько умна и язвительна Вера Александровна Та Самая, - после чего с очаровательной улыбкой подтверждала:
- Да. Того самого.
Того самого. Одного из основателей партии октябристов - "Союз Семнадцатого октября". Того самого. Председателя третьей Государственной Думы. Того самого. Того, кто в качестве председателя Временного комитета четвертой Государственной Думы принял отречение государя императора Николая Второго…
Главным недостатком отца Вера считала его устрашающее сходство с карикатурами, которые рисовали на него большевики… Ну и еще этот идиотский титул - "Тот Самый".
Болевич произнес, вполне оценив отношение Веры к этому обстоятельству:
- О!..
И улыбнулся ей, минуя всех присутствующих, - ей одной, заговорщически.
Вера опустила глаза. Болевич произвел на нее впечатление.
- А это, - звенел голос Эфрона, - Дмитрий Павлович Святополк-Мирский. Извольте любить и жаловать.
Вера добавила, слегка притянув Святополк-Мирского к себе и тотчас оттолкнув:
- И к тому же - князь, мечтающий обменять свой титул на советский паспорт!
- Прелестно! - грассируя на сей раз вполне откровенно, произнес Болевич. Он сияюще улыбнулся Святополк-Мирскому, но глаза у него остались серьезные. Даже как будто угрожающие.
Вера следила за ним с любопытством. Ей казалось, что от ее пристального взора не ускользает сейчас ничто: ни двусмысленные улыбки Болевича, ни сдержанная благовоспитанность Святополк-Мирского, ни напряженность Марины, ни суетливость Эфрона. Все это было и знакомо, и чуть-чуть ново, как всегда бывает, когда в компанию вливается еще одно лицо, отчасти известное, а отчасти - загадка.
Вера ощущала себя почти всемогущей: как будто именно она своей волей, своим хотением вызвала все эти лица из небытия и заставила их быть, двигаться, взаимодействовать; и стоит ей отвернуться, как они тотчас исчезнут. "Вот удивительно, - думала она лениво, и мысли вместе с пузырьками шампанского валяли дурака в ее хорошенькой головке, - вот ведь как удивительно: они даже не заискивают, чтобы я выбрала именно их - и именно им позволила существовать дальше в моей неповторимой жизни… Сейчас отвернусь от Святополк-Мирского - и он пропадет. Отвернусь от Сергея, от Марины - исчезнут и они. Снизойду, оставлю бытие одному Болевичу - и он не оценит этого, не будет мне благодарен… Поразительно хороший вечер".
Глава вторая
Париж медленно погружался в ночь: благовоспитанно опускались жалюзи и закрывались ставни, отправляя почивать колбасные лавки, аптеки, прачечные. Жидкие каштаны на бульварах, напротив, как будто просыпались, наполнялись таинственной жизнью: днем они выглядели укрощенными и до ужаса приличными, но ночью… ночью они вспоминали о своем диком прошлом. Их стволы угрожающе чернели, листья растопыривались, норовя ухватить кусок звездного неба и отправить в невидимую, заранее распахнутую пасть.
Марина - уж она-то прозревала эту сущность деревьев; оттого, не любя ни небес, ни земли, любила деревья - промежуток между тем, что внизу, и тем, что наверху. Деревья - преддверие рая: "Лес! - Элизиум мой!"
Кто-то едет - к смертной победе.
У деревьев - жесты трагедий.
Иудеи - жертвенный танец!
У деревьев - трепеты таинств.
Это - заговор против века:
Веса, счета, времени, дроби.
Се - разодранная завеса:
У деревьев - жесты надгробий…
Кто-то едет. Небо - как въезд.
У деревьев - жесты торжеств.
Стихи раздражали Веру многозначительностью, тем, что требовали истолкований, и в то же время тем, что она не могла не признать: Марина абсолютно точно знала, о чем пишет, и могла защитить, объяснить, дать определение любому сказанному слову. Каштаны неприятно напомнили о Марине. Та шла рядом, не глядя на спутников, чуть отвернув голову - подчеркивая собственную обособленность. Шла с краю, как всегда. Ближе всех к каштанам. Явно согреваясь от них тем боком, что был обращен к аллее. Другой ее бок, обращенный к мужу и прочим, источал лед.
"Ужасная женщина", - заклинающе думала Вера, обращая эту мысль к Болевичу и надеясь, что он разделит ее ощущение.