Раненый солдат приподнял голову, бинты на которой почернели от крови и земли, попытался подняться на локтях, не сумел, я помог ему, и он с моей помощью сел, опершись о стену.
- Это ведомо только Аллаху, - проговорил он. (Он произнес это тихо, не шепотом, но очень тихо.)
Погонщик ответил:
- Конечно, ведомо только Аллаху. Но во время войны на Дарданеллах служил я в санитарной палатке, мне это дело тоже ведомо, да простит меня Аллах! Не похоже, что ты дотянешь до утра.
- Дотяну, дотяну…
Не дотянул. Когда на дворе пение петухов и лай собак перемешались с гомоном женщин, он захрипел и отдал Аллаху душу, все так же сидя у очага, спиной к стене. Так я впервые увидел смерть.
Когда мы уходили, один раненый спросил погонщика:
- Посмотри-ка и на меня. Дотяну я до ночи?
Погонщик пристально посмотрел солдату в глаза.
- Нет в твоих глазах тени смертной, - сказал он. - Аллаху, конечно, виднее, но нет ее.
В дороге я спросил погонщика:
- В его глазах и в самом деле не было смертной тени? Или ты просто хотел его утешить?
- С чего мне его утешать? То одному Всемогущему Аллаху ведомо, но этот выживет.
За время этого путешествия я узнал, что такое искусство ставить заплаты. Вся одежда крестьян состояла из сшитых между собой заплат из разноцветных, несочетающихся тканей, кусков полотна. Одеты они были хуже стамбульских нищих.
Узнал я на тех дорогах и то, что волы и ишаки могут быть такими мелкими, такими тощими.
У детишек вздувшиеся животы.
За всю дорогу я не видел башмаков ни на одной крестьянке.
В Анкаре двоюродный брат поместил меня в гостиницу "Таш-хан". "Таш-хан" в Анкаре - все равно что гостиница "Пера-Палас" в Стамбуле. У меня в номере - каменные стены, единственное окно - с железной решеткой. Я подсчитал: три четверти денег, оставшихся у меня от подорожных, уйдет за этот номер. Я подсчитал: владелец "Таш-хана" за год или два, должно быть, превратился в миллионера. Я был поражен. Потом почувствовал вражду к этому типу.
В кофейне "Куюлу" мне случайно встретился один знакомый по Стамбулу поэт родом из Эрзурума. Оказалось, он служит секретарем-протоколистом в меджлисе.
Анкара находится в степи. В степи и на склоне холма, вскочившего здесь внезапно и без причины, без всякой логики. На вершине этого холма есть еще и крепость. Когда я смотрю по вечерам на эту крепость, мне кажется, что какой-то ураган, какой-то тайфун из далеких морей поднял на воздух огромный галеон с парусами, нес его, нес и опустил здесь на гору, в сердце материка.
Если не считать здания меджлиса - Великого национального собрания Турции, вокзала, некоторых мечетей и гостиницы "Таш-хан", дома в Анкаре наполовину из дерева, наполовину - саманные и в большинстве побелены.
Как-то раз в кофейне "Куюлу" мы обсуждали с поэтом из Эрзурума анкарских ремесленников-ахи. Он сказал, что во многих городах и селах Центральной Анатолии все еще живы традиции религиозного братства ахи, хотя и в измененном виде.
- Как-то недавно ахи даже организовали деревенскую республику для ремесленников и крестьян, - сообщил он мне. - Наподобие большевистской.
Внезапно он замолчал. Огляделся. Потом прошептал:
- Большевики снабжают нас оружием, деньгами, но наши-то их боятся.
Тем вечером я бродил в одиночестве по кривым, извилистым, узким улочкам Анкары, и мне словно бы слышался стук молотков, станков, топориков кузнецов, ткачей, плотников, медников - всех этих ахи, неудавшихся "большевиков", мне словно бы виделось, как поют они свои молитвы-иляхи в хвалебном кружении во имя Аллаха. Я знал, что большевики - враги богачам и друзья беднякам. Стамбульские газеты без конца писали о невообразимых пытках, которым большевики подвергли русских аристократов, генералов, купцов. Остатки недобитых большевиками находили убежище в Стамбуле. Они вовсе не похожи были на людей, перенесших пытки. Женщины - самое малое, принцессы, мужчины - принцы. Они обзавелись барами, игорными домами, торговали своими белокурыми розовощекими пухленькими женами, заставляя тех играть с клиентами в лото. Я знал и то, что оккупационные войска были врагами большевиков. Я слышал имя Ленина, я видел его фотографии в газетах, даже перерисовал как-то одну из них углем, увеличив, но не потому, что был увлечен Лениным, а потому, что меня поразил его безграничный лоб, очень умный взгляд раскосых глаз и даже крохотная его бородка.
* * *
Как-то вечером мы с эрзурумским поэтом пошли в Театр Камиля. Под театр была приспособлена конюшня или амбар. Перед входом горит печальным голубым светом газовая лампа - одна-единственная газовая лампа. Мы вошли в зал. Зрители беззвучно сидят на деревянных скамейках, сложив руки на коленях. То ли дело стамбульские народные театры - будь то театр в Шехзаде-баши или на Кушдили, - стамбульские театры напоминают народные гуляния. Зрители мгновенно знакомятся друг с другом, старые приятели перекрикиваются через зал, обмениваясь шутками; разносчики орешков, газировки, лимонада, вишневого и сливочного мороженого продают свой товар с шутками да прибаутками, с криками и звоном тарелок, стаканов и ложек; шумный духовой оркестр с барабаном, колокольчиками, кларнетом и трубой наяривает перед входом, пока не поднимется занавес, донося в зал живую радость; над входом свет синих, красных, зеленых электрических лампочек и трепетание разноцветных флажков. А когда открывается занавес и разукрашенные, разодетые, фигуристые шансонетки принимаются распевать свои куплеты, кокетливо кланяясь и щурясь, то и дело подпрыгивая, все вокруг приходят в полное неистовство. Стоит настоящее светопреставление - крики, вопли, возгласы: "Молодец! Браво!", "А ну, еще раз, сестричка!", "Ой, уморила, не могу!" После выступления шансонеток начинается спектакль, и зрители уже - будь то комедия или драма - играют вместе с актерами. Актера в роли какого-нибудь предателя сопровождает свист; девушке, попавшей в ловушку, дают советы. Во время антрактов крики лоточников, гремящих посудой, сливаются с музыкой оркестра, который играет уже внутри, так что звон стоит в ушах. Стамбульские народные театры - это места народных гуляний. А театр в Анкаре напоминал дом с покойником. Зрители сидели, уставившись на занавес - кто задумчиво, кто угрюмо, кто растерянно, - туда, где над рваными облаками парил ангел с трубой в длинной рубахе. Стамбульцы выделялись на фоне местных анкарских жителей, депутаты выделялись на фоне мелких чиновников, но у всех собравшихся было что-то общее.
Поэт-эрзурумец прошептал:
- Страх. Анкара - город страха.
Я еще со Стамбула знаю про Отелло-Кямиля. Ученик великого армянского актера Папазяна.
"Отелло-Кямилем" его прозвали потому, что роль Отелло он играет даже лучше своего учителя.
Занавес подняли. На сцене - маленькая смуглая женщина в шитом золотом коротком кафтане с длинными разрезными рукавами, в шароварах и феске, украшенной золотыми монетками. Оказалось, она из кайсерийских армян. Так сказал мой эрзурумский поэт, и я понял, что он в нее влюблен.
Женщина стоит недвижно на сцене, у нее очень красивый рот, бездонные глаза, толстые насурьмленные сдвинутые брови. С задних рядов раздались робкие аплодисменты. Я обернулся и посмотрел. Поэт из Эрзурума сказал:
- Это рабочие с военного завода.
Женщина слегка улыбнулась аплодировавшим, а затем, наверное, самым томным голосом на свете запела песню. "Зеленые лягушки поют в озерах". Песня была такой печальной, что от горечи я застыл. Словно бы снова мне пришлось пройти от края до края всю Анатолию, оставшуюся, как пела певица, "без отца и матери, в чужих руках", вновь увидев ее офицеров запаса, следующих на фронт из Стамбула или Измира; ее раненых солдат, умирающих в деревенских домах; ее женщин, перетаскивающих через реку мужа на спине, и сифилитичных проституток из публичных домов Кастамону; ее сопливых, вшивых, босоногих, наголо обритых ребятишек, ее старинные крепости, непременно построенные героем Кёроглы и всегда при деревне Чамлыбель; ее деревянную соху и растрескавшуюся землю. Черт побери: эту горечь невозможно терпеть!
Женщина пропела еще две песни. Занавес опустился, поднялся. Та же женщина, тот же рот, те же глаза, те же насурьмленные брови, - с той же печалью исполнила она танец живота, стуча деревянными ложками в изукрашенных хной руках. Занавес опустился, поднялся. Начали играть Шекспира. Теперь женщина вышла в образе Дездемоны в такой же длинной рубахе, как и ангел над сценой, с белыми цветами из папиросной бумаги в черных волосах. Кямиль в роли Отелло произнес целый монолог, а затем появился Яго.
С Рашидом, игравшим роль Яго, мы познакомились после спектакля. Он стер грим, оказавшись поразительно веснушчатым и рыжим. Молодой низкорослый человек. В круглых карих глазах - беспокойство. Голос приторно-мягкий. Даже после спектакля он продолжает говорить голосом Яго. Он закончил Роберт-колледж в Стамбуле. Говорит по-французски столь же свободно, как и по-английски.