– Ну что ж, голубчик, весьма плачевно. Склеры бледные, язык обложен, живот вздутый… Запоры? Плохо. Не нравитесь вы мне, Анатолий Игнатьевич. Ваш доктор прав. Имеет смысл перевести вас к нам в клинику… Там и уход получше, и питание, и медикаментозное лечение. Собирайтесь, голубчик.
– Что? – Толик смотрел на Кузю как на бога. – Прямо сейчас?
– А чего ж тянуть? У вас, голубчик, дистрофия и, возможно, непроходимость кишечника. Рвоты, обмороков не было? Будут. Запоры при холере, дружок, симптом очень неблагоприятный… Боюсь, потребуется операция…
Кузя еще минут пять нес такую же ахинею, к которой внимательно прислушивалась вся палата, по-новому взглянувшая на доходягу Чибиса. Похоже, Холера дотягивал последние денечки.
Пока Толик стремительно одевался и упихивал в рюкзачок жалкий скарб, Кузя лихорадочно соображал, как же им выйти из запертого отделения, чтоб не объясняться по возможности с громилой-литовцем.
– Ну, будь, Толян, – подошел Безухий. – Прости, если что…
– Пока, Стечкин… – Энгельс чуть не плакал. – Звони… Правильный ты мужик…
– Счастливо, братцы! – Чибис сиял. На умирающего он был похож не больше, чем Кястас Лапонис на Дюймовочку.
В этот миг дверь открылась, и великан объявил с порога:
– Болной Энгелс, к главному врачу!
Сева кубарем слетел на пол и полез под кровать.
– Вы куда, болной? – удивился Кястас.
– За чемоданом, – прокряхтел из-под кровати Энгельс. – Вещи собрать.
– Вы пакуете ваш багаж, чтобы выходить из палаты? Всегда?
– Так мне же с вещами, разве нет?
– Сожалею, болной. Главный врач не говорил багаж. Вас ожидают на беседу. А вы, профессор, заканчивали вашу консултацию? Давайте я вывожу вас вместе с болным Энгелс. А вы куда, болной Чибис? Вас никто не пригласил.
– Больной Чибис должен пройти со мной к коллеге Касторскому. Дело не терпит отлагательств.
– Главный врач не ставил меня на известность относително болной Чибис. Он не намеревался…
– А я намереваюсь! Я оформляю перевод больного Чибиса в клинику, соответствующую его состоянию! И ставлю вас в известность! Вы здесь все прямо одичали!
– Не надо кричать на меня, профессор. Я не одичал. Я знаю, что значит "одичал". Когда русские брали Лиетуву…
Разгневанный Кястас, грохоча "гранкой", отпер Сезам и, отбросив обалдевшего охранника, зашагал по направлению к административному флигелю. Кузя, Энгельс и Чибис, вылитая свита Воланда, летели за ним.
…Касторский честно рассказал Буркину, что убитая Раиса Энгельс накануне своей трагической гибели была у него и ходатайствовала о выписке своего брата, в чем он, Касторский, согласно положению о карантине в лечебных учреждениях, ей отказал. Насколько ему известно, Всеволод Энгельс часто общался с убитой по сотовому телефону, мобильную связь карантин не запрещает. Он, Касторский, не исключает, что, бывая в больнице с инспекцией (дважды за последний квартал), убитая общалась с братом лично. Карантин установлен пятнадцать дней тому назад, и до этого контакты с больными были хотя и нежелательны, но допустимы. Больше он, Касторский, по данному делу ничего добавить не может. Поговорить с Энгельсом Всеволодом? Под личную ответственность товарища Буркина. Контакты с больными во время карантина, будем говорить, чреваты распространением инфекции. В отделение пустить товарища Буркина он, Касторский, не может категорически, но пригласить Энгельса сюда, так и быть, готов.
В приемной загремели шаги, и на пороге встал собственно Энгельс Всеволод в сопровождении литовского националиста Лапониса, которому указанный Энгельс был ровно по пояс.
Тяжело вздохнув, Касторский бросил тоскливый взгляд за окно и вдруг закричал, как раненый зверь:
– Задержать! Охрана! Фаина! Всем постам!
Негодяи, б…! В пыль сотру!
Кузя заводил свой рыдван, куда на ходу лез, как складной метр, Чибис. Касторский выскочил на крыльцо, заорал в рацию:
– Задержать зеленую "шестерку"! Водителя, пассажира – на капот, руки за голову! Выедут – всех отдам под суд!
Буркин, Энгельс и Лапонис изумленно наблюдали за спектаклем, развернувшимся во дворе Майбороды. Автоматчики с разных сторон бежали наперерез жигуленку, "академик Кузнецов" дико сигналил, Чибис рядом с ним сидел, скорчившись и закрыв руками голову… Беспечных ездоков выкинули из машины, пихнули, согласно приказу, мордами на капот и держали на шести прицелах, как террористов.
Касторский подошел, вздернул Кузю за плечо, заглянул в лицо.
– Ай-а-ай, Владимир свет Иванович! Академик ты мой сраный! Кого облапошить надумал – Платона Касторского! Да я таких, как ты, за яйца вешал и в ноздри ссал… Сука! – завизжал вдруг, словно ножом по стеклу заскребли. – Похищение века, б…и, устроили у всех под носом! Так вот, чтоб ты знал, подлец: в карантин ко мне войти можно. Но выйдешь ты отсюда только ногами вперед. Сгною до всякой отмены чрезвычайного положения. Увести обоих. Кузнецова – к дружку его, в холерную палату. Если только, конечно, он – Кузнецов, в чем я сомневаюсь. А не Финкелыптейн какой-нибудь.
Буркин подумал: "Нет, этот убить не мог. Больно истеричный. Хотя замашки – будто прямиком с зоны…"
Глава 11
Хитроумие Кузи, или, будем говорить прямо, его исключительная хитрожопость быстро завоевала ему авторитет среди коллектива. Маленький Энгельс, едва не брошенный Чибисом, поначалу на товарища дулся, даже разговаривать не хотел: я, мол, тебе такое открыл, шкурой рисковал, а ты кинул меня, как фраера… Однако Кузин веселый нрав быстро всех примирил. Пьер Безухий в первую же ночь устроил было небольшой заговор – типа учинить новичку боевое крещение, чтоб не зарывался, сунуть, кто бы сомневался, башкой в парашу. Но эта инициатива как устаревшая не встретила одобрения и поддержки. Тем более что за пару дней Кузя легко добился расположения слоноподобной раздатчицы, ущипнув ее за предполагаемую талию со словами: "Не горюй, девчонка, будешь ты моей!" – чем наладил бесперебойную поставку из-под полы дешевого курева населению.
Вообще, надо заметить, Петя единственный смотрел на Кузю искоса и хмуро. По мере того как Академик набирал очки, рейтинг недавнего лидера стремительно падал. Даже Фома, постепенно приручаемый Кукушкиным, вышел из подчинения – собственно, с той самой ночи, когда отправил Безухого в нокдаун. В поисках нового адъютанта Петр остановился на Михалыче. Молчаливый красавец ни с кем не сближался, был уравновешен и явно скучал. Петя, человек военный, чувствовал в нем скрытую силу. Да, приблизить эту темную лошадку было бы совсем неплохо.
– Как думаешь, Михалыч, долго нам тут еще париться? – Напарники стащили во двор контейнер с продуктами жизнедеятельности и перекуривали, наблюдая за работой идущего в ногу с кризисом илососа.
– Видите ли, Петр, – усмехнулся Михалыч. – Я плохо учился в школе и уже много лет заочно борюсь с высшим образованием. Но даже я запомнил одну сильную идею из курса российской истории: революционная ситуация – это когда верхи не могут, а низы не хотят. Если что-то очень упорно повторять, смысл теряется, но набор слов в определенном порядке застревает в голове навсегда. Эта мантра… Знаешь, что такое мантра?
Петр сплюнул табачные крошки и похлопал студента по плечу:
– Не зли меня, мальчик. Один академик у нас уже есть.
Михалыч пожал плечами:
– Сам спросил. Если для завязки разговора, тогда другое дело. А если тебя мое мнение интересует… Интересует?
– Ну.
– То мне не нравится, что вы все здесь уже ко всему привыкли.
– А ты?
– А что ты про меня знаешь? Я, может, здесь вообще отсиживаюсь. От ментов прячусь. Надежней местечка не придумаешь.
– Да иди ты знаешь куда… С тобой серьезно, а ты пургу гонишь…
Петр побрел к дверям черного хода, но Михалыч окликнул:
– Эй! Я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся. У меня бабок припрятано лимон баксов. Около того. На контору одну работал, с квартирами кой-чего химичили…
– Старушек мочил? – криво ухмыльнулся Петя. – Как этот, Тараторкин что играет, видал по телику?
– Не, не мочил, этого греха не было. Там система другая была, все по закону…
Михалыч, вечный студент Института культуры в Химках, который в девяностые годы тотальной смены вывесок, как и все остальные нормальные институты и даже училища, неожиданно стал университетом, – этот вышеуказанный Михалыч имел мечту. Съехать из блочного сарая, где жил в смежной двушке с матерью и братом там же, на Левобережной, – в особняк где-нибудь типа на Рублевке. Он презирал нищету своей семьи, одновременно же презирал и ненавидел богатеев, которые путем махинаций приобрели все то, что могло бы принадлежать ему, если бы в стране работал закон и людям платили по труду.
Так он стал размышлять, когда умер отец, отравившись подземными газами при прокладке очередной линии метрополитена имени Ленина. Именно с этого дня Слава стал называть себя Михалычем из соображений верности своему отцу, убитому природой и общей подлостью жизни. И, размышляя таким образом, пошел работать и неплохо зарабатывать в разных точках высоких широт. Разнорабочим в золотопромышленной артели, бетонщиком на сибирских стройках капитализма, китобоем, бурильщиком в Тюмени, а также барменом в Сочи, где год отогревался от полярных ветров.
Ради мамы он продолжал заочно учиться в Институте (университете) культуры на режиссера массовых зрелищ, плавно переходя из одного академического отпуска в другой.