Так и случилось однажды. Ярко засветило солнце, побежали ручьи, торопливо и звонко закапало с крыш.
"Весна!" - обрадовалась Нюрина мама.
Босиком подбежала Нюра к окну. На дворе было светло, мокро и весело. Пели птицы. Мама улыбалась, а дочка больно закусила губу. Как только исчезнет последняя снежинка, Нюра навсегда перестанет быть королевой. Стремглав бросилась в кухню. Так и есть! Холодильник был распахнут настежь: мама открыла его, чтобы проветрить и помыть. Корона лежала в уголке, совсем тоненькая. Дрожащими руками взяла ее Нюра. Только бы не сломалась! Опустила на голову и несколько секунд стояла так, не дыша. В окно смотрела. Откуда ни возьмись, на небе появилась тучка. Потом еще одна и еще. Подул ветер. Капать перестало, вытянулись сосульки, и замерз ручей. Нюра подошла к зеркалу.
Корона на голове сияла, как и прежде, - будто внутри горела голубая лампочка.
Запись двенадцатая
ТРУДНОЕ СЛОВО "ГОРОХ"
Если честно… Если совсем честно, то мне папины книжки не нравятся. Ксюша - та считает папу лучшим писателем в мире, всем рассказывает о нем, а я - ни слова никому. Но в классе все равно знают. Из-за Полины. Ни с того ни с сего ляпает на уроке:
- Над чем работает твой отец?
Я пожимаю плечами.
- Пишет что-то… - валяю, как говорит мама, дурочку.
Очки у Полины вспыхивают.
- Родная дочь, а не интересуется творческой деятельностью отца!
Сама она интересуется. Правда, не как родная дочь, а как преподаватель литературы.
Предмет свой она любит. Так увлекается, что забывает про время, и звонок застает ее врасплох, поэтому после ее уроков перемены у нас почти не бывает. Сидим смирненько, ждем, пока закончит. Мы ведь понимаем, что она жертвует ради нас личным временем. А она думает - не понимаем.
- У меня тоже семья, - растолковывает нам Полина, - тоже дети. Я ведь не только педагог, не только ваш классный руководитель, но еще и мать и жена… - Как со взрослыми разговаривает с нами. Мы видим это, а она думает - не видим. - Как со взрослыми, - объясняет, - говорю с вами. И мне радостно наблюдать, как постепенно преображаются ваши глаза. В них мысль появляется. В них светится сознание долга. Ум и высокое человеческое достоинство. Это ли не лучшая награда учителю?
Я ставлю перед собой портфель и гляжусь в его никелированный замок, как в зеркальце. Изображение в нем, конечно, маленькое и искаженное, но, если приблизить лицо, можно разглядеть кое-что. Например, глаз. Вот зрачок, вот ресницы. Но, сколько ни гляжу, ни ума, ни сознания долга не замечаю.
- Соколова! - слышу вдруг и вскидываю голову. - Если тебе так уж хочется понюхать портфель, то, по-моему, лучше сделать это дома.
Класс смеется. Полина улыбается, счастливая, и очки ее счастливо блестят, и рука, тоже счастливая, гордо так поправляет их. Это ее любимый метод воспитания - опозорить при всех. Она называет его "выставить на коллектив".
Больше всего досталось Лене Потапенковой - за то, что редиской на рынке торговала. Не столько, впрочем, Лену "выставила на коллектив", сколько ее мать перед другими родителями. На собрании. Но мать не "выставилась". "Для меня, - заявила, - это новость", - хотя сама же пучки вязала.
Лена защищала ее. "Она взрослая, ей стыднее, чем мне. И на работу напишут…"
На другой день весь класс знал про рынок. "Почем редиска?" - дразнили. Лена краснела и жалко так улыбалась.
- А ничего? - спросила, когда подошли к моему дому.
Я сделала вид, что не поняла.
- Что ничего?
- Они ведь знают. Твоя мама была на собрании.
- Про редиску, что ли? Знают. Ну и что! Папа в детстве кизилом торговал…
Он сам рассказывал мне об этом. Вообще про детство. Очень нравится ему вспоминать прошлое, но зачем-то притворяется, будто делает это из педагогических целей. Ребенок, дескать, должен знать, как трудно жилось когда-то.
Я согласна: трудно. Зато веселее, чем теперь. Абрикосы воровали в саду. На баштан лазили… И никто не "выставлял на коллектив" - ни их самих, ни их письменные работы.
Одно мое сочинение тоже было "выставлено". Про "Евгения Онегина". Татьяна - та мне нравится, очень, а вот Онегин, по-моему, просто дурак. "Вы ко мне писали… Не отпирайтесь". Какому нормальному человеку придет в голову, что девушка, собственной рукой написав письмо, будет отнекиваться от него? А эта его привычка гонять с утра с самим собой бильярдные шары?
Полина мое сочинение зачитала вслух с начала до конца. Но с паузами. Закатывала под очками глаза, ужасаясь. "Вот, - повторяла, - наглядный пример неправильного, неграмотного прочтения классики".
Грамотному прочтению она учила нас с четвертого класса. Как? А вот так: из каждого произведения, которое мы проходили, надо было выбрать двадцать трудных слов. Эти слова записывались в специальный словарик. Потом она вызывала к доске и, листая словарик, просила написать то одно, то другое слово. Дураков искала! Никто по-настоящему трудных слов в словарик не заносил. Что-нибудь вроде: "усердие", "карета", "жемчужина", "воспитанный" и так далее. Витя же Липницкий умудрился записать слово "горох".
- Ты не знаешь, как пишется "горох"?
- Не знаю, Полина Сергеевна.
- Ну-ка, бери мел, - скомандовала она. - Пиши!
И он написал. Но что, что он написал! "Га-рог".
От смеха задрожали на подоконниках цветы, за которыми я ухаживаю (это моя общественная обязанность).
В отчаянии сняла Полина очки.
- Ты чудовище, Липницкий, - сказала она. - Ты даже хуже, чем чудовище. Ты моллюск.
- Да, - покорно согласился он.
- Что - да?
- Моллюск.
Опять задрожали на подоконнике листики моих цветов. Полина смеялась вместе с нами, а потом просила обратить внимание на ее отходчивость.
- Все вы - мои дети, - втолковывала она нам. - Одни более удачные, другие менее, но все вы мне одинаково дороги,
Я понимаю, какое это замечательное качество, но сама не умею так. Не могу относиться ко всем одинаково. Вот и Полину я, по совести говоря, не очень-то люблю, хотя она и ко мне тоже проявляет объективность. Один раз "выставила на коллектив" мое сочинение как самое неудачное (об Онегине), а в другой - как лучшее в классе. Это когда я про рыбок написала. Про Большого Гурами.
Запись тринадцатая
БОЛЬШОЙ ГУРАМИ
Лена Потапенкова подарила его. В литровой банке принесла - голубого, огромного (в аквариуме он уже таким огромным не казался), с двумя темно-синими, круглыми, похожими на глаза пятнами. Вернее, с четырьмя - два с одного бока, два с другого.
Лена купила его на рынке, поэтому кто знает, каким прежде был у чего характер, но у меня гурами повел себя не по-джентльменски.
Широко разинув пасть, налетал на безответных рыбешек. Те - врассыпную, он же, гордый собой, пошевеливал хвостовым плавником, розовеющим от удовольствия. Прямо деспот какой-то!
Мне было жаль моих рыбок. Они уже давно жили у меня, я привыкла к ним, а они - ко мне. Стоило мне приблизиться к аквариуму, как они подымались на поверхность или подплывали к переднему стеклу. Смотрели… Я медленно подносила ложечку с кормом, но прежде, чем высыпать, стучала по бортику, созывая загулявших или зазевавшихся.
Мои родители, моя гульгановская бабушка, а также бабушка светопольская обожают ставить в пример других. "Вот другие, Евгения…" Ну и что! Без них знаю я, что другие - это другие, то есть не такие, как я. Правильные… Так же и с рыбками у меня. Во всех книгах пишут, что данио рерио - стайные рыбы, в моем же аквариуме они живут порознь. Лишь ночью, когда все засыпают, их стайный инстинкт, наоборот, просыпается. Недалеко друг от друга плавают. Неончики же зависают головой вниз и медленно-медленно опускаются на дно. Коснувшись его, испуганно вспрыгивают. Так всю ночь… С десяти вечера до шести утра не отходила я от аквариума, свет горел лишь на полу - папина настольная лампа, - а сидела я на холодной и твердой кухонной табуретке. Уж на ней-то никак не заснешь… Полтетрадки исписала наблюдениями.
Дважды приходила мама - кудлатая, в длинной рубашке, спрашивала:
- Не спишь?
И я отвечала шепотом:
- Сплю.
Ксюша тоже навестила меня, уже около полуночи, совсем сонная. Смотрела, смотрела, глазами хлопала, потом - строго:
- Женька!
- Спокойной ночи, - говорю, а сама записываю, сверяясь по часам, как долго пребывают в неподвижности замершие на дне сомики.
Она не уходит.
- Женька! Ты чего, спать здесь будешь?
- Да, - отвечаю. - Отстань.
А она все стоит - в пижаме и моих туфлях, смотрит.
- Женька! - в третий раз. - Ты с ума сошла? Еле прогнала ее.
Ее-то прогнала, а Топа осталась. Легла в дверях, положила на лапы ушастую голову. Подремлет-подремлет - глянет, подремлет-подремлет - глянет.
- Иди спать, - говорю.
Не идет. Уши подняла и так преданно, так сознательно глядит на меня…
Рыбки тоже верят мне и совершенно меня не боятся. А я им - Большого Гурами. Разинув рот, этот варвар гнал их всякий раз от кормушки. Не из-за голода - если б из-за голода! - из-за вредности. Даже насытившись, не уплывал, а стоял и смотрел, сторожил. Тогда я поставила в противоположном углу еще кормушку. Что вы думаете? Он и за ней следил. Делать нечего, пришлось отсаживать Большого Гурами в маленький аквариум.