– А тебе, скажем, на сеялку ды на молотилку.
– Не бреши! – обиделся гусиная. – Вот и не произведем расчету. У энтова плуг перетягает, у энтова быки, у энтова лошадь, – никак не призначим: от энтова разор хозяйству.
Секретарь глубоко передохнул. Если б кто съездил сзади дубиной, не так бы зазвенело в ушах, как сейчас.
"Эх ты, мама постная, – проморгали! Надо сейчас же на бюро…"
И, чтоб успокоиться, покатал между пальцами и зажег папироску.
– Кто ж вас надоумил?
– Нужда.
– Слышь ты, – заговорил сломанная поясница, стоя на раскоряченных коленях, – лошадей подобрала германская да гражданская. Быков фронты поели, – скольки разов прошли через нас.
– Хронт – прожорливая брюха.
– …вот мы и соединились.
– Нда-а! – протянул секретарь.
На бюро секретарь говорил запальчиво, и хохол, весело поглядывая на всех, покачивался:
– Проморгали, ребята. Нельзя на мужика смотреть только как на собственника. Он те еще десять очков вперед даст как общественник. Видел, землю в общий котел склал, да сам. Это, товарищи, не фунт изюму.
Их сидело пятеро, и краснел стол. И у всех лица с желтинкой, худые, У одного глаз кругло заклеен черным.
Ближе всех к секретарю – немного постарше его, тоже чуть-чуть усики, нахмуренный.
Сентябрь, еще не начавший золотиться, глядел в окна, сентябрь двадцать девятого года. Паутина, искрясь, плавала на солнце.
А четверо – каждый по-своему. Артамонов – маленький, с белыми мышиными усиками и тридцатилетний золотистый пух на голове, щупленький, общипанный, с десятилетнего мальчишку, – предрика. Горбунков – в гимнастерке с засаленным воротником, и рыже-небритый, – уполномоченный РКК. Кулибин – длинный, в сером бумажном измятом пиджаке, и он на нем как на вешалке.
– Ну, все, что ль? – сказал секретарь, доглядывая бумаги, а их и доглядывать нечего, ведь уж подписаны.
– Все.
– А Лапин где же? – все не подымая глаз от бумаг.
– Тут я, – угрюмо-сосредоточенно из угла,
– Так вот, товарищи, – и отодвинул бумаги, – мужик потянулся к общественным формам хозяйствования в нашем районе. Это надо понять.
А из угла угрюмо:
– Не в нашем одном, а и в соседних.
Секретарь тряхнул хохолком, рассердился. Заметил: этот невзрачный, приземистый, с круглым, как желтая слива, распухлым носом, в стоптанных сапогах, что бы ни говорил секретарь, всегда вставит свое, ослабляющее. Секретарь опять тряхнул хохолком.
– A я скажу наоборот: может, по всему округу. А может, и дальше. И это мы должны учесть и поставить в известность округ.
– Дай мне.
– Ну!
– Ведь у нас же есть устав ТОЗов, – сказали усики, сдвинув молодые брови, – так и надо им устав растолковать, сорганизовать. Ишь ты, сами пришли…
– Пришли-то пришли… – опять угрюмо из угла, – да…
– Я тебе не давал слова, – сердито отмахнулся секретарь и подумал: "Чертов бирюк! Спит и видит себя секретарем".
Серый камлотовый пиджак зашевелился, стал еще длиннее.
– Я так думаю: крестьянство надо обязательно сорганизовать, раз сами просят. Ведь сами идут, чего же тут думать! Я кончил.
Постояло молчание. Секретарь, не подымая головы, сказал:
– Товарищ Лапин!
Заскрипел стул, и из угла глухо и коряво полезло бревно:
– Тут вот, конешно, говорится, крестьянство само пришло, просится, партия чтобы сорганизовала. Это, конешно, приятно, можно, чай, жить. Ну, только надо пощупать.
"Курей щупают да баб молодых", – сердито подумал секретарь.
– …пощупать, какие такие это мужики приходили?
Насторожились.
"Чертов сыч! Непременно чего-нибудь воткнет!" – зло тряхнул головой секретарь.
– Они, мужики, разного складу. Есть…
– Меченые и немеченые, – сказал с усиками, усмешливо взглянув на секретаря.
– …разного складу, – так же налезая глухим бревном. – У одного две пары быков да лошадь, у другого пара плугов да молотилка, а у энтого ребятишки, жена, старики да сам-девять.
"Этакое зло!" – блеснул серыми глазами секретарь и бросил:
– Ты нас не учи. Без тебя знаем – классовое расслоение в деревне.
А тот продолжал так же глухо и ровно, как будто был в комнате один:
– …кого же будем организовывать: кулаков да очень зажиточного середняка? Бедняка-то они к себе и близко не подпустят, – ему не с чем к ним идти.
Тогда все зашумели, как шмели, перебивая и держа на него зло.
– Так что ж, по-твоему: руки сложить да у моря погоду ждать?
– Ежели ты не будешь организовывать мужика, так он сам сорганизуется, да так сорганизуется, что небу жарко станет. А что кулак, так "волков бояться, в лес не ходить".
– А как дров наломаешь!
– А партия на что?
– Товарищи, товарищи! – вылезая из галдежа, стучал карандашом секретарь. "Чертова холера этот Лупоглазов! – сердито мотал он хохлом. – Выгоню из коммунхоза, – до сих пор звонка не достал. Какое это заседание без звонка!"
Постановили: принять все меры к организации супряг и ТОЗов в крестьянстве, не допуская кулака, и немедленно выехать всем в район агитировать за коллективное хозяйствование.
Собрание
Высокий, с прямой спиной, Боков по-военному широко шагал, взбивая пыль.
Месяца два его по состоянию здоровья демобилизовали.
Приехал в крайком. Дали путевку в округ. Округ – сюда. Здесь стал председателем совета этого городишка.
Он шагал и чувствовал себя как на маневрах. Надо взять в лоб или обойти, ударить с тылу, сломить. Надо внести плановость, как вносится плановость в маневрирование.
На улице перед школой у подъезда, у ворот толпятся крестьяне, дымят махоркой, сидят на корточках вдоль забора.
И Боков внутренне подобрался, прямой и высокий, в серой шинели и в буденовке.
– Эй, Боков, живой?
Быстро катившийся тарантас останавливается. Лошади мотают головами. Боков подходит, здоровается с обоими,
– Куда?
Человек без усиков, в пальто, ладный и в плечах раздался, без шапки подставляет веселый хохол погожему сентябрьскому солнцу. Он торопливо пожимает руку Бокова.
– В район еду. Всех разослал, теперь сам. В райкоме за себя Петунина вот оставляю, – мотнул закачавшимся хохолком на сидевшего рядом с татарскими усиками скуластого, с косыми черненькими бровями, товарища, – и искорки внимательной наблюдательности в темно-коричневых глазах.
– Давно с курсов, Петунин?
Тот сказал запоминающимся голосом:
– Вчера только.
– Из ячейки у тебя кто будет? – спросил хохолок.
– Афонин обещал.
– Так ты ему, товарищ Боков, передай, чтобы все особенности собрания – ну, настроение крестьян, как будут принимать цифры и, главное, как пойдет дело насчет колхозов, – чтобы в райком сводкой. Да и ты приходи, расскажешь. Ну, так крой, проворачивай.
– Ладно!
Боков подавил руки обоим и пошел. Хохолок тронул кучера в спину:
– Давай, погоняй, дядя Осип. Э-эх, время-то как утекает… Погоняй, погоняй, дядя Осип!
Звеня и дребезжа в облаке пыли, тарантас покатился…
…В школе битком. Сквозь непролазную махорочную сизость смутны бороды, шапки, заветренные, употелые лица. Тускло блестят глаза и все на Бокова, все блестят на Бокова.
Чувство борьбы, чувство острого внутреннего напряжения, – то чувство, которое овладевало им на маневрах, наливалось теперь. На маневрах ведь товарищи же эти синие, ведь это из второй роты. Вон Рябов – с ним же вместе на курсах были…
"Да, товарищи-то товарищи, но когда ползешь, извиваясь и обдирая лицо по сухой колкой земле, по иссохшим цепучим травам, ползешь с крепко зажатой винтовкой, тут одна неотступная мысль: обойти, ударить с тылу, захватить. И эти сквозь дальние кусты мелькающие синие, это уже не товарищи, это – враги. Нет, он не ходил с ними на политчас, не был с ними на курсах, тут кто кого".
И сейчас сотни блестящих вражьих глаз… Или дружеских, ждущих? Ну да, он – крестьянский сын, кость от кости их. Дышал одной тьмой с ними, одним бессилием. А теперь он пришел бороться с ними, плечо в плечо бороться с их тьмой, с неодолимостью веков, со всем, во что они неуемно вросли изувеченными корнями.
Пришел бороться с ними. Прислала партия, что открыла ему глаза. Прислала Красная Армия, что переделала его в неузнаваемого человека.
– …собрание открытым…
Все тот же непроницаемо сизый дым. Все тот же не потухающий сквозь него блеск глаз.
"Эко черт этот Афонька – не пришел!"
И началось привычное, уже вросшее в общественный обиход:
– …повестка… Есть возражения?.. Нет…
И он по кустам, по иссохшей цапастой траве двинулся на них. Они отделялись неугадываемым молчанием, блеском глаз.
– …Ежели ты похеришь межи… я. сно: аль нет?..
– А ты запахай межи, да это тебе не одна га набежит – вот тебе сотня-другая центнеров пшеницы. Понятно? А то суслики плодятся, да сорняк с межей прет, все поле заражает. С двух концов себя жрете – площадь теряете, вредители пожирают… Ясно?..
Для него это было поразительно ясно. А они? А они дремуче молчали. В слоистом дыму блестели глаза. Он напирал, и напряженность стала переливаться в раздражение. Враги?.. Он сдвинул буденовку и вытер косо ребром пот.
– …опять взять тягло: у одного – две пары быков, у другого – ледащая лошаденка, а у энтова и нет ничего. Ясно? А земля требует, чтоб ее топтали здоровые бычиные или лошадиные ноги. Тогда она… Ясно?.. А бедняк, не виноват же он за свою бедность… Понятно?..