- Молодец, старина Макс! Я гляжу, ты не утратил своей былой проницательности. Правильно меня понял: да, ты нужен, ты понадобился Фегелейну. Зачем? Черт меня задери, я этого не знаю. Клянусь пресвятой девой! Фриц совершенно случайно присутствовал в радиорубке при нашем с тобой разговоре. А потом хлопнул меня по спине: "Это тот человек, который мне нужен! Тащи его сюда". Вот все, что я могу тебе сказать.
- Но пойми, Отто… Я же подчиненный Гиммлера.
Я обязан доложить ему о своей неудачной командировке, вернее, о возвращении с того света. Я же был послан в Бреслау…
- Знаем мы это! Знаем! - насмешливо перебил Гюнше, - Уже навели справки. Считай, что тебе сегодня повезло дважды: ты ушел от смерти и одним махом вышел в вершители судеб рейха. Да, да, я не преувеличиваю, ибо то, что ты отныне станешь делать, будет скреплено печатью и подписью самого фюрера.
"А ведь он кое-что знает о причинах столь неожиданной метаморфозы! - отметил про себя Ларенц. - И даже каким-то образом заинтересован в появлении моем здесь и, вероятно, в том, что мне предстоит делать. Ну что ж, будущее покажет".
- Мы с тобой старые солдаты, Отто… - в раздумье, но твердо произнес Ларенц. - И ты знаешь: я всегда готов выполнить любое задание. Тем более задание фюрера, Хайль фюрер!
Гюнше молча поднялся и, кивнув Ларенцу, вывел его в коридор. Там сухо сказал:
- Вторая дверь налево. Удачи тебе, старина!
3
За эти восемь месяцев Ефросинья еще дважды попадала в госпиталь.
В прошлогоднем августе еле выкарабкалась, встала на ноги. Тогда в Польше, за рекой Вислокой, упав на горящем самолете, она разбилась так, что неделю потом не приходила в сознание. Три перелома, сотрясение мозга, общая контузия - все это значилось в ее госпитальной истории болезни.
Даже очнувшись, она еще несколько дней не могла понять, где находится, как очутилась здесь и что, собственно, предшествовало ее появлению в госпитальной палате. Оказывается, ни врачи, ни медсестры не знали ее имени-фамилии, и она удивилась, услыхав, что меж собой они называют ее "старшина-летчица" или "женщина с орденами Славы". И помочь им ничем не могла: совсем не разговаривала (перелом челюсти), писать тоже была не в состоянии, потому что правая рука, замурованная в гипс, висела на вытяжном шелковом шнурке.
При госпитализации у нее не обнаружили никаких документов - это Ефросинья поняла из последующих разговоров. Недоумевала: ведь солдатская книжка всегда была при ней в правом нагрудном кармане, в том числе и перед тем памятным ночным вылетом. Впрочем, полет помнился только до того момента, когда над целью были сброшены бомбы. Дальше все обрывалось, будто сплошь перечеркнутое желто-багровыми всполохами…
Однажды утром молоденькая медсестра принесла в палату сложенную вчетверо фронтовую газету и, улыбаясь, показала на фотоснимок: "Це, мабуть, вы? Дуже схожи".
Левой, здоровой рукой Ефросинья взяла газету, радостно вздрогнула: ну конечно, это была она! И фотография хорошо знакомая: они стоят с Симой Глаголиной у своего самолета, ухарски сбив на затылки белые подшлемники (их еще летом снимал сержант-дешифровщик из отделения полковой фоторазведки).
А ниже шла статья. "Подвиг крылатых подруг". Ефросинья плохо видела текст сквозь набухающие в глазах слезы, а когда прочитала: "…старшина Е. Просекова награждена орденом Славы I степени (посмертно)…", вдруг вскрикнула, забилась в неудержимых рыданиях.
Слезы будто сразу просветлили прошлое: она увидела трассы в рассветном небе, белое, странно улыбающееся, мертвое лицо Симы, увидела стремительно прыгнувший навстречу, прямо под крыло, лес - и потом удар о землю… Она почему-то оказывается в стороне от самолета и ползет к нему - из кабины сквозь густой дым видны безжизненные руки подруги. И неожиданный, ослепительно-горячий шар взрыва…
Потом самое странное: будто во сне она видит Николая Вахромеева - залетку Колю, ощущает сквозь боль его ласковые сильные руки…
Нет, это не был сон! Это происходило наяву - сейчас Ефросинья отчетливо вспомнила каждую деталь той необъяснимо-случайной встречи на лесной опушке. Это он, Коля Вахромеев, вынул из нагрудного кармана ее солдатскую книжку, потому что она просила, она велела ему взять и поставить в их штабе штамп о замужестве, который они не успели, не догадались поставить во время мимолетной встречи в Рай-Еленовке под Харьковом. Он обещал непременно прислать книжку в госпиталь. Но не прислал. Значит, скоро пришлет. Скоро…
На глазах перепуганной медсестры Ефросинья вдруг сразу смолкла, затихла и, чуть всхлипывая, тут же уснула.
Дела ее быстро пошли на поправку. Тем более что в госпитале она в тот день сделалась знаменитостью: как-никак полный кавалер ордена Славы! Да еще "посмертно"! Этакого и бывалым солдатам не часто доводилось видеть.
В октябре состоялась врачебно-летная комиссия. Решение было безапелляционным: из авиации списать, демобилизовать подчистую. Ефросинья в результате полученных ранений и связанных с ними различных осложнений оказалась всюду "не годной", даже к нестроевой службе в мирное время.
Седой как лунь краснощекий полковник-профессор сочувственно покачал головой:
- Такие вот дела, старшина… Считайте, что вы, голубушка, отвоевались. Переходите, так сказать, на мирные рельсы. Езжайте домой в свою Сибирь. А если хотите, то здесь оставайтесь, во Львове. Прекрасный город! Вас, несомненно, хорошо примут, тем более что вы активно участвовали в его освобождении. Через неделю выписка. Можете идти.
Ефросинья, опустив голову, все это выслушала в молчании, как приговор. Очевидно, в потускневшем лице, во всем облике ее было так много откровенной горечи, даже отчаяния, что полковник покашлял ободряюще:
- Ну-ну, выше голову, старшина! Вы ж все-таки полный кавалер Славы! Молодая, интересная женщина - у вас все еще впереди. А вообще, конечно, я вас понимаю… В конце концов, как врач, как человек… Психический перелом, душевный стресс и так далее. А вы, голубушка, поплачьте, не стесняйтесь, поревите по-девичьи. Это очень облегчает… Снимает экспрессию.
Ефросинья подняла голову, прищурилась. Сказала сухо:
- Я свое уже выплакала, товарищ полковник! Так что советуете зря, не тот пациент. И решение ваше я не принимаю. Оно несправедливое! Ложное!
Полковник сдернул очки, оглядел за столом своих коллег, выразительно пожал плечами. Дескать, полюбуйтесь на эту авиационную фею. Вместо признательности и благодарности за лечение, за внимание и заботу она, как видите, грубит. Форменным образом.
- Хм… А что вы, собственно, хотите, старшина?
- Я не хочу - я должна воевать, - сказала Ефросинья. - Я должна быть в Берлине!
- Понятно, - усмехнулся профессор. - Но есть же законы, приказы, есть, в конце концов, порядок! Это не наша прихоть, это объективные данные медицины. К сожалению, именно поэтому вам придется прервать свой славный боевой путь, старшина.
- Не придется! Немцы не прервали, а вы тем более не остановите.
Перепалка кончилась тем, что Ефросинью просто-напросто выдворили из кабинета. Полковник, разозлившись, вдруг гаркнул: "Кругом - марш!" И баста - весь разговор.
Минут десять Ефросинья, стуча палкой, прихрамывая, возбужденно расхаживала по госпитальному коридору. Потом сняла с халата ордена Славы, сунула их с досадой в карман: зря нацепила, все равно не помогли!
До самого обеда просидела на скамейке в госпитальном саду. Настроение - хоть вешайся… Хорошо ему рассуждать: "Поезжай в свою Сибирь…". А что она там будет делать, когда дело, ради которого жила, воевала, недосыпала, горела и разбивалась, залечивала раны, брошено на полдороге. Когда окажутся брошенными боевые товарищи - живые и погибшие, когда брошенной и, может быть, навсегда оборванной и потерянной станет единственная нить, скреплявшая прошлое, настоящее и возможное будущее, - Колина любовь…
Куда она поедет, зачем и ради чего?
Уехать, смириться, быть списанной - значит навсегда отказаться от неба, от мечты, голубые стежки к которой были проторены еще таежной юностью.
Именно в этом крылось главное. Больше, чем горечь - беда…
Ефросинья в раздумье глядела на синеющие вдали горы, уже испятнанные пастельными красками осени, на синий провал парковой аллеи, где желтыми бабочками мельтешили опавшие кленовые листья, и вдруг средь этой пестроты, средь янтарно-солнечного листопада увидела самое себя - давнюю полузабытую девочку-подростка, худенькую, глазастую и длинноногую "попрыгушку", наивно представлявшую мир уютным и тенистым, вот как эта аллея.
Только странно: "попрыгушка" почему-то была в белом медицинском халате и в кирзовых солдатских сапогах. Она что-то кричала, махала рукой, и, словно очнувшись, Ефросинья узнала в ней дежурную медсестру Тоню. Ту самую кареглазую "гуцулочку", которая когда-то принесла в палату фронтовую газету с портретом Ефросиньи.
- Товарищ старшина! Я ж вас шукаю! Швыдче ходить до палаты. Гости чекають!
- Какие гости? - удивилась Ефросинья.
- Ой, таки симпатични, цикави! Полковник - герой, а с ним сержант. Зараз у вас в палате. Ходим!
В палате Ефросиньи сидел и дымил в раскрытое окно командир авиаполка полковник Дагоев. Справа у стены сержант-ординарец деловито развешивал на спинку стула какое-то обмундирование.
Увидав входящую Ефросинью, Дагоев щелчком выбросил папиросу в окно и сказал сержанту:
- Якимов! Пойди-ка погуляй в коридоре. Да на машину взгляни - как бы бензин не слили.
Затем широко раскинул руки навстречу Ефросинье:
- Ай, молодец Просэкова! Живая, совсем живая! А мы, понимаешь, тебя чуть было не того… Нэ туда записали. А постриглась зачэм? Нэ красиво. Как малчишка.