Дюжие эсэсовцы вырвали из рядов первого попавшегося пленного, сшибли наземь, распластали ничком, а его соседу, чернявому молодому солдату, вручили шпицрутен - короткий и корявый арматурный прут.
- Цен шляге! Дьесят! Давай!
Парень взял прут, с минуту глядел на угрюмые лица товарищей, замахнулся было, но вдруг, выругавшись, швырнул шпицрутен в сторону.
- Аус! - крикнул комендант.
Эсэсовцы подхватили парня под руки, отвели и тут же дали ему в спину две короткие очереди.
- Нехьсте!
Следующий - сухощавый, уже в годах, сбросив шапку, дергался в руках охранников, кричал: "Братцы! У меня же дети! Заступитесь!" Однако шпицрутен взял. Он бил и плакал, причитал - и бил… От каждого удара ряды вздрагивали, покачивались, будто в подошвы, по ногам людей ударяли электрические разряды.
Рядом с Савушкиным, приткнувшись к плечу, тихо по-мальчишески всхлипывал Зыков:
- Дядя Егор… Что же это?..
- Это плен, Ванюха, - сказал Савушкин. - Это, брат, похуже войны…
И начались лагерные будни.
Здесь существовал особый, "скоростной", распорядок дня: мгновенный, как по тревоге, подъем, умываться бегом, в столовую бегом, даже на работу короткими бросками - пробежками. Все было рассчитано на спешку, на то, чтобы в самое короткое время выжать из них все человечески-живое, обессилить, превратить в измотанных доходяг. А потом… Ясно, что могло быть потом.
Тут было царство колючей проволоки. Оказывается, она тянулась в несколько рядов и вдоль далекой опушки леса, и вокруг ближней железнодорожной станции, даже возле объектов, на которых работали военнопленные.
Еще в первый день они заметили несколько странных деревенек поблизости: абсолютно пустых, безлюдных, мертвых. Хотя на улицах стояли телеги, у домиков сушилось на веревках белье, а у калиток сидели женщины в цветных передниках. Но это были куклы, грубо сработанные манекены.
А когда в полдень над долиной прокатился ужасающий утробный грохот и над ближним холмом в дыму в пламени устремилась в небо огромная черная сигара, они, все вновь прибывшие, испуганные и подавленные, и вовсе раскрыли рты в полнейшем недоумении: куда же они попали?
Военнопленный-казах под номером 1015 авторитетно сказал:
- Это ракета. Высоко поднимается, летит далеко. Потом сильно взрывается.
- Откуда знаешь? - удивился Савушкин.
- Я в авиации служил. Мотористом. Технику понимаю.
Казах этот держался рядом еще со Львова. Молчаливый, насупленный, он, пожалуй, якшался только с Ванюшкой Зыковым, Оно и понятно: ребята молодые, по виду - даже одногодки.
- Что же, на наших, стало быть, пущают эти самые… ракеты? - озадаченно предположил Савушкин.
- Не знаю, - сказал казах. - Может, пробуют. Раньше про них на фронте не слыхали. Малые ракеты были. У нас - "катюши", у немцев - "скрипуха" называется.
- Да уж я знаю… На своей шкуре испробовал.
После обеда запустили еще две ракеты, и обе взорвались: одна - сразу же, едва поднялась над лесом; другая - уже под облаками. Парящие ее обломки падали неподалеку от котлована, в котором работали военнопленные.
Тут уж можно было предполагать увереннее: испытывают, пробуют ракеты, - стало быть, полигон. Казах-моторист, очевидно, прав. Улучив момент, Савушкин осторожно поинтересовался у Зыкова;
- Он кто такой, твой дружок? Откуда?
- Из Алма-Аты. Атыбай Сагнаев. Грамотный парень. Медаль имел "За боевые заслуги".
- Стало быть, земляк - тоже из Казахстана. А как человек, спрашиваю, он, дюжий?
- Да вроде подходящий парень.
- Ты держи его поближе. Сгодится.
Понимал Савушкин, не в пример этим пацанам сразу же понял, что назад им всем дороги отсюда не будет. Немцы не дураки, чтобы выпустить ах живыми с такого секретного полигона. Стало быть, остается только одно - бежать. И бежать группой, с надежными проверенными ребятами. Одному не пробиться.
Савушкина назначили десятником - чем-то он приглянулся эсэсовскому шарфюреру, На утреннем построении тот, отсчитав очередную десятку, хлопнул Савушкина по плечу: "Лайтер, бригадир!" Потом сорвал с его головы шапку-маломерку, заменил ее на более приличную, подходящую, которую тоже бесцеремонно сдернул с кого-то из пленных. Полюбовался, показал большой палец и пошел дальше.
Спервоначалу Савушкин расстроился из-за этого своего "повышения", но поразмыслив, решил, что оно, пожалуй, и к лучшему: сподручнее будет готовить к побегу всю десятку. Но делать это следовало очень осторожно, исподволь, осмотрительно до мелочей. И главное - без спешки.
Как-то вечером Ванюшка Зыков вернулся из очередной "разведвылазки": он довольно успешно умудрялся шастать по лагерю, успел побывать даже в дальних бараках, завел знакомство с каким-то ефрейтором из комендатуры, пользуясь своим школьным знанием немецкого.
- А я у итальянцев гостил, - похвастался Зыков. - Вот сигаретку дали. Знаете, как наше место называется? Полигон "Хайделагер". Чудные они, ей-богу. Лопочут: "Альпино, альпино".
- "Альпино"? - удивился Савушкин. Он сразу вспомнил январь сорок третьего, когда в наступлении под Ростовом наши пачками брали в плен обмороженных, завшивленных итальянцев. Они все были "альпино" - из Альпийского корпуса. Значит, остальные, выходит, попали сюда. Ну дела… - Что они тебе там талдычили?
- Да плохо я их понимаю… - развел руками Зыков. - Так, по-немецки с пятого на десятое и они, и я. Вроде бы забирают их отсюда. Опять служить к Муссолини. Чертовщина какая-то творится у них в Италии - не поймешь. Половину союзники освободили, а половина страны - у фашистов.
- Повезло этим "альпино", - сказал старшина. - Тут бы им всем капут.
Он хотел добавить: "Как и нам тоже", да вовремя сдержался. Незачем понапрасну пугать, тревожить парня.
- Ты главное, главное выкладывай! (Егор, конечно, видел, что Ванюшка наслушался чего-то хорошего, важного - не зря же взбудораженный прибежал, сияющий, как пасхальный самовар).
- Наши наступают, дядя Егор! - радостно шепнул Зыков. - В Белоруссии немцев начисто расколошматили. Итальянцы говорят: Белоруссия - Сталинград! Во как, понял?
- Ну-ну! - сразу оживился, повеселел Савушкин. - Молодец, Ванюха, ухо у тебя вострое! Что еще?
- Да тут я говорил с ребятами… Из третьего барака, - замялся Ванюшка. - Дело такое, секретное… Ну, в общем, сказали мне, что, дескать, здесь, в лагере, существует БСВ - "братство советских военнопленных". Подпольное. Надо, говорят, держаться всем вместе…
Старшина сразу насупился, сердито сунул в рот соломинку, с минуту жевал, багровея гневом.
- Ты все-таки ослушался, не выполнил мой приказ?! Я же предупреждал: никаких связей ни с кем, никаких разговоров! Ты что, хочешь меня и всю десятку под автоматы подвести? Кто тебе, дурак, давал право?
- Я же только от себя лично, дядя Егор…
- И за себя не можешь! Я что говорил? Какое нам дело до подпольной организации, даже ежели она я есть? Чем больше людей, тем легче их расколупать. Соображаешь, дурень?
- Так точно…
Долго в ту ночь не мог уснуть старшина, растревожил его этот желторотый непоседа Зыков… Конечно, может, оно и не совсем сходится, даже совсем не сходится с тем, чему он раньше учил свой фронтовой взвод: один - за всех, все - за одного, но тут ведь, в лагере, обстановка не та. Совершенно другая обстановка. Верно, человек потому а есть человек, что жизнь его даже вон в тайге и то не в одиночку - через других людей проходит. Человек - это когда рядом другие, такие же, как он. А откажешься - и потянет тебя на четвереньки, по-звериному. Так ведь заставляют отказаться, как того, плешивого, который сек прутом товарища на аппельплацу, как многие другие, делающие то же самое в бригадах почти ежедневно. Выбора-то нет: или - или, А матушка-земля, она всех держит: и праведных, и грешных…
8
Тыловая база расположена была на отшибе, у лесной опушки, в каком-то странно хаотичном поселке с несколькими кирпичными домиками над оврагом и со старыми складскими лабазами в центре - приземистые, толстостенные, они виделись издали громадной подковой. Всюду тут суетились интенданты-тыловики - у лабазов сгружали мешки, ящики, бочки; сновали на мотоциклах регулировщики со свернутыми флажками за голенищами кирзовых сапог, а в глубине "подковы" сушилось на веревках множество солдатского белья (очевидно, дислокация какой-нибудь банно-прачечной роты).
У выездных ворот старший лейтенант Полторанин отпустил "додж", предъявил документы. Его сориентировали: нужная ему "топографическая группа" находится за углом, в ближнем домике (с петухом на печной трубе).
Он немножко недоумевал: отчего это, из каких соображений начальство решило разместить рейдовую разведгруппу здесь, в тыловом муравейнике, напичканном полувоенным людом, да и вообще открытом, по сути, для каждого постороннего взгляда? Ведь более подходящим мог стать какой-нибудь глухой кордон или заброшенная ферма.
Впрочем, как знать… Может, здесь-то как раз и удобное: не зря же говорят, что человек заметнее не в толпе, а в чистом поло. Наверно, майор Матюхнн додумался, а уж он мужик тертый, в чекистах с двадцатых годов.
Полторанин шел широким двором, заросшим муравой, зорко поглядывая по сторонам, по привычке все схватывая и оценивая одновременно. Складские запахи на миг напомнили ему площадь у черемшанского сельмага. Там вечерами, когда завозили товар, пахло тоже так вот остро и возбуждающе: селедочными бочками, печеным хлебом и новой рогожной мешковиной.