– Мамоново – маленький городок, многие знают друг друга. Соседи Пронина в очереди могли запомнить какие-то важные детали. По ним можно будет легче его раскупорить. Понимаешь?
– Усек, – хмыкнул Коновалов. – Чувствую, что ты на воскресные дни мамоновским сыскарям подкинул работенку невялую…
– Да, Серега, я это знаю. И тебя, друг, прошу: вломись в это дело, как ты умеешь. Я тебе не могу и не хочу ничего объяснять по телефону, но если этот гнусняк от нас улизнет, ставь на мне крест…
И вдруг совершенно неожиданно почувствовал, что по лицу у меня текут слезы и голос предательски сел, тугой ком заткнул глотку.
– Але, але, Стас, ты чего там? Але! – заорал в трубку Коновалов. – Ты, что тараканишь? Але! Стас! Что с тобой? Может, кого из наших ребят к тебе подослать?
Я несколько раз глубоко вздохнул, с трудом продышался и твердо сказал:
– Серега, со мной полный порядок. Никого присылать не надо, глупости это. Я здесь все сам сделаю. Ты будешь держать связь с местной телефонисткой, ее зовут Аня Веретенникова, она меня легко разыщет… Договорились?
– Есть, все будет в норме.
Вышел из будки, из спертой духоты с надсадным запахом пыли и пота, и не мог несколько мгновений собраться с мыслями, отрешенно глядя на телефонистку, пока Аня не сказала мне мягко:
– Вы не волнуйтесь, я вас мигом соединю, как только позвонят…
– Спасибо, Аня, я вам буду регулярно звонить. Вот вместе с вами мы раскрутим эту историю…
– Ну, да, конечно, я ведь старый Шерлок Холмс, – усмехнулась Аня. – Да и вы на милиционера не похожи. Вы на артиста Филатова похожи, только ростом подлинней…
Я подумал, что она моложе меня лет на пятнадцать, но говорила она со мной не как молодая женщина, она не "ухаживалась", она говорила с ласковой снисходительностью матери, для которой все эти игры давно позади, хоть и симпатичны, но неинтересны – она вязала ползунки, и на лице ее желтели пятна будущих, иных, нестерпимо тяжелых и высоких забот.
– Аня, где у вас городская милиция?
– А вон, наискосок, через площадь дом двухэтажный, там вход с переулка.
– Анечка, я вам звоню через час.
С автостоянки постепенно разъезжались машины, урчали, готовясь в путь, автобусы, из – под брезентового фургона с надписью "Люди" разносились по площади развеселая гармошка, нестройное пение, клочья частушечных выкриков. Сумки, пакеты, авоськи с апельсинами.
Я пересек площадь и вошел в зеленый палисадник перед старым домом с красной стеклянной таблицей "Управление внутренних дел". На деревянном крылечке сидел милиционер и строгал ножом чурку.
– Я бы хотел поговорить с Зацаренным, – сказал я, поздоровавшись.
– А он у себя сейчас. Шестая комната – пройдете мимо дежурной части, налево по коридору…
Из-за приоткрытой двери раздавался громкий голос:
– Нет, нет, Семен Петрович, вы это не понимаете… У нас для этого нет возможностей… Да, что страда – в милиции всегда страда…
Слова были круглые, отчетливые, точно разделенные между собой – цепочкой воздушных пузырей вылетали они из кабинета в сонную тишину пустого коридора и гулко лопались в неподвижном сумраке вокруг меня.
Я постучал и вошел в комнату, не дожидаясь ответа, – за столом разговаривал по телефону молодой капитан, и я удивился, что у такого юного блондинчика ярко выраженный командирский голос.
Он показал мне рукой на стул и зычно сказал в трубку:
– Нет, Семен Петрович, не могу, и не просите… Вы это не понимаете… На заметку возьмем обязательно, а практически пока обойдемся разговорами…
Я подумал, что от его голоса в телефонных проводах должно подскакивать напряжение. Юша Бутов сказал о нем интеллигентный милый человек, заместитель по розыскным делам Зацаренный.
Он бросил на рычаг трубку и поднял на меня голубые навыкате глаза.
– Слушаю вас… – И слова, как детские шарики, один длинный, а второй круглый, гулко ухнули надо мной.
– Моя фамилия Тихонов, я приехал из Москвы на похороны Николая Ивановича Коростылева и вот решил зайти к вам…
– Да, да, да, – закивал огорченно Зацаренный, – я в курсе дела. Очень печальная история. Уважаемый был человек. Только не знаю, чем мы вам можем быть полезны.
– Вы знаете о телеграмме, которую прислали Коростылеву?
Зацаренный на миг задумался, будто вспоминал, о какой телеграмме идет речь, потом сказал неопределенно:
– Да, я слышал об этой истории. Очень жаль, что такое еще случается в нашей жизни.
– А кроме человеческого сожаления по поводу таких прискорбных фактов, у вас нет каких – либо еще побуждений? – спросил я.
– Не понял, – шумно удивился Зацаренный, – что вы имеете в виду?
– Я имел бы в виду возбудить дело, например. Провести тщательное расследование, попробовать разыскать автора телеграммы.
Голубые выкаченные глаза Зацаренного полыхнули грустной усмешкой профессионала, обвыкшегося с человеческими горестями и умеющего отделить естественные эмоциональные всплески от разумно-прозаических условий жизни.
– Я вас понимаю, товарищ Тихонов, вашему горю сочувствую… Вы, видимо, близкий человек покойному?
– Близкий, – кивнул я. – Думаю, что был близкий…
– И мне понятно ваше справедливое желание наказать этого дурака, пославшего телеграмму… Но, к сожалению, это не в наших силах.
Органное рокотание голоса Зацаренного меня подавляло. Я робко спросил:
– Отчего же?
– Оттого, что смерть учителя Коростылева – я имею в виду общественный смысл – скорее напоминает несчастный случай, последствие стихийного бедствия, чем результат преступления…
– Очень интересная точка зрения, – заметил я.
– Боюсь, что нам надо признать этого неизвестного дурацкого хулигана чем-то подобным случайному удару молнии или упавшему с крыши на голову кирпичу, – развел руками Зацаренный, доверительно наклонился ко мне, и узкий луч заходящего в окне солнца ярко вспыхнул в голубой эмали университетского ромбика на правой стороне его мундира.
– Хочу обратить ваше внимание, – сказал я, – что ни молния, ни рухнувший кирпич не обладают злой волей. Иначе говоря, умыслом…
– В том-то и дело, – вздохнул Зацаренный. – Вы это не понимаете, что с точки зрения закона мы никогда не сможем доказать наличие умысла на убийство Коростылева у человека, отправившего телеграмму. Даже если допустить, что мы его найдем, а это весьма маловероятно, но и в этом случае он скажет нам, что просто хотел пошутить, что с него, дурака, возьмешь? Никогда такое дело через суд не пролезет, вернут его нам или прекратят совсем, а то и, глядишь, оправдают этого кретина, а нам в отчетность – брак!
– Боитесь отчетность испортить?
– Не боюсь! – отрубил Зацаренный. – А не хочу! Хорошая отчетность, с точки зрения демагогов, – забота службистов, карьеристов и бюрократов, а на самом деле хорошая отчетность – это зеркало нашей работы. И цифры в отчетности – отражение нашей жизни. Поэтому я и борюсь за хорошие цифры. У меня на сегодня три кражи не раскрыты и один грабеж, вчера в общежитии строителей драка приключилась – виноватых нет, сейчас на повестке дня непримиримый бой самогонщикам и алкоголикам. Вот это все реальные преступления, по которым я должен отчитаться. И за эту отчетность я болею и, как вы говорите, портить ее не хочу.
Я видел, что он устал от разговора со мной, а может быть, просто устал за день. Сегодня суббота, а он на месте. Вообще говорить таким гулким утробным голосом – это само по себе утомительная работа вроде целодневного раздувания мехов. Да я и не хотел заводиться.
– Мне приятно, что вы переживаете из-за нераскрытых краж и грабежа, – сказал я – но непонятно, почему вы решили заранее, что телеграмму учинил дурак, кретин или глупый хулиган, а может быть, злодей?
Зацаренный с досадой, пожал плечами:
– Я вам уже объяснял, что существует понятие юридической процессуальной бесперспективности. Закон предусматривает такие случаи. – Он с досадой ткнул в стопку книг на столе. – Статья 108 Уголовно-процессуального кодекса гласит: "Дело может быть возбуждено только в тех случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления". Недвусмысленно ясно! Это закон!
– А мне неясно, – спокойно ответил я. – В научном комментарии к статье 108 указано, что для возбуждения уголовного дела достаточны данные, свидетельствующие о наличии преступного события, хотя бы они и не содержали указания на конкретного виновника. Мне не изменяет память?
Зацаренный растерянно помолчал, потом вперил в меня свои голубые буркатые глаза:
– Вы, что – тоже юрист?
– Я тоже юрист. Я ваш коллега, старший оперуполномоченный МУРа…
Зацаренный засмеялся и спросил:
– Что же вы, коллега, цитируете комментарий со второго пункта? Там ведь, если помните, есть пункт первый. И подтверждает он мою правоту…
– Это почему еще?
– Потому, что там сказано: "Данные, свидетельствующие лишь об антиобщественных, но уголовно ненаказуемых поступках, не могут считаться основанием для возбуждения уголовного дела". Вот так…
Я слушал Зацаренного и все больше убеждался, что его голос так могуч и убедителен, потому, что возникает не как у нас всех – в маленькой гортани, а формируется мощным желудочно-кишечным трактом, где-то там глубоко, в неведомых словоносных недрах рождается эта звуковая стихия. Его речь была непохожа на мое жалобное колебание воздуха, это было неисчезающее дрожание эфира – это звучал величественный Лагос, имеющий массу и объем.
– Мне кажется, мы не можем договориться потому, что вы заранее твердо уверены, будто автор телеграммы просто злой глупец, совершивший аморальный антиобщественный поступок…