Известный писатель Виктор Потанин живет в Кургане - городе, основанном во времена походов Ермака в Сибирь. Он сын сельской учительницы. И по сей день его дом разделен на два - городской и сельский. Сельский ближе писательской душе. Оттого и герои новой повести В. Потанина - учителя, агрономы, механизаторы - люди, прямо или косвенно причастные к главному продукту жизни - хлебу. Они живут сегодня, их судьбы - это судьбы всей России, всей страны.
Содержание:
ПИСЬМА К СЫНУ - Повесть 1
О ПРОЩАНЬЯХ И ВСТРЕЧАХ… 1
ПИСЬМО ПЕРВОЕ - О ШКОЛЬНЫХ ТЕТРАДКАХ 3
ПИСЬМО ВТОРОЕ - О ДЕРЕВНЕ УТЯТКЕ 6
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ - О НАШИХ СОЛДАТАХ 9
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ - О БЛОКАДНЫХ МАЛЬЧИШКАХ 13
ПИСЬМО ПЯТОЕ - О ЗИМНИХ МЕТЕЛЯХ 17
ПИСЬМО ШЕСТОЕ - О КОРОВЕ МАНЬКЕ И ЗИМНИХ ДОРОГАХ 20
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ - О БАБУШКЕ КАТЕРИНЕ И ПАВЛЕ ВАСИЛЬЕВИЧЕ 22
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ - О НАШИХ СТАРИКАХ 25
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ - О НАШИХ ИГРАХ 27
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ - О НАШЕЙ ПОБЕДЕ 28
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ - О НАШЕМ ХЛЕБЕ 31
ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ - ОБ ОТЦАХ И ДЕТЯХ 34
ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ - О САМОМ ГЛАВНОМ НАРОДЕ 37
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ - ОПЯТЬ О ВЕСНЕ… 39
РАССКАЗЫ 40
ВОСПОМИНАНИЯ О СОКОЛЕ 40
ЛЕНЬКА 45
В КОМАНДИРОВКЕ 49
ОГОРЧЕНИЕ 51
РУССКАЯ ПЕЧКА 52
ВЕСНА 54
Письма к сыну
ПИСЬМА К СЫНУ
Повесть
О ПРОЩАНЬЯХ И ВСТРЕЧАХ…
Эти страницы писались у моря под шум осенних дождей и вздохи прибоя. Наверное, потому в них нет ясного плана - какие же планы у моря. Там все стихийно, как волны. И наши чувства и даже надежды. Впрочем, надежд было мало - я приехал к морю с тяжелой болезнью и, чтоб совсем не отчаяться, начал писать. Но это были не рассказы, не повесть, а письма. Обыкновенные письма моему пятилетнему сыну, который, конечно, не знал еще ни единой буквы. Да что из того, что не знал? Покупаем же мы своим ребятишкам одежду на вырост, да и время летит, как ветер. Не успеешь оглянуться, как сын окажется в старших классах. Вот тогда и прочтет по-настоящему эти странички. Как хочется верить в это, надеяться…
Да, надежда - великое слово. И вот сейчас, читатель, на минуту прервемся. Дело в том, что меня пугают твои глаза. В них, чувствую, усмешка и осуждение. Да-да, усмешка. Зачем, мол, сочинять какие-то письма - обращение к сыну. Наверное, это литературный прием и только. А раз прием, значит, будет скучно, уныло. Вот и зевать уже хочется, честное слово. Это ж не чтение, а пытка. И почему не хочется написать нашим авторам о настоящей жизни - о людском горе, страдании? Ведь куда ни ступи - везде это горе, везде душа наша плачет и просит защиты. Вот и писать бы об этом, об этом! И тогда бы вышла хорошая книга. Да, наверное бы, вышла. Но все же не спеши с приговором. Доберись как-нибудь до последней страницы… Ну чего тебе стоит! А когда доберешься - тогда и будем выяснять отношения. Пока же покаюсь тебе, признаюсь, хотя это и не в мою пользу. Но все равно признаюсь - пока писались, возникали во мне эти странички, я совсем о тебе не думал, мой строгий читатель. Ведь не пишутся же письма для постороннего глаза. Нет, не думал я о тебе, да и не до того было. А думал я тогда только о нем - о Федоре, самом дорогом человеке.
Это имя моего сына - Федя, Федор Потанин. У меня так же звали отца. Он был пограничник. Он погиб в самом начале войны, летом сорок первого года. От него было только три коротких письма, только три - даже страшно подумать. И два из них были написаны мне, его сыну. Они теперь в нашем доме - основное богатство. Да что говорить - эти письма, как живая вода, живое дыхание. Когда мне трудно, я достаю их и читаю. И в такие минуты мне особенно грустно.
Вот и тогда мне тоже было трудно, невыносимо. Сорок дней подряд я пробыл в больнице, и меня дважды чуть не отпели, но бог милостив - болезнь отступила. Хоть на время, но отступила, и семья решила послать меня к морю. "И чтоб вернулся здоровым, молоденьким. Больного не примем!" - пошутила жена на прощание. Но когда улыбалась - в глазах были слезы. И я догадался - она не верит в мое спасение. Так и запомнил ее лицо: усталые, потерянные глаза и такая же улыбка. Как это грустно - человек улыбается, а сердце у него плачет. А что делать? Кому пожалуешься? Да и все мне тогда улыбались, желали здоровья. И потом, на вокзале, собрались вокруг меня почти все друзья и родные, и каждый старался утешить: "Ничего, выше голову, выше! И не таких море лечит. Да и какие твои годы. Как на крыльях прилетишь…" И еще много всякой чепухи говорили, но я только кивал, отводил глаза, да и что им ответить? Они ведь меня жалели, а это всего тяжелее. Наконец я забрался в тамбур, поставил свой чемодан в дальний угол и последний раз оглянулся. Жена подняла руку и опять улыбалась. Потом стала что-то кричать мне, но я плохо слышал. Поезд уже отходил от перрона, и это спасало…
И вот дорога! Везет меня скорый поезд Новосибирск - Адлер. В нашем Кургане он стоял двенадцать минут, но мне и этого было много - хотелось быстрей уехать, исчезнуть, надоели все утешения. И вот желание сбылось: за вагонным окном уже проплывали низенькие строения, железнодорожные склады и крытые платформы, потом начались длинные пригороды - дачки и огороды, высокие крыши. И то ли от недавних прощаний, то ли от этого монотонного зеленого цвета у меня разболелось сердце. Оно часто у меня болело, но тогда схватило так, что я испугался. Пробую вздохнуть и не могу. В груди - сильный комок. Вот тебе - "как на крыльях прилетишь", "в твои-то годы какие болезни". Но скоро эти мысли перебили другие: "И куда ж ты, глупый, собрался? Да и придется ли вернуться обратно?.." - И после этого началась тоска. Она походила на какой-то дремучий бор, бесконечный, темный, опасный - и сквозь этот бор я шел, пробирался. И вот уж силы все на исходе, а бор все гуще, темнее, опасней. А звать некого, и кричать бесполезно. Вокруг - пустота, неизвестность. И в этой пустоте вдруг - чьи-то слова, разговоры, но я их не знаю, не понимаю: у меня нет ни слуха, ни зрения - я живу на другой земле, а может быть, уже умираю. "Но нет, нет, ты живой еще и не наговаривай на себя, не пугайся. Ведь это тебя сейчас везет скорый поезд, это в твоем купе разговаривают какие-то чужие люди, но ты их просто не слышишь, не замечаешь…" - Так утешает меня душа, и мне жаль ее. Господи, господи, да сколько уж она всего вынесла и сколько еще придется. А в этом году особенно, в самом горьком моем году. Да сжалься ты, господи, если есть ты на свете. Наверно же есть, раз тебя все призывают… И мою мольбу, кажется, кто-то услышал. К вечеру мне стало полегче. Я даже нашел в себе силы забраться на верхнюю полку. Это мое любимое место в дороге…
А потом - ночь, луна, пустая степь за Уралом. И по этой степи бежит поезд, грохочут вагоны. Нет спасенья от них - грохочут. И только луна, немая, холодная, не обращает внимания. Да и что ей наш поезд, что ей? Всего лишь песчинка, тень на белой ночной равнине, только память каких-то событий. А может, и памяти-то нет у этой луны - все приелось за тысячи лет, примелькалось и потому испарилось… Но нет же! Так не бывает! У всего есть смысл на этой земле, и сам я тоже наполнен смыслом. Да что я?! Каждый человек - это радость, кому-то награда… Но тут меня перебили. В каждом из нас сидит всегда кто-то лукавый, ехидный, с густыми бровями - и вот сейчас этот бровастый заметил: "О чем же ты толкуешь, мой дорогой, куда воспаряешь? Ну какая же радость-то от больного?.. Только обуза семье, как камень на шею. Да и жить тебе осталось - всего ничего, так что не возникай, веди себя поскромнее…"
"Ну конечно, с таким сердцем долгожителей не бывает, - согласилась душа моя и сразу себя опровергла. - Но ты же у моря окрепнешь, подлечишь себя, отвлечешься…" - И тут снова ее перебили: "Едва ли подлечишь, едва ли…" - Опять мешал мне, лез с советами тот ехидный лукавенький человечек, и я уже его ненавидел. И даже луна была заодно с моими врагами. Она нахально заглядывала в окно, желтолицая, узкоглазая, и что-то знала и понимала. И чтоб не видеть ее, я закрыл глаза. Но лунный свет проникал сквозь веки и мешал думать, уйти в себя. И чтоб не мучиться, я лег на подушку повыше и огляделся. Внизу, на нижней полке, сидели двое - старые люди. Они были муж и жена. Я понял по их разговору. И на другой полке, напротив, тоже сидела старушка в серой пуховой шали. Она все время поводила плечами, как будто мерзла, а может, чем-то была недовольна. Потом проводница принесла чай, и старик распечатал банку с вареньем. В купе сразу запахло смородиной, садом, и я улыбнулся: смородина - заветная моя ягода… И в этот миг меня пригласили:
- Спускайся к нам, будем чаевничать.
- Спасибо, я чуть попозже.