Крутые ступени
Глава первая
1
В субботу, после доработки, хожалый фабричного двора Петр Коптелов, собираясь сторожить в ночь, зашел на верхний этаж шестого корпуса. Днем на фабрике была дачка, и мастеровые гуляли. Хожалый приглядывал - не было бы озорства. Из полуоткрытых дверей каморок сыпалась пьяная ругань, треньканье балалаек, взвизги. Дрожал пол от топота ног, звенел, захлебываясь, бубен.
У хожалого с мороза, с тишины уличной голова пошла кругом. Ухватился за косяк, стоял, привыкая к мраку - длинный казарменный коридор с шершавым цементным полом освещался единственным керосиновым фонарем у входа да чуть теплились лампадки под иконами в обоих концах. Темно. Сыро. Едко пахло прокисшими пеленками, крепким табачным чадом. Толстая распаренная баба протащила из общей кухни чугун с дымящейся картошкой. Столкнувшись с хожалым, отворотила лицо, засеменила быстрее, ворча: "Шастают всякие!" Баба была в исподнем, босая. Хожалый потянул ноздрями картофельный ядреный дух, крикнул вдогонку:
- Аль не совестно? - Покачал головой. - Срамоту-то прикрыла бы!..
Смотрел неодобрительно, пока шла до каморки, думал: "Обестыжели! Бывалыче на мужика взглянуть боялись, нынче голышом разгуливают и хоть что: плюй в глаза - все божья роса. Тьфу, прости господи!"
Крестясь истово, повернулся к иконе в дальний конец коридора. Рука замерла у лба. Иль чудится? Всмотрелся пристальней. Под иконой при слабом свете лампады сидели на полу люди. Издалека да в теми - не признать кто. Мелькнуло только: "Неужто возле божьей матери в карты играют? Грех-то какой!"
Хожалый метнулся, готовясь пристыдить, выругать. И только тут заметил, что никаких карт нет: собравшись в кружок, мастеровые читали книгу. Высокий белоголовый слесарь из механического Федор Крутов тянул ее к свету, шевелил губами. Видно, не ахти какой грамотей - морщил лоб от напряжения. Был он в синей сатиновой косоворотке с пояском, в праздничных штанах, вправленных в хромовые сапоги. Напротив него сидели на корточках Андрей Фомичев, черноглазый, красивый парень с густыми волнистыми волосами, остриженными под кружок, и немножко сутулый, коренастый Василий Дерин - оба из прядильного; в самом углу еще двое - их хожалый не признал: в корпусе жило шестьсот душ, всех не припомнишь.
Книжка перепугала хожалого. Кошкой подкрался к мастеровым, рявкнул устрашающе:
- Эт-то что такое!.. Дай сюда!
Мастеровые вскочили. Федор торопливо сунул книжку под рубаху.
- Дай; говорю, сюда, - потянулся к нему Коптелов.
- Оставь, - отвел его руку мастеровой.
Федор на голову выше хожалого, молод, крепок телом. Стоял, сунув руки в карманы, чуть наклонившись вперед. А тут и другие приободрились, наступают. В гирю сжался кулак у Василия Дерина.
- Не трожь Федора, служивый, - проговорил мрачно Василий. - Беда невелика в этом чтении.
Насупился, ест глазищами щуплую фигуру хожалого. Тот взгляда отвести от кулака не может: ударит - мокро будет.
Побаиваясь - не накостыляли бы, - Коптелов попятился, рука лихорадочно нащупала свисток. В глухом кирпичном здании разнеслась оглушительная трель.
Захлопали двери каморок. Корпусные выскакивали в коридор, впотьмах налетая друг на дружку, спрашивали:
- Чего свистят? Вора поймали?
- Какой вор! Чай, драка…
- Нашего пристукнули…
- Кого же? Где?
Подходили в конец коридора, где уже собралась толпа. Разглядев хожалого и злого, наступающего на него Василия Дерина, начинали понимать, в чем дело. Кричали Коптелову:
- Чего на ночь глядя детишек полошишь, олух!
- Двинь ему, Васька, по сопатке, чтоб дух вон! Покою от них нет, доглядчиков.
Вечно пьяненький, безобидный мужичок Паша Палю-ля, толкаясь, пробрался вперед и, решительно сплюнув под ноги, просипел в сторону хожалого:
- Всю жизнь портют, сволочи.
Шестой корпус славился буйством, всего можно было ожидать, и Коптелов дико озирался. Рябая Марья Паутова, бабенка зловредная и языкастая, потянула хожалого за пуговицу, выдохнула в лицо:
- Ты над Дуськой своей свисти, когда она с табельщиком ложится, милай!
Грохнула казарма, издеваясь над хожалым.
- Ха-ха-ха! О-ох, уела… позеленел весь..
Коптелов растерянно отбивался от толпы, толкал Марью, загородившую выход.
- Пусти, не балуй…
- Я вот тебя пущу с лестницы на нижний этаж, - предлагала Марья. - Все косточки пересчитаешь.
- Неча на меня наскакивать, я по службе, - оправдывался хожалый, с тоской оглядывая злые лица. Пот катил по его болезненному серому лицу. Немного полегчало, когда услышал стук кованых сапог по железной лестнице - слава тебе, подмога. Расталкивая мастеровых нарочно загораживавших проход, лез к нему полицейский служитель. Лицо от холода красное, усы, как у кота, и заиндевевшие. На груди бляха номер сто тридцать пять. Корпусные с любопытством ее разглядывали.
- Ов, ребята, а кого это черт принес? - раздался удивленный возглас. - Чтой-то ни разу его не видели!
- А вот поглядите. Бабкин я, - оглянувшись на голос, добродушно представился служитель. Отдуваясь, неторопливо отер большим платком лицо, поморщился - тесно стоявшие мастеровые дышали на него водочным перегаром.
- Поотдайсь, поотдайсь, - ласково уговаривал он.
Осмелевший хожалый тронул Бабкина за рукав, стал рассказывать:
- Захожу, значит, сюда - читают… Надобно проверить, что за книга. - Указал на Федора Крутова. - У него…
Бабкин осторожно кашлянул, соображая, потом поманил слесаря. Тот шагнул к нему, ближе подходить не стал.
- Чего ты стесняешься? Иди!
- Не девка - не обнимать мне тебя, - дерзко ответил Федор. - Чего надо?
- Однако ты смелый. - С живостью, удивительной для грузного тела, полицейский ощупал мастерового, как будто даже довольный, сказал хожалому:
- Ждать не стал… спрятал.
- Так и не было ничего, - поспешил заявить Федор. - Брешет Петру ха: сидели, разговаривали. А ему померещилось.
- За пазухой у него она! - выкрикнул хожалый. - Сам видел, под рубаху прятал.
Бабкин расправил кошачьи усы, оглядел еще раз мастерового и неожиданно приказал:
- Подыми руку.
Федор с готовностью поднял.
- Не эту, левую подыми.
Зажатая под мышкой книга соскользнула к поясу, оттянула рубаху. Ничего не поделаешь, Федор завернул подол рубахи, вытащил книжонку. Бабкин, полистав, сунул ее в карман. Велел вести в каморку.
Пошли среди присмиревших, молча расступившихся мастеровых. Окажись за пазухой нож, не так удивились бы, а тут книжка - дело темное, лучше не ввязываться.
В длинной узкой каморке с одним окном Федор с женой Анной и трехлетним сыном Артемкой занимал перед, сзади, отделенные ситцевой занавеской, проживали Оладейниковы - тетка Александра и ее пятнадцатилетняя дочь Марфуша. Икона Николая Чудотворца на нешироком боговнике, ходики с кривым маятником да подушечка для втыкания иголок украшали серые стены каморки. Затем кухонный стол у двери на обе семьи, две деревянные кровати с толстыми квадратными ножками (меж ними занавеска), сундук, табуретки. Больше, кажется, ничего не было. Бабкин, видавший за время службы всякое, растерянно потоптался у порога, прежде чем приступить к обыску.
Анна, маленькая, черноглазая женщина с кудряшками, спадавшими на круглый лоб, глядя, как летят подушки, матрац, белье, беззвучно плакала, пыталась совестить; он-де читать-то только по складам умеет, отродясь никаких книжек не знал, чего тут искать. А тетка Александра, сухонькая, морщинистая, с набухшими узловатыми венами на ногах и руках, стояла у стены, чтоб не мешать, и, подперев кулаком крутой подбородок, сочувствовала Бабкину:
- Вон ведь как мается, сердешный, - все перевернул вверх дном. Легко ли? А платят-то, поди, тоже не ахти? Или не жалуешься?
Бабкин сопел, думал: "Вам смешки, а тут - служба, все чтобы по форме было. Не от себя, начальство так требует".
Сам поднял с сундука Артемку, передал Анне. Спросонок мальчик таращил глаза на полицейского, плаксиво морщился.
- Заберем твоего мужика, - закончив обыск, объявил Анне Бабкин. - Прощайся…
Анна ревнула, повисла на шее мужа.
- Что я без тебя делать буду-у…
Федор осторожно освободился, приговаривая:
- Дуреха! Он пугает тебя. Сегодня же приду. Я ничего такого не сделал. Правда, служивый?
- Там разберутся, - хмуро ответил полицейский.
- Видишь, - подхватил Федор. - Он - мужик с умом, сказал: разберутся - и выпустят. Заснуть не успеете - приду.
Анна невесело улыбнулась: раз Федор спокоен, шутит - может, и вправду ничего страшного нет, посидит ночь - и выпустят. Все-таки отрезала ломоть хлеба, смочила верх постным маслом, круто посолила. Отрезала еще ломоть, сложила их и, завернув в чистую тряпицу, засунула в карман пальто.
Федор переобувался - надевал валенки. Из угла расширенными с перепугу глазами смотрела на него Марфуша - в коротком платьице, голенастая, длиннорукая. Федор подмигнул ей:
- Нагнали на тебя страху? - Помедлив, добавил: - Береги мне жену с сыном, на тебя вся. надёжа.
Девушке показалось, что последние слова он сказал без усмешки, дрогнувшим голосом, и она кивнула в ответ.