Я пожимаю плечами. Не очень-то понимаю, в чем мы соревнуемся. Я думаю о том, почему меня не прорабатывают... Для меня это загадка. Думаю о ней даже на остановке, в ожидании своего двести третьего. Усаживаюсь, как всегда, на заднее место, возле выхода, чтобы потом выскользнуть незаметно. В автобусе малолюдно. Кондукторша идет ко мне. Я гляжу на нее и вспоминаю девушку в малиновом берете, вспоминаю озабоченно-внимательный взгляд ее больших серых глаз. Я уже не сержусь на нее за то, что она назвала меня мальчиком.
III
- Что такое трахома? - рассеянно переспрашивает сестренка. Потом она глядит на меня глазами, полными ужаса. - Ты заболел трахомой? Еще сибирскую язву схватишь от своих цирковых лошадей!
- Надя, не трогай цирк! - сержусь я.
Никакой трахомы, конечно, у меня нет. Просто я не знаю, что это такое и почему Костя обзывает меня так.
- Не знаешь таких простых вещей? - удивляется Надя. - Возьми почитай, мне некогда тебе объяснять. - И она сует мне в руки учебник.
Сестренка на год старше меня. Она работает в больнице санитаркой и учится на медицинскую сестру. С тех пор, как она поступила на учебу, дома мне нельзя ни чихнуть, ни пожаловаться на какую-нибудь боль. Сразу же пускаются в ход учебники, и на мою голову сыплются устрашающие названия болезней. Каких только болезней у меня не было за один этот год! Сестренку я люблю и прощаю ей все это. Мы без отца (он погиб в самом конце войны) привыкли жить дружно, и ничто нас не ссорит. С тех пор, как год назад умерла мама и из родных у нас осталась одна тетка Анна, живущая на Тамбовщине, мы с сестренкой еще больше держимся друг друга.
- Нет, постой, - озабоченно говорит Надя. - Я сейчас посмотрю твои глаза.
- Оставь, пожалуйста! Никакой трахомы у меня нет.
Но на этот раз даже магическое слово "пожалуйста" не имеет действия. Сестренка начинает выворачивать мне веки, и я должен сидеть спокойно, обливаясь слезами.
Трахома у меня, конечно, не обнаружена, хотя веки "подозрительно воспалены", как заявляет мой домашний мучитель.
- Понимаешь ли ты, если появятся фолликулы...
- Фолликулы?
- Да. То у тебя вывернутся веки, может пострадать роговица, и появится бельмо. Ослепнуть же можно! В больницу завтра пойдем, - твердо говорит Надя.
Я раскаиваюсь, что полез к ней с расспросами.
- Да понимаешь ли ты, - не унимается она, - что трахома раздражает глаз и человеку все вокруг становится немилым? Понимаешь? Солнечный день и тот для него сплошная серость.
- Ну, ладно. Я все понял.
- Вот и хорошо.
Сестренка успокаивается.
Да, теперь у меня есть представление о трахоме. Но почему Костя только меня ругает этим противным словом?
Мне скучно дома. Сестренка до полуночи будет сидеть над своими учебниками. Она ужасная копуха. Я никогда не учил так уроки, как она: зажмурит глаза и шепчет что-то насчет каких-то позвонков. Очень нужны ей эти позвонки! Но раз завтра будут о них спрашивать, то она убьется, но вызубрит каждый позвонок.
Я готовлю себе ужин. Колбаса с картошкой, залитые яйцом, - в кулинарных делах моя фантазия не поднималась выше этого блюда. Получается все очень вкусно. Я зачищаю сковородку, мою кипятком и вешаю на гвоздь.
- Ну, пошел, - говорю я, надевая свою пеструю кофту, которой так горжусь.
- В цирк?
- Да...
Сестренка недовольно хмыкает. Она недолюбливает мое увлечение цирком. Я знаю, что делает она это, конечно, бессознательно. Просто усвоила такую манеру от мамы, и все. Маме тоже не нравилось, что я подолгу пропадал в цирке.
- Только не буди меня, когда вернешься, - напутствует Надя. - У меня завтра экзамен...
- Ладно, можешь не беспокоиться.
Мне еще хочется пожалеть сестренку, уж очень она боится экзаменов, но чувства мои сегодня в расстроенном состоянии, и я ничего больше не говорю.
Я и сам не знаю, почему меня тянет в цирк, особенно на конюшню. Может, потому, что лошади приветливо трутся головой о мою грудь, когда я трогаю рукой их влажные ноздри. Я горжусь, когда мне разрешают выводить их на арену. Да, меня тянет в цирк. Тянет, может быть, еще и потому, что там я скрываюсь от проработок. А прорабатывают меня всю жизнь. В школе чуть ли не каждый день прорабатывали... За что? Да мало ли за что! В автобусе кондукторши прорабатывают. Дома - сестренка... На заводе... От меня, кажется, уже отстали: неисправимый, думают... А в цирке никто и никогда меня не ругает. Там всегда встречают приветливо. "Здорово, Витька!" - обычно кричат мне знакомые ребята, когда я прихожу на конюшню. "А, Витольд!" - басом говорит старый дрессировщик лошадей и лезет в карман, очевидно, за сахаром. Но потом смущенно улыбается и протягивает мне руку. "Виктор, адьё!" - кричит маленькая веселая наездница и, уносясь на арену, машет мне рукой. Даже лошади довольно кивают головами, заслышав мой голос.
Да, я готов остаться в цирке на всю жизнь. Мне там приятно все, даже резкий запах конюшни. Но умерла мама. Пенсии за отца нам с сестренкой не хватает. Надо зарабатывать. Я ухожу из восьмого класса школы, и меня устраивают на завод, где раньше работал отец. Прости-прощай, цирк!..
...Итак, я еду в цирк. В автобусе я проталкиваюсь вперед, прислоняюсь спиной к стенке. Стою, и мне ничего не остается делать, как разглядывать лица пассажиров. Это всегда интересно: не заметишь, как доедешь до своей остановки, да и мысль о том, что надо платить за проезд, тревожит не так, как если бы ты думал только об этом.
Вот старушка с большим носом сердито поджала запавшие губы. Рядом женщина в сером пальто с серебристым воротником. Лоб у женщины бледный, виски даже желтоваты, но щеки алеют. Подкрашены. Девушка в зеленой шляпке читает книжку и улыбается. У мужчины, что позади, лицо вялое, сонно глядят в чью-то спину бессмысленные глаза. Пьян... Два парня-китайца, оба в синем, о чем-то тихо переговариваются. Я встретился глазами с кондукторшей. Взгляд у нее усталый, видно, за день ей все надоело, и она даже не хочет ссориться со мной из-за билета. "Та, в малиновом берете, не так глядела, - вспоминаю я, - Та сочувственно глядела".
Я подаю кондукторше деньги - на всякий случай в моем кармане всегда есть несколько монет по пятнадцать копеек.
...В цирке все знакомо, все свое. Лошади трутся головами о мою грудь, выпрашивая лакомства. Маленькая наездница, как всегда, машет мне рукой: "Виктор, адьё!" - и, возбужденная, скрывается за тяжелыми портьерами. Мне долго слышится грохот копыт ее упитанного коня.
- О, рабочий класс! - басит дрессировщик лошадей вместо приветствия. - Как дела?
- Хорошо. Точим детали для нового спутника...
Я, конечно, вру. Я точу обыкновенные болты для станков. Но кто-то изготовляет детали для спутников на станках, которые мы делаем. Почему я не могу сказать, что и мы изготовляем спутники?
- Да? - И густые брови дрессировщика удивленно вскидываются. - А у нас тут все по-прежнему: лошадьми развлекаем людей.
В его голосе я улавливаю странные нотки. Он, кажется, завидует мне.
IV
- Давно бы так! - обрадованно говорит тетя Зина и глядит на часы. Они показывают без пятнадцати восемь. - А то без опоздания ты еще, кажется, ни разу не приходил.
- Ладно, тетя Зина, не будем ссориться...
Мне неловко, что я так рано пришел в цех, тетя Зина не закончила еще уборку. В цехе лишь кое-где виднеются одинокие фигуры людей. Визжит наждак. Звук чужд, неприятен. Потом и он замолкает. Цех, как бы насторожившись, ждет кого-то. Он ждет людей. Я включаю станок и не слышу больше тишины. Скоро ко мне подходит мастер. Здоровается. Говорит:
- Новую деталь будешь точить.
- Ладно...
Иван Чарушин хлопает меня ладонью по спине. Он, видно, хочет этим показать свое расположение. Костя Мармеладов, как всегда, кричит, будто в упор стреляет:
- Что, автобус перестал опаздывать?
Язва!
Не выскажу, как тяжел для меня этот день. Мне стыдно. Я обманываю ребят. Они думают, что это после вчерашнего собрания я вдруг исправился и не опоздал на работу. Я просто убежал от сестренки, которая хотела закатать меня в больницу с моей трахомой. Ушел из дому, когда она еще спала. Вечером, я знаю, она будет плакать и причитать, что я не даю ей выполнять последний наказ мамы. А мама наказывала заботиться обо мне. Она ведь до последнего дня думала, что я маленький.
В обеденный перерыв в цехе выступают артисты. Больше всего мне нравится выступление певички, исполняющей знакомые песенки из кинофильмов. Певичка так походит на девушку-кондуктора, что у меня даже сердце падает от неожиданной встречи. У нее такие же пышные волосы, такие же внимательные, большие глаза. И мне кажется, что, исполняя песенки, она смотрит только на меня. Она мне поет свои песенки! С гордым сознанием этого я ухожу к своему станку. Но каково мое разочарование, когда Мармеладов мне говорит:
- Вить, а чего эта певичка все на меня смотрела?
- У тебя болезнь, - говорю я тоном моей сестренки. - Она называется манией величия. Никто не удивится, если ты напишешь директору заявление, чтобы при жизни тебе памятник поставили.
Мармеладов сопит, хватает длинными ручищами заготовку, и я готов броситься под станок, уверенный, что он пустит ее в ход. Костя, однако, закрепляет заготовку в станке и только тогда грозит мне громадным кулаком.
В этот день мы с ним скоро миримся. Иван Чарушин приглашает нас на свой день рождения. И как только Костя заканчивает свою смену - а работает он больше меня, потому что считается взрослым, - мы отправляемся покупать подарки. Долго торчим в магазине "Подарки" на улице Горького. Многие вещи нам нравятся. Не раз мы отходим к окну и подсчитываем свои ресурсы. И всякий раз Костя говорит: