- Но я все-таки защитился, - продолжал отец. - Правда, через год. Руководитель мой был озадачен таким несерьезным отношением и хотел было даже от меня отказаться, но я сумел его убедить, что поступил вполне в духе своей диссертации. И знаешь, Паша, это была столь убедительная аргументация, что профессор сменил гнев на милость и потом даже упоминал ее в своих лекциях.
Он весело посмотрел на Павла и рассмеялся.
- Честное слово! Правда, в учебник ботаники это не вошло. А жаль… Моя тема была связана с теорией стадийности. Ты, наверное, помнишь, что каждый организм в своем развитии должен пройти несколько стадий, то есть какое-то время подвергаться воздействию определенных факторов. Например, озимая пшеница. Если она не пройдет яровизацию, то из нее вырастет трава в человеческий рост, но колоситься она не будет. Понимаешь?
- Это я еще в школе учил, - сказал Павел. - Правда, там без подтекста было. Без намеков на то, что свадебное путешествие связано с теорией стадийности.
- Ты попал в точку! Именно эту сторону стадийности я и раскрыл своему руководителю. Дело в том, Паша, что человек тоже проходит все определенные ему природой стадии, но в отличие от животных он должен пройти еще и стадию влюбленности. Состояния, когда ему не только разрешены, но и положены поступки, не всегда лежащие в рамках благоразумия…
- Ловко, - усмехнулся Павел. - Ты, я смотрю, теоретик.
- У каждого своя теория. - Отец вдруг стал серьезным. - Я лично убежден, что стадия влюбленности, пусть безрассудной, сумасшедшей, какой хочешь, просто необходима, иначе получится пустоцвет. Как у пшеницы… И пусть через год забудутся глупые восторги и телячьи нежности, как вы теперь называете, но стадия уже завершена… И вот тогда давайте, с божьей помощью, устраивайте свои товарищеские отношения, свою прохладно-деловую жизнь, основанную на общности взглядов и уважении.
Он помолчал. Потом неожиданно добавил:
- А Таня действительно целеустремленная натура. Тут бы тебе можно и поучиться.
Павел только теперь вспомнил этот разговор. Мало ли они с отцом беседовали. И только теперь понял, что отец, должно быть, не случайно заговорил об этом.
- Тебе понравился мой отец? - спросил Павел.
- Очень!
- Он у меня человек мудрый. Он даже мудрее, чем я думая… Ну вот, можно считать, что половина дела сделана.
- Ты о чем: какая половина?
- Мы познакомились с родителями.
- Да, познакомились… Знаешь что? Пойдем отсюда.
И снова молчаливый круг по Садовой, снова бегущие встречь фары и красные пуговки стоп-сигналов. Так уже было сегодня. Бегство от самого себя. Пора останавливаться.
"У меня в кармане билет на завтрашний поезд, приказ о назначении, характеристика, где сказано, что я отличнейший специалист, рекомендательные письма к влиятельным людям, Танькины письма, каждая строчка которых сулит мне спокойную жизнь, - целое богатство у меня в кармане; я собирал его сам, по частям, чтобы жить по-другому, и если бы мне вчера сказали, что все это я отдам без разговоров только за то, чтобы вот сейчас поцеловать ее, я бы тихо ахнул.
Теперь пусть ахают другие".
Павел подогнал машину к тротуару и зажег свет.
- У тебя есть две копейки? Нет? Подожди. - Он порылся в карманах и протянул ей монету. - Вон автомат. Иди и звони домой. Мама еще не спит.
- Что я должна ей сказать?
- Не знаю…
Потом он сидел в машине и ждал. Сегодняшний день был длиною в год и пролетел, как минута, а сейчас он смотрел на телефонную будку и торопил время. Она не возвращалась долго. Тогда он подошел к автомату и отворил дверь. Нина держала в руках трубку, из которой доносился истошный гудок, и улыбалась.
Павел взял у нее трубку и повесил на рычаг.
- Похоже, тебе придется взять меня с собой, - сказала Нина.
11
…А я уже взял тебя с собой, разве ты не поняла? И ничего не надо взвешивать, потому что то, что было у нас до сегодняшнего дня, просто затмение какое-то, чушь несусветная, даже думать не хочется.
Ты видишь, только что прошел дождь, дорога блестит под фарами встречных машин, я еду не торопясь, чтобы не вылететь в кювет. И чтобы побыть наедине с собой - в машине можно не разговаривать, а мне еще много нужно сказать себе, о многом у себя спросить - я давно старался не слушать своего голоса.
Мне надо спросить у себя: как получилось, что я с такой легкостью поверил, будто любовь можно заменить просто хорошим отношением? Как я мог поверить вопреки опыту своих тридцати с лишним лет, что мое место за столом меж двух телефонов; мог поверить Лешке Рагозину, его бреду о каких-то окислительных процессах?
Разве смогу я спокойно жить в белых ночах Ленинграда, зная, что сейчас над островом Айон висит подсвеченный солнцем туман, и где-нибудь в Амгуэмской тундре Олег уже выкурил свою утреннюю сигарету, сидит на камне и штопает ковбойку; разве смогу я ходить по улицам и площадям, ездить в трамваях и на такси, зная, что я просто задержался в гостях, потому что мой дом далеко, а из дому не уезжают?..
Ничего этого я не смогу. И, пожалуйста, хватит об этом.
А сейчас я сверну на проселок, мы проедем еще немного и остановимся возле речки, сплошь поросшей по берегам сиренью и бузиной, В этих местах прошло мое детство.
Мы разложим большой костер и будем ждать утра.
12
В два часа ночи она сказала:
- Павел, я несчастный человек, я хочу есть. Я вспоминаю свою несъеденную котлету с нежностью.
Они сидели на траве возле машины и подкидывали сучья в костер. Сучья были мокрые и гореть не хотели.
- Надо поесть, - сказал Павел.
- Где мы тут поедим?.. И костер дымит.
- Это я нарочно, чтобы комары не кусали.
- Какие комары в конце августа.
- Все-то ты знаешь, ботаник… Ладно, вставай, пойдем еду добывать. Покажу тебе, как это делается. …
В два часа ночи еду добывать нелегко. Заведующий сельмагом уже посапывал на мягкой кровати с подзором, когда в окно постучали.
- Чего надо? - спросил он. - Иван, что ли? Так водки нет.
- Открой, Василий Антонович, - сказал Павел. - Свои…
- У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?
- Да ты открой, тогда увидишь.
- Что-то я тебя не припомню, - осторожно сказал, старик, пропуская Павла и Нину в горницу, - Нужда-то какая?..
- Павел я.
- Ну и что?
- Стареешь ты, отец.
- Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!
Глаза у старика сделались приветливей.
- Батя заезжает, как же… Вы садитесь, - он придвинул Нине стул. - Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?
Он прикурил от лампы папиросу и смотрел на Павла с любопытством, хотя видно было, что ночные гости его не удивили и не обеспокоили.
- Представительный ты стал, - сказал старик. - А был-то жердь жердью.
- Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.
- Есть грех, - сказал завмаг. - А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучите обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.
И пошел в кладовку за припасами.
- Кто это? - спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. - Глаза у него добрые.
- Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь… Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?
Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.
- Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка?
- Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!
- Стреляли?
- А как же…
Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Навел набрал хворосту и стал мастерить костер.
- Погоди, дай я, - попросила Нина.
- Ты не умеешь.
- Ну и пусть. Загорится как-нибудь… Это что? Рыба плещет?
- Рыба, наверное. Тут ее пропасть, хоть старик и прибедняется.
Нина вынула из машины автомобильный чехол, расстелила его, достала где-то газету и принялась готовить ужин. Лук она резала тонюсенькими ломтиками, как лимон, сало долго вертела в руках, не зная, срезать с него корку или не надо, и вид у нее был такой сосредоточенный, что Павел рассмеялся.
Ты чего?
- Ничего… Ты знаешь, как по-латыни картошка?
- Знаю. Солянум туберозум.
- Ух ты! А вот эта трава?
- Бурса пасторикум.
- А по-человечески?
- Пастушья сумка. Видишь, какая я умная.
- Вижу. Я бы за такую латынь сек. Ремнем. Или вожжами. Растет себе симпатичная травка, глаз радует, потом ее обругают по-латыни, и сразу хочется делать из нее скучный гербарий… Братец твой тоже знал латынь, но пользовался ею, так сказать, более элегантно. Он читал Горация.
- Это ты кому-нибудь расскажи. Пятнадцать строчек - вся его латынь. Я тоже так умею… Он на "Аннушке" летал, да?
- На "Аннушке". У него была машина чистых кровей. Она могла садиться где угодно, а билась и ломалась столько раз, что потом привыкла, и однажды Венька прилетел даже без пропеллера.
- Ну это ты врешь.
- Это я вру. А потом он украл стюардессу с пассажирского самолета.