- Ну, Иван Степанович, - махнул я рукой, - человек опустившийся. Но не ханжа. А они ханжеский обет воздержания и целомудрия давали, так сказать, за идею шли, а сами что делали?..
- Хорошо, - с явным вызовом перебила Юлька. - А вот наш сосед Алексеенко Андрей Тарасович у другой женщины дни и ночи проводит, а делает вид, что с женой хорошо живет. Как это по-твоему?
- То есть откуда это ты взяла?! - Я прямо обалдел от неожиданности и уставился на Юльку. - Ты чего городишь?
- Не горожу, - опуская глаза, сказала Юлька. - И мама знает. И во всех подъездах знают. Один ты, как всегда, ничего не знаешь.
- А на черта мне разные сплетни знать?! - Я начал сердиться, хотя и чувствовал, что в таком серьезном разговоре это было совсем лишним. - А потом, при чем тут монахи? Ну, при чем, скажи?
- Да как же, - тихо, но уверенно проговорила Юлька, - ведь ему тоже нельзя быть ханжой. Ведь он тоже за идею. Ведь он член партии.
Я еще раз поперхнулся пивом и молчанием решил прекратить разговор, который мог завести неизвестно куда. Мы несколько минут ели молча. Но Юлька в полной тишине приглушенно проронила:
- А вот бы уйти в монастырь…
- Да ты ошалела, что ли, сегодня?! - крикнул я, вставая.
Но посмотрел на Юльку и осекся. В полутьме столовой глаза у нее стали темными и очень серьезными. А в чертах лица было и впрямь что-то монашеское. Я заметил, что и буфетчица, обратив внимание на мой выкрик, смотрит на нее, и забормотал:
- Давай пойдем, пойдем отсюда.
Стал быстро укладывать рюкзак, но не выдержал и все же сказал:
- Монахи… Если ты бы о них почитала…
- А почему же, папа? - В Юльку сегодня буквально вселился бес противоречия. - Почему многих влиятельных людей, да и обыкновенных, насильно в монастырь постригали? Если здесь жизнь такая хорошая была, чего же они противились?
- Да ладно тебе, - раздраженно сказал я, выходя из сумрачной столовой под яркое солнце. - Вот подрастешь, я тебе дам "Декамерон" почитать. Тогда узнаешь.
- А я читала его, папа, - спокойно сказала Юлька.
- Где? Когда?! - Я растерянно посмотрел Юльке в глаза.
- У тебя на полке. - Юлька отвела взгляд и тишайшим плутовским голоском заявила: - Ведь ты же не говорил, что его нельзя читать. А потом, там скучного наполовину, - со вздохом прибавила она.
Что мне тут было сказать? Я набрал воздуху в грудь, чтобы начать нотацию, но махнул рукой. И мы пошли к восточной, разрушенной и до сих пор не восстановленной стене, прошли на пляж, чтобы загорать и купаться.
"Какой из меня, к черту, историк? Но атеист и еще того хуже, - с горечью думал я, неторопливо плывя к бую. Юлька уже доплыла легкими саженками до буя и держалась за него, помахивая мне одной рукой. - Они теперь все знают, историю изучают, а я когда учился… Да и почитать толком времени нет. А к таким походам, видно, готовиться надо, не то как раз в дураках окажешься".
Долго купались, долго лежали на горячем песке. Разморенные, усталые, кое-как оделись и пошли в Перынский скит.
В монастырской слободке сидели на крутом берегу. Сзади притулились маленькие домики, окруженные огорода ми и цветниками. До того малы были некоторые домишки, что вытянувшиеся георгины доставали до кромки крыш. В лощине справа краснели вытащенные на берег яхты, у которых киль был оттянут вниз в виде огромного плавника. А перед нами сверкал Волхов и влажно зеленели заречные луга. И где-то там, возле Скита, по белым барашкам вдалеке угадывался просторный Ильмень.
Церковь Рождества богородицы в Скиту стояла, как невеста. Ее только что отремонтировали. Зато кельи, красивые раньше, разрушались, зарастали крапивой, малинником, лопухами. И страшно было к ним подойти.
Обошли церковь, и перед нами открылся палаточный городок. Тут была и столовая, и волейбольная площадка, и маленький костерок горел в стороне. Парень в красных трусах наигрывал что-то на гитаре, а двое других загорелых парней, лежа на земле, играли в шахматы. С обсохшего дебаркадера, стоявшего у берега, доносились звуки радиолы. Кто-то "гонял" самые визгливые пластинки.
Мы спустились к берегу и доели все, что у нас оставалось. Солнце уже катилось к западу. Юлька встала, потянулась, посмотрела в сторону палаток и с завистью сказала:
- Эх, вот бы с геологической партией уйти!
"Куда еще тебя сегодня потянет?" - подумал я. И тоже сказал:
- Куда тебя еще бросит?
- А я сама не знаю куда, - ответила Юлька и расхохоталась.
Подошел пароходик, и мы поехали домой. Блистал Волхов, манили мягкой травой берега, свежий ветерок дул навстречу. Юлька стояла на носу и смотрела вперед. Ветер приподнимал ее каштановые волосы, развевал их за спиной. Трепыхалась цветная Юлькина кофточка. А сама Юлька была как богиня, которых ставили древние мореплаватели на носах своих парусников.
Я сел и закурил, хотя давно запретил себе курить во время прогулок. И раздумывал о том, что по-прежнему близкого духовного общения с дочерью так и не получилось.
Оставался сзади Юрьев монастырь. Белые стены, громада Георгиевского собора, золотые звезды на фиолетовых куполах Воздвиженского собора.
"Вот тебе, бабушка, и Юрьев монастырь, - думал я, покуривая. - Нет, пожалуй, надо с ней в театр сходить. Хотя и там может повториться то же самое. Еще затвердит: "А вот бы в артистки уйти". Ходил ведь с ней и ее подругой в кино, так они как начали: "Антониони, Висконти, Марлен Хуциев…" И режиссеров, и артистов знают, вроде как я футболистов московского "Динамо". Нет, в театр не стоит. Вот разве на футбол ее сводить? Так она футбола не любит…"
Прошли между громадами опор для железнодорожного моста, так и недостроенного, приближались к городу. И тут ко мне подошел старый знакомый, который сел в Сельце. Очень я ему обрадовался, а то что-то начинало мне становиться тоскливо и одиноко. Мы с ним закурили, он сообщил результат сегодняшнего матча, а потом посмотрел на Юльку, стоявшую неподвижно, как скульптура, на носу, и сказал, качнув головой:
- А дети-то! Растут!
Я только вздохнул:
- Еще как растут…
Волны разбегались по сторонам. Юлька все стояла на носу и все смотрела вперед. Пароходик входил в черту города. Справа разворачивалось, покачиваясь и притягивая белизной, Ярославово дворище. И неслась навстречу, - будто мы стояли на месте, а она плыла, - неслась на нас золотошлемная София.
В Россохинском волоке
Лихо пролетали деревнями, заваленными снегом чуть не по окошки домов. Только снежную пыль из-под задних колес захлестывало на брезент, прикрывавший груз в кузове. Привычно шарахались с дороги линялые собаки, без азарта тявкая вслед. Пятистенки, длинные дворы, вскинутые в небо колодезные журавли проскакивали мимо и мельчали, уходя в отдаление. Притормаживали на спусках, неторопко, с обычной осторожностью переваливали через мостики, выныривали на пригорки и вихрем неслись дальше. Спешили.
Погода баловалась. То выскакивало из-за быстро убегавших за горизонт белых рваных облаков веселое солнце, и открывались искристые, давящие на глаза необычайной своей яркостью и чистотой дали с деревеньками, полями, зажатыми между перелесками, виляющей лентой дороги, пробитой, как траншея, в мощном снеговом слое. То опять наползала на солнце туча. Серело небо, мутнела даль, а через минуту крутилась отчаянная метель, сквозь которую, казалось, и машина пробивается с натугой. Метался по лобовому стеклу снегоочиститель "дворник". А шорох снежных струй, обтекающих ледяной металл кабины и капота, вроде бы явственно различался, даже несмотря на подвывание мотора.
Первую машину вел Серега Большаков. Был он высок - на притряхах то и дело касался головой крыши кабины - и широк в кости. Уверенно крутили баранку большие, загрубелые, покрытые шрамиками, жилистые кисти рук. Из-под надвинутой низко на лоб ушанки внимательно глядели на дорогу глубоко посаженные карие глаза.
В самом начале пути Серега несколько раз притормаживал, спускал боковое стекло и выглядывал на секунду - посмотреть, как идет его напарник. Затем убедился, что напарник ведет машину толково, и перестал выглядывать.
Напарник ехал по этой дороге впервые. Утром диспетчер сказал Сереге, подписывая путевку:
- Заверни-ка на пакгауз. Место в кузове есть? Не увязался еще? Ну и ладно. Догрузишься. Там еще машина грузится. Тоже в Шабру. Парень первый раз туда едет. Три дня назад к нам оформился. Алексей Струнин зовут. Валяй.
Когда Серега заехал на пакгауз, машина Струнина стояла уже нагруженная, груз был закрыт брезентом и увязан.
Струнин - совсем молодой парень, худощавый и подвижный, с узким, как-то очень выдававшимся вперед лицом и белесыми, почти совершенно бесцветными глазами навыкате - помогал Сереге увязывать груз и попутно довольно словоохотливо знакомился:
- Серега, значит. Дело. Алешка. Лехой можно запросто. Я ведь у вас всего-то без году неделя. Первый день как машину принял, все тут по станции туда-сюда посылали. Сегодня вот в эту самую Шабру. Сказали, с тобой поеду. Мне что. Я до этого в райсоюзе на Семеновом посаде шоферил. Слыхал? Южней вас немного. Ничего места. Как говорится, от Солюга до Всполюга все ларьки были знакомы, - засмеялся он, сверкнул белыми, редко расставленными зубами. - Далеко до этой, как ее… до Шабры?
- Сто тридцать, - сказал Серега.
- Ого! - присвистнул Алексей. - А дорожка как? Наверно, я те дам?
- Да всякая есть. Сначала деревнями да полями. Тут побольше заметено. До Овсяницы, правда, ничего: каждый день бульдозер на участок проходит, чистит. Дальше - похуже. Потом волоком Россохинским - сорок два километра лесом. Тоже ничего. Потом опять деревнями… Да доедем, в общем.
Кончили возиться с брезентом и веревками. Закурили.