Теперь приходилось идти медленней: не было палки. Левка с размаху бросал вперед себя куски льда, которые рассыпались с веселым звоном, и пробовал крепость льдины каблуком. Метр за метром оставались позади.
Обрыв берега был уже совсем рядом. Левка взглянул вверх и увидел белую иву, которая все еще была ясно видна в наступавших сумерках. И сразу же он понял: "Так вот кто вскрикнул! Это же Ритка!" Он остался доволен сделанным открытием: кричал не он. В то же время он нисколько не удивился, что позабыл о ней. Им за несколько минут овладело удивительное безразличие ко всему, что произошло и что осталось там, на противоположном берегу.
До берега оставалось около семи метров тонкого льда. Боясь поскользнуться и на этот раз, Левка решил ползти. Он лег на живот и осторожно пополз по выгибавшемуся льду, нисколько не заботясь, красиво или неуклюже выглядит это со стороны.
Вот и берег. Левка с особым удовольствием топнул со всей силой по твердой земле и вздохнул полной грудью. Затем он взобрался на яр, встал рядом с ивой и повернулся лицом к реке.
Сумерки продолжали сгущаться. Ухали оседавшие льдины. Зеленоватое полукружье на западе стало темным, на нем загорелись десятки звезд. Всходила луна. Становилось все холоднее.
- Ну что Ряхма?! - крикнул Левка. - Взята-а-а!
- А-а-а! - ответили берега.
Он взглянул на часы. Было ровно семь часов. И тогда он вспомнил все и сразу же кинул взгляд на противоположный берег. Маленькая фигурка стояла там, на обрыве, крича что-то и восторженно размахивая руками. Слов нельзя было разобрать: их относил ветер.
У Левки хватило бы голоса ответить и быть услышанным, но ему не хотелось отвечать. Почему-то сейчас, перед широкой замерзавшей рекой, перед бесконечными лесными далями и темными облаками, закрывшими небо, эти крики и капризная восторженность показались ему ненужными, смешными н даже жалкими. Их разделяла только река, но он почувствовал, что между ними в эту минуту легло что-то более широкое и глубокое, чем река, чего не перейти и не преодолеть, даже рискуя своей жизнью.
Было ровно семь часов. Левка вынул из кармана нож и бережно срезал веточку ивы. "На память", - решил он. Потом он вынул расческу, причесал всклокоченные волосы и, нагреваясь на ходу, быстро зашагал к близким огонькам приречной деревушки.
И поднимется бык…
Видятся те годы, как дно прозрачного ручья. Каждый камушек, каждое растеньице видны, но рябит струя, и вроде не отчетливы они, а иногда и совсем расплывутся их очертания. Но вдруг ударит в ручей луч солнца и станет все четко очерченным и ярким. Так и" память о тех годах.
Быка звали Бурзик. Был он ярославской породы, черный, с белыми очками на морде. А нрава был не ярославского, а, скорей, восточного: задумчивый и медлительный, но в то же время коварный и чрезвычайно упрямый.
Это был бык не из тех спокойных степных волов, что привыкают к ярму с детства, а из тех, кого поставила в упряжь послевоенная нехватка лошадей. И не зная исторических особенностей текущего момента, не будучи морально подготовленным, не представляя всех сложностей военной и послевоенной поры, он никак не мог примириться со своей новой ролью тягловой силы, считал себя несправедливо обиженным, тяжело оскорбленным.
А глубокая повозка, которую в наших местах называют "андрец", скрипела, вздрагивала и грозила развалиться при каждом его шаге.
В андреце сидел я и не понукал Бурзика, потому что это было бесполезно. День был осенний, чистый, с широкими далями и нежарким солнцем. Через дорогу летела паутина, слева в перелесках падали пока еще отдельные листья, справа открывалось поле картошки по скату и далекая река. А дорога была суха, песчана, и колеса увязали в ней, оставляя резкую колею.
Отец еще не приехал, сдавал дела на другой работе, в другом месте. Болела мать. И был я большим хозяином в своих неполных тринадцать.
На лошадях я езживал и раньше, а на быке впервые. И конюх Венька, хвастун и пьяница, когда запрягал мне его, сказал:
- Ты его не понукай. Заупрямится - хуже будет. Ты, если чего, терпи. В общем, терпи и жди, и все тут.
И вот мы скрипели осями, колесами, всеми частями андреца к дальнему лесу, по дрова.
Дрова там были, в лесу. Как раз по моей силе. Тонкие ольшинки, пролысенные вовремя, а потому просохшие, сложенные в костер. Нет ничего хуже сырых ольховых дров, нет ничего дороже сухих. "Царские дрова", - говорят про них. И не тяжелы были они, поэтому погрузка не составляла труда даже для меня, истощенного и слабосильного в этот год.
Бурзик вступил на просеку, и огненный лист лег ему на черный блестящий крестец. В лесу было тихо до звона в ушах, и только мы, двигаясь по просеке, вламывались в тишину, да какая-то птичка размеренно тенькала, словно падали на звонкую поверхность капли воды.
Так, шаг за шагом, мы добрались до костра наших ольшин, и я, поставив Бурзика мордой на выход из леса, начал укладывать в андрец ольшины, от которых исходил еле уловимый горьковатый запах.
Воз я наложил порядочный. Кое-как увязал его и прикрикнул на быка.
И Бурзик пошел. Вернее, рванул с места и кинулся по просеке, словно позади него не было никакого воза. Я бежал рядом с андрецом, натягивая вожжи из последних сил, но остановить быка было невозможно.
Бурзик свернул в боковую полузаросшую просеку и трещал сучками и кустами. Розовые, красные, палевые, лимонные листья взметывались за нами вихрем, точно по просеке пронесся ураган. Я сторонился от веток, прыгал через колоды, не выпуская вожжей, и думал только об одном, чтобы не вылетел шкворень: в таком случае я бы не смог натащить андрец на передок.
В небольшой ложбине бык вдруг остановился и, ходя боками, попил из ручья. А потом с полным спокойствием послушался вожжей, и мы потихоньку выбрались на главную просеку. Я сел на воз, и бык поплелся из леса, к дому.
Поскрипывала повозка, бык шагал мерно, а я смотрел на осенние дали и радовался, что все окончилось благополучно.
И вдруг, когда до дому оставалось не более километра, на середине большой песчаной дороги, на самом верху увала, откуда предстоял спуск в лощину, бык мотнул головой и встал. Затем подумал немного, свесив лобастую голову, и лег.
Автомашины были тогда в наших местах редкостью, и никому дороги мы не загораживали. Но надо же было ехать! Я засуетился возле быка, лупил его хворостиной, но Бурзик даже головой не мотал. Я пробовал поднять его за упряжь - куда там! Тогда я вспомнил жестокое правило: надо крутить хвост. Кое-как вытащив из-под туловища довольно грязный хвост, я стал крутить его, но силенки не хватало. Неожиданно хвост вырвался из рук, и его жесткая метелка больно мазнула меня по лицу.
Мимо шли путники, но все они были заняты и либо давали мне краткие советы, либо молча проходили мимо. Гурьбой прошли мальчишки, поменьше меня, и поиздевались надо мной. И когда я совсем отчаялся и охрип от крика, одна сердобольная женщина подала мне совет, сказала то же самое, что давеча Венька:
- А ты потерпи, милок. Потерпи. Ты его перетерпи, он сам пойдет. Надоест ему…
Я взобрался на воз, сел на ольшины и стал смотреть вдаль. Бывают такие моменты, когда человека охватывает апатия, он словно отключается от всего окружающего и совсем не думает о положении, в которое попал. Часто это случается после сильного физического и нервного напряжения. Такое состояние испытал в те минуты и я.
Я смотрел на далекую синеву реки, на цепочки прибрежных столбов, поставленных для отбива молевого леса от заливных лугов во время паводка, на ястреба, висящего над Глухим болотом, на пежины лиственных вкраплений в густоте ельников и сосняков. Смотрел, остывал и не думал ровным счетом ни о чем. Я будто забыл, где я, зачем я здесь, и рассеянно следил, как трепещутся на ветерку паутины, прицепившиеся за придорожный еще полузеленый куст.
Вдруг воз дернулся, от неожиданности я чуть не упал. А Бурзик встал как ни в чем не бывало и зашагал. А ближе к дому, уловив, наверное, родной и приятный запах скотного двора, даже затрусил какой-то расхлябанной рысцой.
Прошло немало лет, и жизнь то летела, как самолет, то замедляла свой ход. И казалось иногда, что она остановилась и легла посреди дороги, как тот бык.
Но я хорошо помнил этот случай и слова Веньки и прошедшей мимо женщины: "Ты, если чего, терпи". "Перетерпи…" И терпел. В эти минуты кажущейся или действительной остановки некоторые вроде обгоняли, вроде уходили вперед. Кое-кто давал советы, а кое-кто и хохотал. В общем, все было, как тогда, но наука пошла мне впрок, и я терпеливо ждал.
Жизнь все-таки не бык Бурзик, и движение ее продолжалось, может быть, незаметное для глаза. И остановка была, конечно, кажущейся. Но больших усилий стоило убедить себя в этом, чтобы терпеть и ждать, а не кинуть воз и не броситься догонять идущих налегке и вроде бы обгоняющих. Но воз оставлять нельзя, иначе с чем ты придешь к дому и как встретят тебя?
Вот и сейчас… Если почудится жизненная остановка, я не впадаю в панику. Я помню ту дорогу, и реку, и ястреба, и паутину на ветру. И женщину, прошедшую мимо. И не выхожу из себя, не растрачиваю времени и сил на бесцельные крики и ругань, не стараюсь казаться сильнее, чем есть, форсировать голос и силы, совершать нечто непосильное, а потому смешное. Терплю и жду. Наблюдаю и жду.
И наконец поднимается бык…