- Никого, - ответил Михаил, зачем-то поглядев в кухню. - Никого, - повторил он и встал, оказавшись очень высоким, почти под потолок.
- Дак вот что, - звонким своим голосом начала Настена. - Жить мне пустяк осталось, а в могилу с собой это унести не хочу. Когда ты эдак с Антониной поступил, а потом от тебя ни слуху ни духу не предвиделось, она - сам знаешь - уехала. Теперь - тоже знаешь - померла. Так вот, есть у тебя, Михаил, дочка. - Настена помолчала. - Твоя дочка. Одна я знаю. Знал еще один человек, да помер. Антонина шибко меня просила не говорить, я молчала. А больше молчать мне нельзя. Сердце не велит.
- A-а где она? - глухо и растерянно спросил Михаил, опять опустившись на стул.
- В Кандалакше ищи, у Антонининой родни. Зовут Валей. Не осуждай. Слово я держать была должна. Пойду, некогда мне.
Она почти поясным поклоном попрощалась с Михаилом, еще не пришедшим в себя и ошеломленно глядевшим на нее, затем вышла. И уже мелконько шагала на другой конец деревни, к другому дому.
И этот дом был не заперт ни снаружи, ни изнутри: не от кого было тут запираться, далекими от больших центров остались эти деревни, и лихого человека не опасались: не было никакого ему соблазна пробираться сюда. Настена без стука открыла дверь, ступила на порог. И этот дом был светел и чист. Но здесь за столом сидели мужчина и женщина, завтракали.
- A-а, Настена, - улыбнулась женщина. - Садись к столу. Похлебай с нами.
- Говорили, очень болеешь ты, - вступил мужчина. - Или врали?
- Болею, - ответила Настена. - В груди все жмет. Шибко схудалась. Болею. Да вот дело лежать не велит. А есть я не хочу. Завтракайте, обожду.
Она села на краешек стула, поданного ей, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Хозяева ели, а она с молчаливым одобрением смотрела на них, как они ели, не торопясь, не жадничая, истово, с уважением к пище. Разглядывала шкаф с книгами, телевизор. Долго смотрела на картину на стене, где был изображен большой арбуз па тарелке, а вокруг него разные фрукты.
От ходьбы на скулах у нее выступили яркие пятна румянца, но большая часть лица оставалась бледной, восковой. Только глаза, не выцветшие, карие, поблескивали, как у молодой.
- Слушаю тебя, - сказал наконец мужчина, обращаясь к ней. - Чем могу быть полезен тебе, Настена?
Был он немолод, одноглаз, но выглядел подтянуто: побрит, причесан.
- Ольга, - сказала вдруг Настена, - оставь-ка нас двоих. Выйди нанемного.
- Это можно, - сказала Ольга, переглянувшись с мужем и улыбнувшись. - Только уговор: не отбивать его у меня. А то куда я без него? - проговорила она, уже переступая порог.
- Ну, давай, секретничай, - предложил мужчина.
- Дело у меня к тебе, Роман Алексеич, недолгое, но серьезное, - враз посуровела Настена. - Есть перед тобой, как хочешь суди, моя вина.
- Не думаю, - засмеялся мужчина. - Ни перед кем-то ты, я считаю, не виновата. Знаю я тебя всю жизнь.
- Есть, - твердо повторила Настена и, глядя в сторону, продолжила: - Тебя посадили ни за что, потом билитировали. Так я ведь знаю, кто на тебя наклеветал. Точно знаю. Кирилл, вот кто!
Несколько минут в комнате царило молчание. Только кот помурлыкивал на постели.
- Вообще-то и я это предполагал, - наконец, словно нехотя, сообщил Роман Алексеевич. - Только мне непонятно, почему ты сейчас мне это говоришь?
- А я раньше, Роман Алексеевич, боялась, - тихо проговорила Настена. - Всего боялась. И Кирилла боялась. И тебе говорить: характер твой отчаянный знаю. А подошел такой срок, когда ничего не боюсь. И молчать не могу.
- Другие-то кто знают? - спросил Роман Алексеевич.
- Может, и знают, - Настена поднялась со стула. - Но до других мне дела нет. У меня совесть, она чистой остаться_ должна. Помру я скоро.
- Ну брось, - начал говорить Роман Алексеевич, провожая ее. - Не напускай на себя. Этак хуже разболеешься. Не смей и думать. Доктора вызови.
- Десять раз он уж у меня был, - ответила Настена. - Толку нет, чую - не жилец я. Из памяти иной раз выпадаю. Сегодня вот голова чистая, ясно все. Ну, прощай, не обессудь…
Она прошагала мимо огорода, увидела в нем Ольгу и крикнула ей:
- Иди! Забирай своего. Никак не уговорила. Не позарился он на меня. Ольгу, говорит, люблю.
Ольга махнула ей рукой, и Настена двинулась обратно, к своей деревне.
Теперь идти было тяжелей. И приустала она, и тревожил предстоящий разговор.
Этого захода она страшилась. И хоть решилась давно, если будет совсем плохо - сходить, но шла неуверенно. Сердце билось часто. А может, от ходьбы растревожилось оно, от пьянящего запаха молодой тополевой листвы, от обилия свежего воздуха… Давно по стольку не хаживала Настена.
Дом был вторым от начала деревни, расположился в том же порядке, что и Настенин. И заходить не надо было: Зоя стояла на крыльце, бросала корм курам. Стояла она прямо, а Настена сгорбилась, опершись обеими руками на палку, здесь и присесть было негде.
- Здравствуешь, - сказала Настена. И четкий голос ее как-то надтреснулся, стал хрипловатым.
- Здравствуй, - суховато ответила Зоя.
- Что я сказать хочу, - с трудом начала Настена, оглянувшись: не слышит ли кто. - Помираю я. Скоро уже…
- Поживешь еще, - не обнадеживая и не успокаивая, безразлично проговорила Зоя.
- Помираю, - упрямо повторила Настена. - И сказать тебе должна, сколь ни тяжко… Я не какая-нибудь варахобина. Жизнь человеком прожила, никто не осуждал. Человеком и помереть хочу. Вина у меня перед тобой большая: любила я твоего Ивана.
Настена замолчала. Молчала и Зоя. Кокотали куры. А кругом было тихо, только слышались тракторы в полях.
- Очень любила, - совсем почти шепотом продолжала Настена. - Я не какая-нибудь… Я своему верна была. А как прошло столько времени после того, как убили, не выдержала… Согрешила я, Зоя…
Снова наступило молчание. Потом Зоя скупо сказала:
- Знаю я. Покаялся.
- Я не к тому, - заторопилась Настена. - Не подумай, что бередить пришла. Невмоготу мне. Не могу так уйти, не покаявшись.
Помолчала и еще добавила:
- Коли можешь - прости. Не можешь - плюнь в глаза или ударь. Стерплю. А сказать я должна.
- Я не поп, - глухо сказала Зоя. - Не мне грехи отпускать. Иди с богом. Я ведь понимаю, что ты его любила. Если б я знала, что ты, как некоторые шевырешки, давно бы тебе глаза выцарапала. А я молчала и терпела. Иди.
Настена поклонилась, как и давеча Михаилу, и засеменила к своему дому.
Майский день разгуливался вовсю. Пробежал ветерок, прошумел деревцами и охолодил Настену. А она плелась еле-еле, и хотя совсем полегчало, совсем отошло на душе, непослушными, ватными были ноги.
"Ой, худо мне, - подумала Настена, - ой, вовремя я пошла. Потом бы и не сходить".
Она почему-то стала вспоминать, какой сегодня день. И вдруг даже охнула: ведь сегодня Иван был именинником.
Навстречу шли люди, здоровались. Она машинально отвечала. А у самой мысли были где-то далеко. И не мысли, а какие-то отрывочные картины, удивительно цветные и яркие.
Протарахтел навстречу трактор с тележкой, над деревней уходил на снижение шумный самолет, угадывая на дальний аэродром, а Настене в этом шуме и гуле чудились звуки деревенского праздника.
И вдруг, как наяву, увидела она Ивана. Шел он вдоль порядка, но только не такой, как перед смертью, а прежний: высокий, красивый и памятный до невозможности, с всегда незастегнутой рубашкой. И на груди у него выколот был такой знакомый якорек.
А она пошла навстречу ему, сами ноги понесли. Пошла, хотя знала, что смотрят на нее люди. И чувствовала, что Зоя где-то рядом, глядит сурово, сердится. Но не могла она не идти, ибо сладкая боль пронзила ей сердце и знала она, что не в силах совладать с собой, не в силах сдержать себя, остановиться. Но не знала она, что уже не идет, а лежит на шелковой майской траве, свернувшись сухоньким комочком, не дойдя всего-то каких-нибудь семи шажков до родного крыльца.
Ветка ивы
"Ритка, я люблю тебя. Согласна ли ты стать моей женой?"
Зеркало отразило большую и крепко посаженную на широкие плечи голову, твердый рот, спокойные серые глаза, нос, немного курносый, и рыжеватую вьющуюся прядку чуба. Глядя на себя в зеркало, Левка снова повторил этот вопрос и задумался: "Что она ответит?"
Конечно, от Ритки можно ожидать всего: и веселого изумления, и лирического настроения, которое вдруг найдет на нее ни с того ни с сего, и обидной шутки - такая уж она, Ритка… Но как бы то ни было, они, в конце концов, должны поговорить серьезно…
Сегодня он скажет эти слова. Правда, он собирается сказать их несколько месяцев, но сегодня решил твердо и бесповоротно: будь что будет. Ровно в семь часов скажет ей это. Возьмет и скажет. Именно в семь, раз так пришло на ум.
- Да, Лев Леонидыч, ты скажешь ей в семь часов все, иначе будешь считать себя последним трусом, - сказал Левка вслух.
А он имеет право не считать себя трусом. Не кто-нибудь, а именно он разбирал последние метры залома у Говорливого камня, хотя это и было опасно для жизни. Он же руководил окаткой у Синего яра, где другие отказывались работать наотрез. И разве не он переходил по густо идущей моли Ряхму туда и обратно, когда это было необходимо? Нет, обвинить в трусости его не посмеет никто.
Сухо щелкнул замок. Ключ улегся в укромное место, под лавочку у крыльца. Скрипнула калитка. Левка поправил на голове кепку и пошел вдоль главной улицы поселка.
Земля, схваченная первыми морозными ночами, звенела под каблуками. Дорога, словно летом, была суха и пыльна. Хрустели ледяшки в маленьких вымерзших лужицах.