В нем, чистом-чистом, рождались новые и новые отчетливые звезды. И вдруг там, где он видел его позавчера, по небу прошел спутник. Или была то падающая звезда.
Максим проводил взглядом огненный камушек, прокатившийся по своду. Затем снял и отбросил далеко в сторону шапку.
Он посмотрел, куда упала она, еще взглянул в небо, неумело перекрестился, зажмурился и сделал два шага вперед.
Соколиха с Mарса
Подъехал к Марсу на велосипеде. Есть у нас деревня с таким планетным названием. Приехал я "по льну", надо было отыскать звеньевую, но стояла такая не августовская жара, что я решил сначала попить холодного молока, или квасу, или, на худой конец, обыкновенной воды.
Жарко было в лесу, а на деревенской улице, хоть и стояла высоко деревня, еще жарче. Ни ветерка, а солнце так и сияет в безоблачном небе. Центральная улица поросла травкой, видно, машинная дорога прошла сбоку порядков. Несколько собак дремали у разных домов в тени, на меня они и не взглянули. Увидел я около одного дома старуху, стиравшую белье в корыте, и слез.
- Продай, мамаша, молочка.
Она разогнулась, посмотрела на меня и сказала:
- Поди вон рядом. К Соколихе. Дома она сейчас, я видела. А у меня, батюшка, козы. Козье, чай, не будешь. Не все любят.
Пошел к Соколихе. Поставил велосипед у забора, вошел в калитку. Дом был старый, но ладный, видно, что незапущенный. А за домом, за двором - длинный усад. А дальше - поля по скату до самого в какой-то голубой дымке леса.
Вступил в сени, сразу охватило прохладой, вздохнулось свободнее. Постучался - никто не отвечает. Еще раз постучался для приличия и отворил дверь.
Очень чистым показался дом. Прямо была комната, а направо русская печь и возле нее проход в кухню, отделенную от комнаты крашенной в голубое переборкой. Там, в кухне, и сидела на стуле Соколиха, женщина под шестьдесят, темноволосая и темнолицая, худощавая, но ширококостная. Сидела, поставив руку на стол, подперев ею голову, с довольно-таки горемычным видом.
Я попросил молока, она встала, оказалась весьма высокой, принесла кринку молока, хлеба, обмахнула тряпочкой чистую лавку, для видимости, и опять села, приняв прежнюю позу.
Я попивал, отходил от жары и на нее поглядывал. Как-то очень неожиданным был прием: ни о чем она не расспрашивала, ничего сама не говорила. Редкий случай. Стал я подъезжать с разных сторон, по нескромной журналистской привычке лезть в душу к людям, спросил между прочим и о льне. Она отвечала как-то неохотно, односложно, хотя и толково. Тогда я решился и напрямик спросил, чем она расстроена.
- Расстроишься! - вдруг звонко, на весь дом, сказала она. И я понял: в споре эту женщину лучше не задевай. И по одному этому слову вдруг подумалось: совсем-совсем не молчалива, а говорлива она. - Расстроишься! Все со своими сынками, с окаянными, мучаюсь. Каково мне, без батьки-то?
- А много их у вас?
- Четверо. Да младшего нет здесь сейчас, учится. Сегодня у третьего праздник, соберемся все. А я утром со старшим разругалась.
- Отца-то давно нет? - поинтересовался я.
- В сорок пятом убили, а в сорок четвертом еще на побывку приходил, - вздохнула она.
- Четверо, значит, у вас. И тяжело же вам пришлось в войну, наверное, - наводил я потихоньку ее на рассказ о своей жизни, - Четверо ребят. Женщина. Мужика нет в доме.
- Дак что - женщина? - вроде обиделась она. - У нас, милой, в деревне любая баба любую мужикову работу сделает. Вот сенокос только кончился. Скажем, стога метать. Бывала я на Ветлуге, за Шарьей. Там мужик круг стога ходит: пласт кладет, рядом другой, пластом прижмет, потом пласт в середку. Как лапти плетет. Ставь на стог мальчишку-несмышленыша, и то стог получится. Мужик стог мечет. А у нас баба. Подавальщик пехом пехает, когда с какой стороны вздумает. Разбирайся как хошь. У нас, тем боле в нашей деревне, баба мужику не выдаст. Так что мы и без мужиков обошлись. А ребят у меня было трое, причем старшему тринадцатый шел, когда батьку взяли. Четвертый после батькиной побывки народился. Вон Тина на пятерых оставалась, Анка на семерых. У меня ничего еще.
- Ну, все-таки, - пробормотал я. - Вот сами же говорите, что трудно с сыновьями.
- Ой, как трудно-то, - закачала она головой. - Ох, маеты же я с ними принимаю.
- Так когда же всего труднее было? - продолжал любопытствовать я.
Так уж мне хотелось послушать рассказ о жизни в войну и вообще в трудные годы этой, чувствовалось, энергичной женщины. Тем более что очень вкусным было молоко, прохлада стояла в избе и не хотелось идти и делать то, что нужно "по льну".
- Сейчас, - неожиданно ответила Соколиха.
- А-а сколько же им лет? - несколько растерялся я.
- Да старшему тридцать восьмой, а младшему, что учится, заскребышку, - улыбнулась она, - двадцать второй пошел.
"Вот те на", - подумал я и подивился на ее улыбку: все зубы на месте. А вслух сказал:
- Со старшим-то чего не поделили?
- Чего мне с ним делить? - опять по всей избе зазвенел Соколихин голос. - Чего мне с ним, паразитом, делить? Бабы наши с ним не делят, а я мири. Что я им, прокурор или судья? Вообще-то он у меня справедливый, но стро-огий. Бригадиром он у нас, живет в соседней деревне, ну и дисциплинку прижимает. Ты, милок, не осуждай, у нас всякие годы бывали. Вот бабенки и туды бы, и сюды бы. Сам знаешь, время летнее, охота, чтоб и в колхозе день записали, и на своем сенокосе бы урвать и веников поломать, и огородец полить. А в лесу-то, батюшки мои, ягоды-то, гриба-то… Как зимой без вареньица, как соленого рыжичка на стол не поставишь? А?! Вот и мечется бабенка бедная. Туды-сюды, туды-сюды.
Вчера Матрена провинилась. Он ее седни невыгодно послал на работу да настыдил при всех. Она мне жалится: душегуб, мол, он у тебя. Я ей - мне пальца в рот не клади - отчубучила: и про дисциплину, и про нынешние заработки, и про все на два года вперед. Или своего сына выдам? С ней поругалась. А потом пошла и с ним поругалась.
- С ним-то зачем? - сдерживая улыбку, спросил я.
- А как же?.. "Что ж ты, говорю, паразит, с нашими бабами делаешь? Что ж ты им житья не даешь?" - "Хитрят, говорит, ваши бабы, умны больно. Распустились вы все там, на Марсе". - "Ах ты, - говорю. - А ты откуда? Не с Марса? А как матка твоя крутилась, вертелась, не помнишь? В колхозе чего давали? Так надо, чтоб и палочку поставили, и чтоб свое улажено было, и чтоб в лес успеть. Бригадира не объегоришь, так с голоду сдохнешь. Да если нашей бабе не исхитряться, ее жизнь сразу всеми четырьмя колесами раздавит". - "Теперь, отвечает, другое время, заработок хороший, можно и без своего прожить".
"Не-ет, говорю, милой сын. Заработок - оно верно. А вдруг не уродит? Без своего как? Мы не на фабрике. Помнишь, года три тому Рыжов из района приезжал, уговаривал коров продавать: молоком, слышь, зальем, куда вам коровы. Верно, молока много было. А потом что? Некоторые послушались, продали. Где теперь тот Рыжов? А они коз покупают". - "Ладно, говорит, но дисциплину нарушать я никому не позволю!"
Соколиха вдруг рассмеялась и сокрушенно прибавила:
- Разругалась и ушла. Замучило меня его бригадирство.
- А второй как? - видя, что она замолчала, попробовал возобновить разговор я.
- Плохо со вторым, плохо. Сейчас, правда, получше, - поправилась Соколиха. - Ох, и побегала я из-за него. Нынче оженился, так налажается, налажается. Водочка у того, она самая. У нас и батька не много пил, и все. Он один. Он, видишь, вторым был, не такой большой, как первый, не такой маленький, как третий. Глазу за ним в войну и после войны, прямо скажу, у меня особого не получилось. Пошел он не в колхоз, а на лесоучасток, тут недалеко. Сначала по направлению, а потом там и остался. Ну, сперва был простым рабочим, сейчас достукался до механика. Работает он там, работает, вдруг слышу - попивает. Ах, ты! Чтоб я это дело так оставила, чтоб моему ребенку пропадать? А он домой редко приходит, в бараке там живет. Давай, думаю, матка, урывай часок детище спасать.
Вечерком, значит, я на лесопункт, давай наблюдение устанавливать. У клуба танцплощадка, вся в огнях, а кругом темно. Я к ней подобралась, музыка играет, хорошо гак. Прижалась к тополю, не видно меня, смотрю за решеточку, на площадку. Ага, вот и мой Веня вытанцовывает. Видный он у меня. Обожди, думаю, милой сын, я тебя здесь-то и прищучу. Танцуют-танцуют, тут один к Вене подошел, шепнул что-то. Вот оно, соображаю, сколачивают. Я вам сколочу. Только Веня к выходу с танцплощадки, я тут как тут. "Ты откуда, мама?" - "Пойдем-ка, Венюшка, домой. Красавка что-то приболела".
Ну, я дорогой ему и дала. Кричала так, что в райцентре слышно было. И отца вспомнила, и жизнь свою, и все. "Не буду, мол, больше, мама", - обещает, даже губы трясутся. Я вид сделала, а сама про себя: так-то я тебе и поверила, я тебе теперь жизни не дам.
Тут у них вскоре день получки. Денег он, верно, мне приносил. Но тут я дела забросила и после обеда шасть на участок. Надо же, сразу на него и наткнулась. Идет, видно, с получкой и в двух карманах по рябиновой несет в барак. Я обе бутылки в руки, хлесть одну о камень, хлесть другую. "Здравствуй, говорю, родное детище". Он чуть не заревел: "Это же, мама, сладкая, рябиновая". - "Она, говорю, сладкая, рябиновая, а тоже с ног сшибает. А ну, марш вместо барака домой".
Так вот бегаю я, бегаю, а соображаю: долго не выдержу. И хозяйство тут, и на участке постовым будь. И нет у меня другого пути, как его оженить.
Соколиха вдруг приостановилась, поглядела внимательно в окошко. Я тоже взглянул на мревшую в жаре деревенскую улицу. Ничего нового не было видно. Однако она перебежала в комнату, крикнула в окно:
- Марья! Иль не видишь, куды боров полез? Я вот его сейчас!