- Поросенка я под осень забил. Ничего так, справный был поросенок. Взял мясца порядком, еще там кой-чего жена приготовила. Попросил в колхозе лошадь и поехал навестить дочку. Она уже третий год училась. А дома только по летам бывала. Изменилась сильно. Веселая стала. Подвыросла, завилась. Ну и все такое прочее.
Дорога дальняя. Волков в ту пору подразвелось немало. Ну ничего, бог пронес. Приехал в техникум. Место красивое. Любка в перемену выскочила, прямо на шею. Она ведь добрая девка, сердце у нее теплое.
Вот так. Ночевать надо. Любка к коменданту. Да мест нигде не было. Тогда говорит: "Ложись, дескать, пап, на мою койку. Я с подругой устроюсь, а тебя простынкой отгородим". Не больно ловко, да что поделаешь. На улицу не пойдешь - холодно. Лег. В комнате у них четверо жили. Чисто так. Картинки, фотографии там. Завесили они меня простыней, а сами в техникум. Кино там вечером показывали. Ну, я с дороги уснул.
Проснулся часа через три. Слышу голоса. Потихоньку разговаривают. А темнотища - глаз выколи. Чуть-чуть повидней стало. Сидят, понимаешь, вчетвером на одной кровати, напротив окна, и кино обсуждают. Шепотом, значит, чтобы меня не разбудить.
Любка, слышу, и говорит: "Да, в такую сразу влюбиться можно. Вот это человек показан". Ах ты, думаю, соплюха, о чем говоришь! Но промолчал. А они и пошли, и пошли. И про женитьбу, и про детей. Вот те, думаю, раз. Я-то все на нее смотрел: от горшка - два вершка, а она… Сами-то еще дети, а уже о детях рассуждать начинают.
Вдруг одна из них заявляет: "Не выйти мне, девчонки, замуж по любви. Ни за что не выйти". Они давай ее уговаривать: "Брось, мол, Валька, ерунду говорить, еще как и выйдешь-то". А она отвечает: "Нет, девчонки, лучше не говорите. Я ведь тоже хочу большой любви, а не так как-нибудь. Чтобы я человека всей душой и чтобы он меня. А кто, дескать, меня такую некрасивую полюбит. Может, кто притворится в насмешку или из жалости. А мне жалости не нужно, пусть она другим остается".
Они опять ее уговаривают. А она встала на своем, так и стоит. "Я, говорит, ведь тоже не против, чтоб такой вот, как сегодня в кино, ко мне пришел. Вы мне, видишь ли, говорите, что человека не только за внешность любят. Слышала я уж сто раз. Да все-таки знаю, что и лицо - не последнее дело. Самой красивые нравятся. Так что почти наверняка: за кем я на край света пойду - за мной не пойдет. И поэтому коротать мне свой век одной".
Любка спрашивает: "Что ж, Валь, в старых девах останешься?" Эта самая Валька отвечает: "Нет, не останусь. Заведу ребенка и буду его воспитывать. Хорошего человека воспитаю". - "Из детдома, что ли, возьмешь?" - вступает другая. "Зачем, слышь, из детдома. Из детдома можно второго взять, а первого своего буду иметь. Так уж и быть - свой ребенок будет".
Зашумели тут все. Даже и про меня позабыли. Ругают ее. Говорят, что ей в таком случае может подлец попасться. Она послушала, послушала, да так спокойненько: "А, наверно, говорит, подлец и попадется. Порядочный человек после этого замуж взять меня должен. А как, мол, возьмет? Опять же из сочувствия, из жалости. Случайно получится это у него: ну, надо жениться, потому что он честный… А я вам говорю, что не хочу жалости. Так что ни капли и подлецов не боюсь".
Опять все заговорили, но уж потише. Вспомнили, видно, про меня. Не знаю, долго ли это у них продолжалось: я вскоре уснул. Устал уж очень за дорогу…
Утром поглядел я на эту Вальку. Небольшая такая, полная. Лицо круглое, а волосенки черные, жиденькие. Глаза ничего. Не сказал бы я, чтоб больно некрасивая, хотя, впрочем, и хорошего ничего нет. Поговорил с ними со всеми. Любку поругал для виду. Училась она, правда, хорошо, но на что же я приезжал? Отец все-таки. Советы ей даю, а сам искоса поглядываю: не смеется ли? Когда самостоятельно о таких вопросах с подругами рассуждает, то черт знает, что ей за советы давать? Вчера вроде под стол пешком, а сегодня и отцовский наказ ей смешным покажется. Выросли ведь. Да вы слушаете ли?
- Угу, - сонно пробормотал Панин, свернувшийся в крендель на своей плащ-палатке.
- Слушаем, слушаем, Кузьмич, - откликнулся Широков.
- Слушайте. Прошло года полтора. Любка техникум кончила. Вышла замуж и укатила. Недавно вот письмо получил: живет помаленьку. Остались мы со старухой вдвоем. Сижу я однажды у конюшни, с конюхом калякаем, смотрю: девчонка идет с чемоданом. Новый человек у нас сразу заметен. Конюх меня спрашивает: "Не знаешь, Серега, что это за пигалица?" - "Не знаю", - говорю. Подходит - глядь - Валька! Не узнала меня. Спрашивает: "Скажите, пожалуйста, где у вас правление?" Я, конечно, сразу у нее чемодан забрал и вместо правления - к себе домой. Оказывается, ее в наш колхоз агрономом назначили. Ну, поселилась она у меня, вместо дочки стала.
Приступила к работе. Прямо можно сказать: не работник, а золото. Все ее хвалили, уважали как положено. Подруг завела, в клуб ходит, в самодеятельности участвует. В общем, жизнь полным ходом идет. Я хоть тот ночной разговор помнил, но, понятно, решил, что все это прошло. Детство, думаю, у девки было. Выросла, по-другому на многое смотрит. Да не тут-то было…
Сергей Кузьмич замолчал, как бы оживляя в памяти прошедшее, посидел несколько минут, рассматривая мозоли на своих ладонях, затем отмахнулся от чего-то рукой и снова заговорил:
- Приезжает в эту пору к нам парень один. В завклубы. Я его и раньше в районе видывал, чего-то он мне сразу не понравился. А Валька на глазах переменилась, ни одного вечера дома не сидит. Раньше книги по вечерам читала, подруги к ней ходили, а тут все клуб да клуб. Игорь этот, который завклубом, большую пьесу ставить надумал. Вот и ее участвовать пригласил. То она роль учит, то на танцы бегает. Танцы чуть не каждый день. А домой почти за полночь приходит.
Заходил Игорь к ней. Будто по пути. Парень, конечно, видный, да глаза как у блудливого кота. Раза два бывал, потом бросил. Понял, что не нравится он нам с женой. Стелет он с виду мягко: "Сергей Кузьмич, Сергей Кузьмич! Папаша! Старики еще многому могут нас поучить". И прочее. Говорит, а у самого улыбочка: "Дурак, мол, ты, старик. Всех вас на один пятак купить можно". Я с ним не больно приветливо обошелся, ну он и отступился ходить.
Прошло этак месяца два. Поставили наши артисты пьесу. Хорошо получилось. Приезжали из района, хвалили. Отобрали на смотр. Игорь, значит, повышение получил. Решили его перевести в районный Дом культуры. А он отказался: "Я, слышь, к колхозной жизни привержен. Хочу всегда в низовых клубах работать. Только прошу рассчитать меня, так как поеду в родную область. У меня там в колхозе мать-старушка. Пять лет дома не живу. Я ей помогу и самодеятельность подыму". Поуговаривали его и отпустили. Характеристику дали - лучше не надо.
Я немного на себя тут погрешил. Ругал, думаю, парня, а он вон какой! Не понял, видишь ли, зачем он это сделал. Как и других, охмурил он меня.
А про Вальку всякие толки по деревне пошли. Поздно домой возвращается, бывает неизвестно где. Работы, конечно, у ней поменьше: дело к зиме, уборка кончилась, но все же и к работе она похолодела. Известно, ночь не поспишь, так много ли наработаешь. Бабы говорили, что видели, как она от Игоря выходила. Он не при деле в это время жил - все ждал работника вместо себя, кому бы клуб сдать.
Наконец новый завклуб приехал. Начал Игорь дела сдавать. А Валька в открытую любовь с ним крутит. Решил я с ней побеседовать. Хоть и не отец, а все же не посторонний. Она для меня почти как дочка была. Ждал случая, подходящего, да так и не дождался. Пришлось прямо ни с того ни с сего после обеда заговорить.
Приступил я это издалека. А она посмотрела на меня в упор - глаза у нее хорошие - и говорит: "Вы, поди, дядя Сережа, про завклубом? Так прямо и скажите". Завклубом назвала, а не Игорем. Я говорю: "Да, про Игоря, мол. Давно хотел побеседовать". Она спрашивает: "Не нравится он вам?" - "Не особенно, отвечаю, но я не девчонка, в этих делах не больно понимаю. Правда, дело он, видимо, знает и самодеятельность любит". Тут она и подъехать мне не дала, огорошила: "Ничего он, как я посмотрю, кроме одного себя, не любит. И не к матери он едет, а просто отсюда сбегает. Хорошую характеристику получил и спешит удрать, потому боится, как бы кое-кто ее не испортил". - "Так что ж это, - рассердился я, - ты с ним знакомство водишь? Негодник он этакий!" - "Так уж, дескать, получилось - ничего не попишешь".
Вспомнил я тогда и разговор в Любкиной комнате, и все прочее. "Хоть уж добейся в таком разе, чтобы расписался он с тобой, что ли", - уже в открытую, прямым порядком прошу. Сидит, понимаешь, как ни в чем не бывало и даже чуток улыбается. "Плохому, говорит, дядя Сережа, учите. С нехорошим человеком росписи добиваться, жизнь с ним связывать". Слыхали! Вот и попробуй, поговори.
Любке бы я, ей-богу, порку закатил, а тут как же… Но не отступаю: "И такого, Валька, можно человеком сделать. Может, он не так уж плох, может, еще совсем другим будет". - "Вряд ли, говорит, дядя Сережа. Я с детства, слышь, с одним таким познакомилась. Отец с матерью разошелся, отчим у меня был. Работал на станции, а домой ничего не приносил: все пропивал. Мать терпела, терпела, да и обижаться стала. Отчим ее бить. Сам он был инвалид, на деревяшке, а бить ухитрялся сильно. Как мать ни оборонялась - все равно ей попадало. Чуть не каждый день это повторялось. Смотрела я, смотрела, да и вступилась за мать. Дали ему взбучку, немного поутих. Бояться стал, пил меньше, а все равно подлецом остался. Горбатого - могила исправит".