Мы объяснили, передали то, что он наказал, предложили присесть, подождать ухи.
Она села и принялась помогать Димке, а попутно начала говорить. И сразу вспомнилось, как шел я пешком по Задоринскому волоку и встретился мне человек. Посидели мы с ним минут десять на упавшей сухаре-березе, и начал рассказывать он мне всю свою жизнь, вплоть до сокровенного. А потом пошли в разные стороны. И много раз случалось подобное. Видно, таково уже свойство русского простого человека. Вот и старуха.
- Носи ему, баламуту, - с. явным удовольствием нажала она на понравившееся ей определение собственного супруга, - то одно, то другое. А каково мне ноги ломать? Что мне семнадцатый год, что ли? Сюда четыре версты отломи, отсюда четыре. И ведь под боком работа была, то же самое сторожество. Сторожем он тут при штабелях, - пояснила она, - и на окатке помогает, и следит, чтоб рыбу не браконьерили. Так нет - сюда пойду. Зачем сюда? Зарплата там не меньше. Пойду. Леший с ним сговорит. Всю жизнь эдак.
- Сторожем он все? - видя, что она умолкла, спросил я, чтобы выказать нашу заинтересованность и поддержать разговор.
- Какое, к лешему, сторожем, - вдруг почему-то обозлилась старуха. - Все он прошел. И плотничал, и печничал, и на дорожное строительство ездил, и в городе бывал. Годов семь назад егерем устроился. Думала - подержится: понравилось ему спервоначалу. Ушел. На лесопункте работал, на перевозе работал, мясом в ларьке торговал. Геологи тут у нас партией ходили, он и у них побывал. Сейчас вот сторожит, лесоприемщику помогает да катает для приработка. Непутевая душа. Тьфу.
- Не держат, очевидно, нигде? - спросил прямо Димка.
- Как бы тебе "не держат", - обидчиво возразила старуха. - Он ведь все может. Малярит, стеклит, клеит. Будильник починить, или угол срубить, или шкуру снять, или опять же тебе стол сделать - все может. Начальник геологов ему так и говорил: "У тебя, слышь, Алексееч, руки - "золото"".
- Зашибает, значит? - попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.
- Не пьет, - опровергла старуха. - Так, чекушку в праздник - бывает. Просто - путаный такой. А я-то с ним, окаянным, - снова вскипела она, - целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь на спокое. Уродятся же такие баламуты - ни себе, ни людям покоя, господи прости!
Расстроилась старуха и уху хлебать не осталась. Пошла к избушке, вынесла из нее сумку и пропала в сумеречных, умытых росой, а потому делающих шаг мягким и неслышным заливных лугах.
Есть уху пришел сам Алексеич. Показал нам улов: широченного леща с задубелой старческой чешуей и остекленевшими глазами. Сказал:
- Маленько не отпустил: как черт упирался. Старуха не приходила?
- Приходила, - сообщил Димка. - Жаловалась.
Алексеич поморгал своим единственным глазом на огонь, поглядел, как я наливаю водку в стаканы, улыбнулся, должно быть, вспомнив категорическое Димкино "нет", и спросил:
- А чего на меня жаловаться?
- Да с работы на работу, говорит, часто бегаешь, - объяснил Димка. - Не держишься нигде. И сюда зря устроился: ходить ей далеко.
Помолчали. Костер потрескивал, да соловьи заливались. Алексеич выпил отмеренную ему водку, захлебнул ухой и не совсем понятно проговорил:
- Это у нее уж так… Женское. Им ведь, бабам, что нужно: живи как Макар. Будешь жить как Макар, хоть и худо - довольны будут. А не так - сразу на дыбы. Ночевать-то ко мне в избушку пойдемте, - неожиданно закончил он.
- Клопы, наверно, там у тебя, - отказался Димка. - Да к тому же нам вставать на самой заре, с утра еще попробуем побросать.
- Разбужу, - опроверг Алексеич. - Я мало сплю. Бессонница у меня. И клопов нету. Клоп спокойного человека любит, со мной никак не уживается. Клопу надо барахла много и чтоб на одном месте человек сидел.
- Лечиться нужно от бессонницы, - посоветовал я.
- А я и рад, - вдруг запротестовал Алексеич. - Много спать - полжизни проспишь. А жить-то всего ничего. Толку в спанье не вижу.
Сложили в кусты свои рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся. С запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. По середине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.
В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.
- Вот чего, - сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, - зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.
- Никакая работа не нравится? - полусонно пробормотал Димка.
- Наоборот, - снова заворочался Алексеич. - Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу - маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет - не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к такому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду - все так. Сейчас уж не то, конечно.
- А здесь-то долго думаешь? - спросил я.
- Лето проработаю, - сообщил Алексеич. - Зря все-таки старуха жалуется.
"Задело", - подумалось мне.
- Она всю жизнь, - продолжал Алексеич. - "Живи как Макар". Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой не докинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы на работу. Бабам - им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.
Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.
- Эх, образование бы мне, - вздохнул в темноту Алексеич. - Что я кончил… Читать да писать выучился.
- Ну, и куда бы с образованием? - совсем сонно проговорил Димка.
Алексеич не отвечал долго, потом сказал:
- Все бы прошел. Всякую бы работу на земле исприработал.
Я задремал, и мне уже сон начал сниться: большую щуку тащу, а она пасть разевает и ворчит как отдаленный гром. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:
- Не спите, ребята, или спите?
Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:
- Сплю. Чего?
- А вот скажи, - начал Алексеич. - Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте, выучиться до того… - он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: - До того чтоб этот самый… спутник построить?
- Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, - ушел я от ответа.
Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:
- Жалко.
Я опять задремывал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…
На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.
От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: "Много спать - полжизни проспишь. А жить-то всего ничего" - и принялся тормошить Димку.
Два часа детства
Неделю стояло ненастье, а сегодня ночью ударил заморозок, и пришел погожий денек поздней осени с твердой и звонкой дорогой, седыми от инея озимыми и хрустящей под сапогами палой листвой.
Зайцев, гостивший вторую неделю у своей тетки, взял топор и пошел в ближний лес, росший вдоль тихой речки с шумным названием Пузырь. Сказал тетке, что порубит дров, тряхнет стариной.
Впрочем, о "старине" говорить в сорок два года было рановато, но в этих местах он не был действительно давно, больше двадцати лет, да и дров, пожалуй, не рубил столько же. А вот захотелось вспомнить и поработать. И хотя у тетки под навесом стояли три поленницы чистой березы, решил поставить еще кладничку ольхи.
Испокон веков росла по Пузырю ольха. Рубили ее нещадно, и лесники прямо предлагали рубить - куда, мол, ее, бросовое дерево. Вырубали дочиста, а она снова перла из земли, как на дрожжах. И через несколько лет опять тек Пузырь в густом ольшанике.
А дрова из ольхи получались редкостные - жаркие, нестреляющие, малодымные. Царские, как здесь говорят, дрова. Правда, высушить их надо как следует. Сырые они годятся только рыбу или мясо коптить. Но и для копчения лучше ольхи ничего не найдешь.
Зайцев выбрал лужайку с одинокой березой и решил поставить клетку здесь. Тут и подъехать на машине, и развернуться было не трудно. Снял с фуфайки солдатский ремень, приломал и утоптал ногами сухие, но даже и сейчас грозные стебли крапивы и начал валить одну ольшину за другой, пробиваясь к речке.
Сначала он передыхал часто - сказывалось отсутствие тренировки. А потом втянулся и работал без отдыха. Он знал, что завтра не поднять будет рук и поясница заноет, но сегодня было хорошо от ощущения силы, от мышечной радости. И он все рубил и рубил.
Вспомнилось ему, как он однажды был здесь со стареньким соседом. Он так же, как и сейчас, без устали махал топором. А старичок порубит да кору поочищает, "лысит" по-здешнему, да поскладывает, да мусор в кучи стаскивает. Спросил его в те молодые годы Зайцев:
- Ты чего это? Сразу бы навалял, потом бы и обрабатывал.