Зато дом на конце деревни сиял всеми окнами. Светился и четырехугольник открытых настежь дверей. Пятистенок был большим, высоким, можно сказать, "гордым". Михаил улыбнулся, представив, как во главе стола сидит хозяин дома Николай Огарков - мужик высоченный и здоровенный, сидит с видом гораздо более гордым, чем у его нового дома. Угощает гостей и ликует в душе, что вот у него новоселье и есть на новоселье в достаточном количестве - "не хуже, чем у людей" - и выпить, и закусить.
Мимо празднично светившегося и шумевшего дома Михаилу удалось пройти почти незамеченным и неузнанным. Правда, кто-то из группки куривших у фасада мужиков крикнул вслед грозно: "Эй! А ну-ка, скажись, что за человек идет?", но Михаил уже закрывал входные ворота. Отойдя еще поглубже в темноту, он остановился, обернулся и поглядел на дом.
Отсюда, с дороги, видны были два окна боковой стены, оба без занавесок, оба распахнутые настежь. В комнате виднелись поставленные углом столы, на которых стояли закуска и стаканы с пивом. Шумели мужчины и женщины, наклоняясь друг к другу, что-то рассказывая и доказывая. Не покрывая общего шума, а как-то соответствуя ему, совпадая с ним, заиграла гармошка.
- Почаще! - рявкнул кто-то, и девичий голос вынес звонко-дробную частушку.
Михаил увидел, как по кругу прошлась рыженькая девушка, вызывая частушкой "на половочку" какую-то Катю. Потом увидел и Катю - дочку хозяина дома, высокую и сильную красавицу, в отца. Послышался Катин голос:
Я плясала и устала,
Скинула танкетки с ног.
Я любила и забыла,
Он забыть меня не мог.
"Забудешь такую…" - подумал Михаил, повернулся и зашагал дальше. Сейчас, в слоистом от табачного дыма воздухе душной комнаты, Катя, различимая по пояс, сбоку, выглядела совсем не так, как в поле. Михаил шагал и представлял себе черные ее волосы и неожиданные под черными бровями голубые глаза, представлял ее стройную фигуру, быструю походку и улыбку, чуточку кокетливую. Представил и Катиного дружка - широкоскулого шофера Федьку, уехавшего недавно на своей машине в Воронежскую область, на уборку. Вспомнил здоровилу Федьку и пробормотал:
- Давно ли провожала? Ревела небось. А тут: "Я любила и забыла". У вас это быстро. Эх, присесть, что ли, на минутку?
Дорога здесь раздваивалась. Михаилу нужно было направо. Он свернул в перелесок, за которым начинался могучий бор.
Резкий поворот дороги вывел его на обрыв. Вдоль обрыва вилась тропка. Михаил чуть прошел по ней, отшагнул в сторону, ногой отыскал знакомый пенек рядом со старой сосной и сел, облегченно вздохнув и вытянув ноги.
Каблуки его сапог находились теперь у самого края обрыва. Посветлело: из-за горизонта выплывал красный большущий полудиск. Завиднелась над обрывом Ломенга, похожая сейчас не на реку, а на ленту шоссе из темного полированного камня.
Река делала тут крутой поворот. На той стороне был ивняк, за ним - заливные луга, дальше - деревни. А за спиной Михаила стоял бор, в начале которого находилось кладбище.
Он отдыхал, поеживаясь от холодка, дыша воздухом, в котором сплелся сложный запах близкой реки и сосен. Вдруг слева от него что-то зашуршало. Михаил от неожиданности вздрогнул и поглядел туда.
Легко прозвучали шаги, и, покачнув низенькие сосенки, на выступ обрыва вышел человек. Сквозь сетку ветвей Михаил различил белую кофточку. "Женщина, - догадался он. - Что она, с ума сошла, в такой холод - в кофточке?"
Женщина стояла совсем неподалеку от Михаила и молчала. Ему казалось, что ом даже слышит ее дыхание.
Луна взошла повыше и стала менять свою окраску на желтую. Женщина тихонько рассмеялась. Михаилу невольно стало не по себе. А женщина негромко и тягуче пропела частушку:
Как мы с милым расставались,
Ох, и расставалися,
Слезы падали на розы,
Розы рассыпалися.
- Тьфу, черт! - потихоньку ругнулся Михаил, узнав Катин голос. - Выпила, так теперь и холод нипочем.
- Месяц мой светлый, - вдруг громко сказала Катя таким звенящим и напряженным голосом, что Михаилу опять сделалось жутковато, - ночка моя тайная, Ломенга ты моя глубокая!
"Или напилась совсем, или сбесилась", - решил Михаил.
- Ветер мой быстрый, - продолжала тем же тоном Катя, - ты везде бываешь, все знаешь. Слетай к милому моему, посмотри, как живет он на чужой стороне, как слово, что мне подарил, держит.
Голос ее зазвучал угрожающе:
- А если отобьет его у меня какая разлучница - пусть не будет ей покою ни днем, ни ночью! Пусть счастья ей никогда в жизни не видать, пусть глаза она все повыплачет. И пусть детей у нее никогда ни ребеночка не народится. А ему, коли изменит мне, пусть сюда дорога навсегда будет заказана. Уйди за тучи, месяц ясный, чтоб дорогу он не увидел. Утопи ты его в омуте своем, матушка Ломенга. Пускай вынесет его струя в место дремучее, чтоб никто его не нашел и не похоронил никогда.
Михаил увидел, как Катя опустилась на колени и уперлась обеими руками в землю перед собой.
- И мне тогда, - уже глуше прозвучал ее голос, - коли бросит он меня, - не жить. Прими ты меня тогда, землица сырая, кормилица наша. На что мне жизнь без него, на что белый свет, на что солнышко ласковое?
В небе возник звук, окреп ненадолго и стал гаснуть. Михаил поглядел вверх, но ни реактивного самолета, ни следа от него, конечно, опять не различил.
Когда он повернул голову в сторону Кати, она уже стояла.
- Федь, а Федь, - проговорила она голосом нежным и ласковым, - ты прости меня, что я всякое тут болтаю. Ой, и наговорила я всего. Выпила я сегодня - и как дурная. Прости, Федя. Скучно мне без тебя. Как приедешь, крепко я тебя обойму, поцелую. Ты меня слышишь, Федя?
Она широко раскинула руки, и заречная сторона слабым эхом откликнулась на ее призыв:
- Фе-едя! Милы-ый! Ау-у!
- А-у! - громко раздалось сзади, за леском. - Ты куда девалась? Катю-ха! Иди-и!
- Иду! Сейчас! - поспешно отозвалась на крик подруги Катя.
Она резко повернулась. Прошуршали раздвигаемые ветви, прохрустели под быстрыми-удаляющимися шагами мелкие сучочки.
Михаил снова остался один.
Он встал, размялся и не спеша двинулся по тропке. Луна сделалась голубовато-серебряной. Река уже не везде была агатовой: кой-где на воду упал лунный свет.
"Попался, брат Федька, - усмехнулся про себя Михаил. - С Катей смотри, держись - шутки плохи. С характером девка…"
Он дружелюбно посмеивался, бормотал иронические высказывания насчет влюбленных и шел дальше, обходя кладбище, минуя бор. До Комарихи оставалось совсем немного.
И тут он поймал себя на том, что, отпуская вслух шутливые замечания, думает на самом деле совсем о другом.
Если всю вторую половину дня его мысли, возможно от усталости, разбредались, не сосредоточиваясь ни на чем, то сейчас они приняли определенное направление.
Он перебирал в памяти тех из встреченных им в жизни девушек, которые нравились ему и которым, вероятно, нравился он. И думал: может ли какая-нибудь из них вот так ждать и звать его, как Катя Федьку? Выходило, что, видимо, такой ему не встречалось.
Впереди показалась Комариха. Луна висела сбоку от нее и освещала дома крайнего порядка. Виден был и дом, где жил Михаил.
Он направился к освещенному порядку, раздумывал и наконец осознал, что он, пожалуй, даже завидует этому верзиле Федьке. Выругал себя и прибавил шагу.
Но идти домой ему теперь как-то не очень хотелось.
Конец нового дома
Уже подходила пора сплошного листопада и туманной сеяни грибных дождичков. Днем было еще жарковато, зато к вечеру в лощинах у дороги закурился над болотцами, поросшими осокой, туман и холодом потянуло из низин. Солнце упало за частокол дальних ельников и подсвечивало оттуда края западных облаков. Предстояло провести холодную ночь на открытом воздухе, и поневоле приходилось убыстрять шаг.
От маленького поселка лесорубов Прятки, получившего название свое от извилистой речки, прячущейся в густых зарослях ивняка, ольхи и болотных дудок, до городка Снегова, куда я направлялся, было чуть более семидесяти километров.
Сначала я намеревался идти большаком и заночевать на середине пути в какой-нибудь деревушке, которые отстоят тут друг от друга на пять-шесть километров, но передумал и, свернув на проселок, стал через перелески выбираться на Ломенгу.
Ломенга в этих местах не так широка. Это уже в низах разливается она в полноводную реку, чтобы вплеснуть ледяные струи лесных речек и рек, впадающих в нее, в необъятную ширь Волги. А здесь Ломенга тиха, спокойна, но довольно глубока. Стальная лента ее широкой просекой прошла сквозь частые перелески, пролагая прямой путь с северных водораздельных увалов к югу.
К Ломенге я шел без всякой определенной уверенности в дальнейших своих действиях, надеясь только на авось. Катер, моторная лодка, даже простая рыбачья лодчонка в это время в этих местах были редкостью. И все же я надеялся на счастливую случайность. Действительно, было гораздо лучше дремать на корме лодки, зная, что каждую минуту ты на несколько десятков метров приближаешься к дому, чем ворочаться на чьем-нибудь сеновале и думать, что впереди около сорока километров дороги, которая в нескольких местах была далеко не сахар.
"В крайнем случае разожгу костер и переночую на берегу, - раздумывал я. - Три лишних километра - куда не шло. Зато вдруг удача!.."