Устойчивость этих лодок, которые вырубались из единого куска негниющего ствола дерева, была настолько велика, что сидя в ней не ощущалось абсолютно никакого качания. Столь же большой была и их прочность. Нос пироги, загнутый на десять сантиметров, то есть в четыре раза круче, чем ее корпус, позволял ей успешно преодолевать самые сложные переправы через бурные стремнины.
Я очень спешил прибыть на место. И, чтобы стимулировать работу моих чернокожих лодочников, открыл бутылку тростниковой водки, к которой каждый из них с жадностью припал. Но по своей притягательности этот экваториальный нектар не шел ни в какое сравнение с банкой сардин, вскрытой с помощью ножниц из моего хирургического набора.
Надо было слышать, как заскрежетали челюсти бравых дикарей при виде скверной маслянистой рыбешки, поглощенной в мгновение ока. После закуски они принялись за более солидное блюдо, состоящее из копченого мяса коаты, большой черной обезьяны. Отцу досталась головная часть, матери — хвостовая, а сыну — лапка.
После обильной трапезы и десерта, роль которого играла «куак» — разбавленная водой маниока, они с удвоенной энергией заработали веслами.
Кому-то, возможно, покажется странным, что я праздно сидел в лодке, нещадно эксплуатируя женщину и ребенка.
Могу ответить на это естественное замечание, что в Гвиане женщины могут управлять лодкой так же легко и ловко, как мужчины, не выпуская по семь с половиной часов весел из рук. Этот опыт они приобретают с детства, и владеть веслами для них так же естественно, как европейской женщине владеть иголкой.
Поэтому я не могу упрекнуть себя в недостаточной галантности.
После обеда Изаба запела. Я же стал приводить в порядок свои записи для «Дневника путешественника», выкуривая одну сигарету за другой.
Голос женщины не лишен был привлекательности. Она имела, несомненно, хороший слух и, как у всех представителей ее расы, прекрасное чувство ритма.
Это была старинная песня-речитатив:
«Иа! иа! уа! а… а…
Иди в мою лодку, брат!
Ие! ие! ие! е… е…
Иди в мою лодку, брат!
Ио! ио! о… о…»
Последний слог Изаба виртуозно долго тянула дрожащим голосом, пока хватало воздуха в легких.
После учтивого приглашения, адресованного брату, наступала очередь отца, и далее всех членов многочисленного семейства, близких, друзей — короче, никто не забывался. Приглашения длились целый час, и песня с ее смысловым однообразием очень скоро наскучила мне.
Но после жены свою песню затянул муж. У него тоже был приятный глубокий голос:
«Ио! ио! ио! о… о…
Я не зову сегодня Бога.
Ио! ио! ио! о… о…
Я зову свою сестру..!
После сестры он, естественно, звал отца, мать и так далее до последнего известного ему родственника.
Вы думаете, на этом пение закончилось? Я тоже надеялся, но напрасно. Бони уже заразились музыкой и не могли остановиться. На смену «романсам» пришла импровизация. В новых бесконечных куплетах нашлось место и для меня, который «скоро увидит свою мадам, свою семью, своих друзей» и так далее и так далее, потом они взялись за мой карабин, «у которого много пуль». И все это сопровождалось, разумеется, бесконечными «ио… ие».
Прервать это песнопение могло лишь какое-нибудь отвлекающее действие, и оно, к счастью, скоро возникло в образе утки-нырка, которая, широко махая крыльями, пролетела в шестидесяти метрах от нас. Я не мог не сбить ее выстрелом моего «чока» двенадцатого калибра, содержащего патрон с шестью граммами английского пороха.
Громкий выстрел прервал очередное «ио… ио» негра-великана. Он остановился, пораженный. Ружье центрального боя фирмы Гренье давно притягивало чернокожего.