- Вот видишь, какая я, Павел. Теперь знаешь… - Вытерла тыльной стороной ладони помаду с губ, сказала озлобленно: - А вот все–таки хотела тебя обмануть, понравиться хотела, накрасилась, брови выщипала! Слышишь, Павел, тебя обмануть хотела!
Балуев опустился па земляной пол, уткнулся лицом в брезентовые туфли жены… И ни тогда, ни потом Балуев не нашел слов, чтобы сказать Дусе, что он испытал в эти минуты благоговения перед ней.
А Дуся только стыдливо отодвигалась, пытаясь подобрать под себя ноги, и молила:
- Паша, отпусти, Паша, они же грязные. - И, счастливо улыбаясь, шептала: - Пашка. Ну чего ты чужие ботинки целуешь? Я их у Зои Александровны одолжила. Вон мои, на печке. - И смеялась тоненьким, беззаботным голосом, которого давно не слышал Павел Гаврилович, пожалуй, с тех времен, когда его жена была Дуськой–арматурщицей.
Вернувшись на фронт, Балуев воевал с тем жестоким, осмотрительным бесстрашием, которое для врага было страшнее исступленной мстительности.
В Сталинграде с тонким инженерным расчетом, скаредно экономя каждый килограмм взрывчатки, виртуозно подрывал оборонительные сооружения врага и даже сделал изобретение - приспособил обычный буровой станок к горизонтальному бурению, чтобы прокладывать минные галереи под доты.
Это он пробрался по канализационной сети и взорвал немецкий склад горючего. Потом, когда полз обратно, пылающая нефть растеклась по подземной канализации, и он выбрался из люка уже горящим, и бойцы гасили его, катая в снегу… И хотя Евдокия Михайловна уже жила в Москве и получала академическое снабжение, Балуев упорно отправлял в посылках свой сухой офицерский дополнительный паек и выменянные у товарищей на табак и фронтовую норму водки масло и сало. Жена писала, что он напрасно беспокоится, она теперь поправилась, и тревожно спрашивала: неужели он не может забыть, какой она была худой в эвакуации?
Потом с фронта Балуева вызвали в Москву. Он получил секретное задание: отправиться на Дальний Восток прокладывать дюкер под водой для снабжения флота топливом в открытом океане. Вылететь на объект он должен был в тот же день.
Балуев позвонил жене в институт, чтобы она приехала на аэродром.
Тяжелые, сочные тучи низко свисали с неба. Отвесно падали сизые струи дождя. Из санитарного самолета выгружали тяжелораненых, обмотанных с головы до ног бинтами и похожих на мумии.
Провели немецкого генерала в серой шинели, в серой высокой фуражке, с серым лицом и с глубоко впавшими щеками. Он шагал надменно, не сгибая ног в коленях. Но глаза у него были как у сумасшедшего, с неподвижными зрачками.
А в белой будке, где до войны продавали боржом, сидела на ящике девушка. Коленопреклоненный майор примерял ей туфли–лодочки на высоких каблуках. В коляске мотоцикла, на котором приехал майор, лежало еще несколько коробок с дамской обувью. Девушка была парашютисткой–диверсанткой. Только в последний момент здесь, на московском аэродроме, заметили, что на ней сапоги, и вот примчался майор с дамскими туфлями. Девушка с увлечением выбирала туфли, и по всему было видно, что ей хочется взять те, которые покрасивее, с бантиками. Майор говорил:
- Главное, чтобы не были тесными. - Он посмотрел снизу вверх на склоненное лицо девушки, добавил деловито: - В нашем деле любой пустяк… - И взял себя двумя пальцами за шею под подбородком.
Девушка ответила так же деловито:
- Но это не обязательно, можно успеть застрелиться.
Из "Дугласа", крашенного известкой, через открытый десантный люк выгрузили корову - тощую, желтую, с голубыми глазами. Летчик, пожимая плечами, сказал дежурному:
- Мое дело маленькое. Приказал командир партизанского соединения - выполнил. Говорят, мировая рекордистка, госценность. А черт ее знает, пастухом не был, в скотине не разбираюсь!
Корова стояла под плоскостью самолета, как под навесом, равнодушная и спокойная: видно, она уже привыкла ко всяким передрягам.
Дуся шла в расстегнутой, мокрой беличьей шубе. Шла под зонтиком, оберегая красиво причесанную голову. На ней было легкое, облегающее фигуру платье, в ушах серьги. Балуев сразу увидел ее. Подошел, обнял и стал молча жадно целовать, почти вытаскивая из расстегнутой шубы.
- Павел, что ты, смотрят!
Но никто не смотрел, здесь ко всему привыкли: и к корове, и к девушке, идущей на смерть, и к полумертвым тяжелораненым, к целехоньким пленным генералам и к исступленному, отчаянному прощанию с близкими.
Идущие к самолетам обходили Балуевых так же невозмутимо, как обходили только что носилки с мертвецом, которого санитары оставили, чтобы унести его после тех, кто еще жив.
Балуев притронулся пальцем к оттянутой серьгой мочке, спросил:
- Не больно? Не надо было, раз больно. - Взял за плечи, отстранил от себя. - А в общем тебе идет. - И вдруг рассердился: - Зря это ты без меня такая будешь! Зря, могла бы подождать!
- Павел, ты смешной! Посмотри. Вот! - Она разобрала волосы на виске. - Видишь, седина. Я уже старею.
- И правильно! - удовлетворенно сказал Балуев. - Нечего. - И снова восторженно объявил: - Какая ты! - И пожаловался: - Всегда как новенькая.
- И ты у меня тоже всегда новый. - Закрыла глаза. - Я так рада, что тебя теперь не убьют!
- Да, совестно, даже, - сказал Балуев. Поморщился, кивнул на корову, все еще стоящую под плоскостью самолета. - Выходит, нас с ней обоих в тыл.
- Павел, но ведь у тебя задание очень важное.
Балуев раздраженно дернул плечом.
- Советскому человеку никто не имеет права теперь угрожать, никто и ничем! Фашисты - это другое дело, пожалуйста. А так никто и никогда.
- Ты о чем, Павел?
- Знаешь, Дуська, - сказал Балуев, думая о чем–то своем, - ты считаешь, война - это только плохо? Нет, сейчас окончательно ясно, какие мы все. Вот подойди здесь к любому, скажи человеку только вежливо: "Кровь раненому надо!" - "Пожалуйста, будьте любезны". Или вот вместо той, видела, на высоких каблуках по грязи щеголяет - к немцам в тыл на смерть? Спроси: кто вместо нее? Тоже пожалуйста.
- Павел, - сказала Дуся, - ты сегодня весь какой–то влюбленный, и кажется, не в меня вовсе. Я даже ревную.
- Кончится война, - продолжал Балуев, блестя глазами, - самый огромный памятник из нержавейки надо поставить не кому–нибудь персонально, а просто советскому человеку. Человекопоклонниками должны стать. Вот чего нам самое главное после войны надо…
Улетающий на Дальний Восток самолет весь в залатанных пробоинах. У летчика и бортмеханика на груди тоже, как заплаты на пробоинах, золотые и красные нашивки ранений. И летчик, словно оправдываясь, сказал Балуеву:
- После госпиталя отдыхаем на гражданской.
Лицо у летчика было глянцевито–красное, неподвижное, туго стянутое тонкой, прозрачной, как пленка, кожей. Такие опаленные, обожженные лица Балуев видел и у танкистов…
6
Четыре раза океан разбивал подводный дюкер, выбрасывая искореженные трубы на обледеневший берег, и все приходилось начинать сначала. Производственной базой служил куцый скалистый остров. Во время бурь его почти захлестывало гигантскими волнами, и все покидали барак, стены которого прогибались от ветра. Люди собирались у тракторов и держались за растянутые между тракторами тросы.
Когда волна уходила, нужно было пересчитывать рабочих. На тракторах зажигали фары, чтобы проверить, не обеспамятел ли кто. И тогда весь остров голубовато мерцал ледяной скорлупой, так же как и одежда на людях.
После шторма на подводных работах были заняты почти все. Оттаскивали каменные глыбы, наваленные на дюкер океаном, вырезали измятые звенья и вместо сорванных с болтов чугунных грузов навешивали новые.
У водолазов изощренное осязание, как у слепцов. На глубинах почти нет видимости. Поэтому для уплотнения времени водолазную работу вели ночью, а днем подготавливались к ней. Пресной воды хватало только для приготовления пищи. Чтобы морская вода не так разъедала тело, мазались с головы до ног рыбьим жиром, и все уже привыкли к его зловонию…
Монтажника Пухова убило концом лопнувшего троса. А остров - каменный монолит, там нет земли, где можно было бы похоронить убитого. И тогда сколотили ящик, проконопатили, покрыли битумом и положили туда тело Пухова. Потом ящик забили, крышку снова облили битумом и с помощью крана шатром сложили над этим ящиком гигантские обломки скалы.
Но и на острове, хотя и жили в нечеловечески трудных условиях, свято соблюдали все советские обычаи. Вывешивались портреты лучших рабочих, нарисованные угольным карандашом на промасленной бумаге. Устраивались вечера самодеятельности с неизменной программой: водолаз Бубнов отщелкивал чечетку в морских бахилах, техник по монтажу читал, завывая, стихи Есенина, мастер по изоляционным работам Медведев показывал карточные фокусы. Когда концерт самодеятельности кончался, Балуев всегда произносил одни и те же слова:
- Ну, товарищи, повеселились, отдохнули, теперь с новой бодростью за работу.
Закрытые партийные собрания проводили в неотапливаемом помещении склада. Но ни один из коммунистов не являлся на эти собрания в обычной рабочей штормовой одежде. Все переодевались, и было странно видеть в полутемном, холодном складе терпеливо зябнувших людей, наряженных в довоенные куцые пиджаки, - строгих, торжественных, гладко выбритых, наодеколоненных.