Евдокия Михайловна не боялась признаться себе в том, что пока она только аккуратная копировщица чужих знаний, лабораторная кухарка. Но в институте держалась с суровым достоинством.
Чем больше она приобретала знаний, тем сильнее росло в ней чувство протеста против того, что величайшие достижения науки невозможно еще быстро и широко обратить на нужды промышленности.
- Ты пойми, - убеждала она мужа, - около миллиона гектаров железных ржавеющих крыш! А тут прозрачная пластмасса, легкая, вечная. Чердаки можно оборудовать в оранжереи, летние сады, и там будут гулять дети. - И она положила в руку Балуева прозрачный брусок авиационного материала.
Павел Гаврилович, сощурившись, глядя сквозь брусок на жену, осведомился:
- Почем кило? - Выслушав, вздохнул: - Тэк-с… - Бросил брусок на стол. - Не пойдет, дорого. - Сказал снисходительно: - Вам бы в начальство моего калькулятора, он бы научил вас правильно экономически мыслить… - И произнес мечтательно: - Спиртишка бы полцистерны разжиться. Ставили причалы в ледяной воде. Резиновых сапог не хватает, так вот в качестве заменителя… - Усмехнулся. - Из спирта искусственный каучук добывается. - Подмигнул. - Видишь, я тоже сведущий в вашем деле. А то, выходит, научный метод имеется, а сапог в наличии нет. - И похвастал: - Моя химия простая. Флотские шли мимоходом, вдруг - стоп! Что такое? База. Вот какие мы химики.
На обороте обложки своего дневника Евдокия Михайловна написала слова великого Павлова: "Не давайте гордыне овладеть вами, из–за нее вы будете упорствовать там, где нужно согласиться, из–за нее вы откажетесь от полезного совета и дружеской помощи, из–за нее вы утратите меру объективности". А ниже этой цитаты, от себя добавила: "Время - это жизнь".
4
Как–то, вернувшись домой после очередного многомесячного отсутствия, Балуев предложил с удалью:
- А давай–ка, Евдокия, махнем мы с тобой!.. - Задумался. - В Тбилиси, что ли. Шашлыков поедим, а хочешь, в Сочи или в Ленинград. Поживем роскошно в "Астории". - Вспомнил, бросился к чемодану, вытащил красную кожаную коробочку, вытряхнул на стол тяжеловесные серьги, похожие на крошечные канделябры. - Видела, высший класс! - И приложил серьги к своим отмороженным, опухшим мочкам.
- Но у меня даже уши не проколоты.
- А ты проколи.
- Что за дикость!
- Ну, тогда крючки на винтики переделаем, будут твои уши целы.
- Павел! Ты знаешь, я не люблю побрякушек.
- Маша! - крикнул Балуев домработнице. - У вас уши проколоты? Нате, носите.
- Ты хотел меня оскорбить? - улыбаясь, спросила Дуся.
- Да, а как же!
- Ты у меня хороший и глупый, Павел.
- Правильно, - согласился Балуев. - Дурак и жертва интеллектуального неравенства. - Отвернулся, произнес сипло. - Снишься ты там мне, до боли снишься. - И тут же ехидно: - Представь, кинулся с вокзала прямо к тебе в институт. Вхожу. Картина: солидный такой дядя поучает уборщицу: "Ты как метешь? Нужно легонько, без нажима. Пыль на поверхности. Если с нажимом, зря натирку стираешь. Надо, чтобы стебли веника слегка гнулись. Примерно градусов на пятнадцать…" Замер, благоговейно внимаю. Думал, главный ваш академик. Оказалось, комендант. Что значит общение с избранными разума! Мне бы такие способности. - Хлопнул себя ладонью по лбу. - Емкости не хватает.
- Павел, ну зачем ерничаешь?
- Муж–заочник силой раздраженного воображения умножает достоинства жены на километры расстояния и сроки, отдаляющие от объекта размышления.
- Не остроумно.
- Пусть не остроумно… - Спросил резко, меняясь в лице: - Выходит, ты не хочешь поехать со мной отдохнуть?
- Не не хочу, а не могу!
- Хорошо. Все хорошо и все понятно! И, прости, я действительно какой–то взвинченный и глупею сразу, как увижу тебя. Через неделю это пройдет. Я снова стану выдержанным и, возможно, даже мудрым, как тот ваш комендант. И ты перестанешь замечать, что в доме появился посторонний, - не тебе, а тому кругу людей, к которому ты привыкла…
Но что бы там ни случалось, они были счастливы, хотя никто из них не думал, что это - счастье, и не считал, что счастье бывает таким.
- Слушай, Паша! Не спи, - тормошила Дуся Павла Гавриловича. - Скажи! Можно так привыкнуть к красоте, чтобы перестать замечать ее?
- Ты это к чему? - спрашивал сонно Балуев.
- Допустим, у тебя жена - красавица.
- А ты хуже ее, что ли?
- Кого ее? Отвечай сейчас же!
- Ну, этой самой, о ком сказала.
Дуся заявила мечтательно:
- Я хотела бы только из–за тебя быть красивой. Понимаешь, я заметила, когда входит красивая женщина, лица у мужчин сразу становятся заискивающими.
- Стану я перед всякой бабой унижаться!
- Но ведь унижаетесь.
- Сказать по–честному?
- Да, как мужчина мужчине.
Балуев достал папиросу закурил, усмехнулся.
- Разве настоящий мужик будет про это с другим говорить? Только мышиные жеребчики для бодрости.
- Мне можно, я своя. - И Дуся смирно положила голову на выпуклое, сильное плечо мужа.
С усилием подбирая слова, Балуев говорил озабоченно, разглядывая папиросу:
- У нас, понимаешь, стыдимся мы, что ли, или не умеем, или черт знает отчего… Вот и в книгах, если муж любит и она его тоже, получается вроде скучных дураков. А вот слевачь кто–нибудь из них, тут сразу… - И признался: - Я ведь, знаешь, читаю так мало, ну, только чтоб заснуть. Возьмешь нашего или иностранного писателя; у всех левачат, и здорово так у них выходит, убедительно!
- Павел, у тебя там есть женщина?
- Вот это, как говорится, научная логика. Сама заставила про баб говорить, и здравствуйте!
- Ну хорошо, верю. Не сердись. - Нежно погладила его руку.
- Хотел человек выразить что–то, а ему сразу: "Бац! Руки вверх! Признавайся!"
- Ну, не буду.
- Я тебе лучше конкретно, из жизни. - Задумался, произнес неуверенно: - Значит, так. Увел там у меня теплотехник жену от прораба. Тот, понятно, запил. Вызываю. Так и так, я в ваши личные обстоятельства не вмешиваюсь, но если еще раз нетрезвым на производстве замечу, выгоню. Супругу я его знал. Ничего себе, глазищи сплошь синие, глубины безмерной, и габариты у нее все как полагается. Ну и теплотехник тоже ничего - брюнет… Пить мой прораб бросил, но начал гулять с бетонщицами безжалостно. Одну бросит, другую, словно за обманувшую женщину со всеми хочет рассчитаться, снова вызываю. Дело такое деликатное, личное. Прошу, уговариваю. Слушает спокойно, вежливо, только губы дрожат. Дал слово. А через два дня - чепе. Влепил этот прораб теплотехнику заряд из охотничьего ружья. И тут же разулся, надавил пальцем ноги спусковой крючок и из другого ствола - в себя. Неприятностей мне не было. Если бы несчастный случай на производстве, то, как говорится, "Ванька, держись", а тут бытовая драма, администрация не отвечает… Скажем, допустил человек очковтирательство, обманул доверие партии, проявил уступку буржуазной идеологии или просто казенное спер. С такими типами как себя вести, научены. А в этом деле мы застенчивые. Жулика поймаю, который левачит, - сматывай манатки и катись. А тут… - Сказал жалобно: - Вроде как слесарным инструментом в часовой механизм. - Усмехнулся: - Баб красивых в процентном отношении меньше, чем прочих, обыкновенной внешности. И при коммунизме такое соотношение останется. Что же, и там стреляться из–за них будут?
- Разве в этом виноваты одни женщины?
- Да я не про то, кто виноват, я говорю: жадность на все красивое.
- А ты мне никогда не изменял?
Балуев озорно улыбнулся, спросил:
- Перечислить? Была у меня девка, арматурщица, - раз. Рабфаковка одна - два. Студентка - три. А потом одна инженерша, интеллигентка, кандидатка наук… Вот бабы–академика не было. А надо бы для полного ассортимента.
- Это же все я! - воскликнула Дуся счастливым голосом. И потом встревоженно. - А ты не врешь? - Задумалась: - И почему ты именно сейчас решил рассказать мне про этот случай у вас?
- Не знаю, хотел про любовь что–нибудь фактическое. Не умею так, чтобы красиво и отвлеченно.
- А меня ты любишь?
- Говорю нахально: люблю.
- Но почему нахально?
- Подожди, не мешай. - Балуев, посветлев лицом, проговорил смущенно: - А знаешь, прораб тот, по–моему, стоящий парень оказался. Я бы тоже мог за тебя…
- Павел, ты что! Ты же коммунист, ты…
- А что? Могу. - Упрямые и суровые складки сжали переносицу. - Не отдам даром! И презираю тех, кто даром отдает. - Взял в ладони ее плечи, стиснул, произнес сквозь зубы. - Ты мое знаешь какое? Всё. От начала жизни и до самого ее последнего кончика. Я тебя всю помню, разную, и всегда ты мне одинаковая. Понятно?
- Отпусти, мне больно.
- Я свою рожу забываю. В зеркало там не гляжусь. В шапке умываюсь, зарастаю шерстью: намаешься, сам себе отвратен. И вдруг ты! И все во мне на место обратно становится. Вот черт, повезло человеку, какую бабу отхватил! Самую лучшую из всех возможных. Даже неловко. Думаю: а она про себя все знает, какая она. И хочется, понимаешь, чтобы ты похуже стала, чтобы не так другим в глаза бросалась, понезаметнее стала. Окривела, что ли. Я бы все равно не замечал. Мне ж ты всегда одинаковая, какую придумал и какая есть, и другой не станешь!
- Павел, ты замечательный, когда соскучишься, просто замечательный!
- А всегда хуже?
- Не хуже, а другой, совсем другой.
- Значит, все–таки хуже?
- Нет, но я же знаю, какой ты на самом деле.
- Ну какой?
- Такой, как ты сейчас, но этого никто на свете никогда не узнает. Ты клянешься? Не узнает?