8
Едва Алеша ушел, как Соболев вытащил поближе к свету два своих столика. Потом он принес Алешин столик и поставил рядом. Корней Лукич уже чувствовал, что произошло, но хотел увидеть воочию, удостовериться до конца.
Три столика рядом.
…Поначалу Корней Лукич не обрадовался, получив заготовки. Для кого-то этот заказ мог показаться интересным, а Соболеву было все равно, - он видывал не такое…
Но задуман столик был неплохо - из ореха, полированный, с наборной крышкой.
И руки мастера Соболева, стосковавшиеся по настоящему делу, не смогли удержаться. Они вцепились в дерево, они ласкали его и рвали, они боялись отпустить его, - опять как тогда, как раньше…
А начав работать всерьез, Корней Лукич понял, что все эти годы, пока лепил дверцы, он ждал вот такого часа. Как он мог жить без яростного труда, без опьянения запахами, звуками, красками дерева, без настоящей радости, которая приходит с потом, с мозолями, с кровью на пальцах?
Он работал неистово, бешено, как никогда раньше. Будто все эти годы нарастала жажда - и он дорвался наконец, почти захлебывается…
Еще не кончив одной операции, он хватался за следующую, из-за этого ошибался, не успевал вспомнить старые, верные приемы. Опять исчезло время, отодвинулся окружающий мир, - в груди Соболева будто напряглась и звенела струна, все тоньше, чище, томительней…
И где-то на середине работы ему стало страшно.
Он почувствовал, что ошибается слишком часто и слишком опасно. Да, руки сохранили прежние навыки, но вместе с ними сохранилась и та небрежность, топорность, что успела привиться за последние годы. Она оставляла недобрые следы. И там, где соскальзывала стамеска, срывался нож, царапал наждак, - уже ничего нельзя было поправить.
Соболев понимал это, но все равно бросался переделывать, что-то замазывать, - выходило еще хуже.
И вот - три столика рядом.
В работе Алеши Корней Лукич мог бы найти слабинки. Но только он, больше никто. Каждая деталь выверена, подогнана, отделана с любовью. Полировка тонка и чиста, дерево под ней кажется бездонным.
А рядом - столики Соболева. И всякий может увидеть, как срывалась рука мастера: вот пятна, вот грязные щели, наверху мутный слой полировки, отдающий жирной синевой…
Соболев стоял, смотрел. Потом поднял палку - и хрястнул наотмашь по одной крышке, другой. И было слышно, как стонет расколотое дерево.
Подснежники
Наверное, однажды весной закружил мокрый, ленивый снег. Большая круглая снежинка спустилась на тонкий травяной стебелек, да так и не стаяла.
И вышел чудесный ранний цветок - белый, как снег, холодный, как снег, и, как снег, без запаха.
Он родился от Весны и Мороза, и потому прячется в тени, боясь выходить на свет. Нежна и непрочна его краса. Чуть сдавишь грубыми пальцами снежинку цветка, как нет уже лепестков - стерлись, пропали, осталась на пальцах капля воды.
Когда-то давно, еще мальчишкой, я сдавил подснежники неловкой рукой, и тоже вся красота обернулась водой на пальцах.
1
Была девчонка, ее звали Алькой. Мы вместе учились, и наши избы стояли неподалеку, в одном порядке деревни.
Я знал, что у Альки на фронте пропал без вести отец и что живет она с матерью одна. Но домой к Альке я не ходил. И при людях с ней никогда не разговаривал, даже не здоровался. А если встречал с глазу на глаз - или шапку отнимал, или дразнился.
Я не мог иначе. Просто - не мог…
По воскресеньям Алька бегала в село Жихарево, к родственникам. Зачем? Я не знал. Я только стерег тот час, когда Алька пробегала мимо нашей избы.
Едва подымался рассвет, как уже мелькала в окошках ее овчинная шапка и сразу скрывалась. Ноги у Альки были скорые.
Но до Жихарева - не близко. И когда Алька шла назад, то ее шапка в окошке проплывала уже медленно, и можно было разглядеть русые Алькины волосы, круглые щеки и приоткрытый рот. Уставала Алька.
Если на улице никого не было, я выскакивал за ворота. Алька слышала звон кольца на калитке и оборачивалась. Я видел ее глаза - на бледном лице они были темные, широкие, будто нарочно раскрытые докругла.
- Чего?
- А ничего. Больно интересная, поглядеть охота.
- Гляди.
- Уже нагляделся. Не верти в носу, потеряешь красу.
Сначала Алька слушала, еще не понимая слов и только ловя голос, и я видел, как она хотела и все не решалась улыбнуться.
А когда я договаривал, она поворачивалась и, наклонясь, медленно шла дальше. Было слышно, как шуршали по снегу ее разношенные валенки. Чтоб они не соскакивали, Алька не шагала, а будто катилась на лыжах, - подскребывала подошвами по дороге.
И вот так, издали, когда она уходила, - мне было ее жалко.
Я ведь любил ее.
2
Наступала весна. Сырой мартовский ветер точил снега; на красной стороне улицы все дружней, будто настраиваясь, бренчала капель. В просветлевшем небе кружились ошалелые вороны, гоняясь друг за дружкой.
Дома сидеть не хотелось.
В одних рубашках мы с Юркой Лыковым играли в чунки. Ставили на дорогу осиновый кругляш и по нему били палкой. Юрка - в мою сторону, я - в его. Чьи удары сильней, тот продвигается вперед, теснит противника дальше и дальше.
Мы начали от околицы, и я загнал Юрку почти на середину деревни. Размахнувшись, неловко пробил по кругляшу. Он метнулся вкось и глухо стукнул по окошку Алькиной избы. Брызнуло светлыми стрелами стекло.
- Беги!! - Юрка, пригнувшись, кинулся прочь.
А я остался. Все равно Алькина мать узнает. Потом будет хуже, лучше уж сразу. Я стоял и ждал, когда она выбежит на улицу.
Но дом будто спал. В разбитом окне ветер шевелил редкую заштопанную занавеску. Осколок упал внутрь, звякнул о половицу.
Никого… Отчего бы это? Нынче воскресенье, и Алькина мать должна быть дома.
Я подождал еще, привстал на завалинку, хотел посмотреть. Позади кто-то часто задышал. Я оглянулся. Это подошла Алька. Запыхавшись, она стояла, зажав под мышкой какой-то узелок. Видно, только что вернулась из Жихарева.
Лицу стало жарко, я отвернулся.
- Зачем ты… - виноватым голосом сказала Алька. - Там же мать… Захворала она, худо ей…
Алька сгребла с подоконника осколки, постояла. Я чувствовал, что она на меня смотрит. Она всегда так смотрит на меня - теплыми, обрадованными глазами. Будто я ей подарил что, а она не знает, как сказать спасибо.
Шаркнули валенки, Алька пошла в дом. Узелок она забыла на завалинке. Я подал его. Пальцы нащупали круглое, твердое - яйца, и мягкую корку - хлеб.
Я вспомнил, что в Жихареве - крепкий, богатый колхоз. Вот, оказывается, зачем бегала туда Алька по воскресеньям.
3
Перед майским праздником она вернулась из Жихарева почти в сумерки: дороги развезло, и в лесу поднялась вода. Алькины валенки размокли, она несла их в руках, ступая по лужам очень белыми, маленькими ногами. И еще она несла большой пучок подснежников.
- Хочешь, подарю?
Она выбрала несколько цветков и протянула мне. Они были едва распустившиеся, искрились под солнцем.
- А остальные кому? Все давай!
- Не. Не дам.
- Давай, давай!
Она устала, озябла, и все вздрагивала и переступала с ноги на ногу. Неровно подстриженная прядка волос упала ей на глаза, словно для того, чтобы прикрыть их горячий, мокрый блеск.
- Дай, - сказал я. - А то отыму.
Алька отодвинулась к забору и втянула
подснежники в обтрепавшийся, засаленный рукав ватника. Я схватил цветы, дернул. Точно снежок хрупнул в ладони, пальцы стали мокрыми. Я сразу и не понял, отчего.
Алька разжала руки. В них были помятые, давленые стебли. Цветков почти не осталось.
Свет задрожал в Алькиных глазах, она сунулась лицом к забору, сгорбилась.
- Я их… не тебе несла… сбирала…
И заплакала.
Я вернулся во двор, глядел на мокрую руку и не мог понять, как же все получилось.
Алька долго ждала за калиткой. Потом ушла.
Забор будто раздвинулся, и очень ясно я увидел, как, оскальзываясь, она идет по размякшей дороге, и следы ее заливает рыжая талая вода.