А, кроме того, Женя еще не знает, так ли опасен мороз для фундаментов. Может, ничего страшного не произойдет, бетон не рассыплется и не ослабнет; придут завтра на трассу рабочие и снова растопят печку. Оправданий было много - убедительных, веских; никто против них не стал бы спорить, но Женя отыскивала все новые и новые, словно не верила самой себе. Под конец она сказала, что самое главное - это собственный страх. Ну да, она боится вылезти из котлована и увидеть ночную тайгу, и тут уже ничего не поделаешь, этот страх выше ее сил. Она просто не может пойти.
Это было самое простое и самое верное оправдание.
Последние угольки, позванивая, рассыпались в печке. Последняя капля упала с брезентовой крыши. Длились минуты.
Женя встала и захлопнула прогоревшую печку. Выбравшись из котлована, плотней подоткнула брезент, чтобы не просачивался холод, и пошла на просеку.
От мороза было трудно дышать, Женя втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Под ватником пробегали холодные струйки, - будто иней просыпался за воротник и обжигал спину. Застыли и ноги в сырых валенках.
Деревья, что попадались недалеко от пикета, были толстые, без сучьев. Женя пробивалась дальше, наугад; она проваливалась в сыпучий снег почти до пояса, падала, но все-таки лезла вперед.
Следы позади нее сравнивались, заплывали, и Жене казалось, что она почти не двигается. Каждый шаг исчезал, будто его и не было.
В каком-то сугробе Женя завязла особенно глубоко, и на несколько секунд присела, чтобы набраться сил. Прозрачная луна по-прежнему светила над деревьями. Ветер улегся, тайга молчала, только доносился короткий и легкий треск, - наверно, лопалась мерзлая кора на соснах.
Вдруг какое-то движение на небе заставило Женю задержать взгляд, присмотреться.
Невысоко над землей, безмолвно и очень дружно плыли рядом две звездочки - красная и зеленая. Они как будто поднимались вверх, но вот оказались уже над самой головой, послышался рокот моторов…. Ночной самолет шел над тайгой.
И эти два маленьких огонька, казалось бы такие недоступные и далекие, вдруг ободрили Женю, как ободряет голос откликнувшегося человека. И заметенная снегами земля представилась ей не такой уж пустынной, как прежде. Вот летчик, наверное, видит и деревни на холмах, и созвездия городов, и железные дороги, и бегущие автомобили… Земля живет, и на ней немало бессонных людей, которые тоже делают свое дело.
Женя поднялась и опять стала пробиваться вперед. И ей повезло.
Под ногой запружинило, - она пощупала и наткнулась на ветку. Макушки сосен, хворост, вырванные с корнем кусты - целая груда валежника, оставшегося с осени, лежала перед ней. Раскидав снег, Женя принялась вытаскивать сучья.
Скоро она запыхалась, скинула ватник, раздернула на шее платок. Снежные брызги били в лиио, горели щеки… Женя даже не утиралась. Надо скорей, скорей…
Сучья, пока она тащила их, казались совсем сухими, но в котловане оттаяли и долго не хотели разгораться. Все-таки Женя победила, - синее жиденькое пламя занялось, окрепло, и вот уже снова загудела печка.
Охапки хватило на полчаса. Сучья горят, как порох, и, чтобы поддерживать огонь, надо будет носить их всю ночь. Ну что ж, иначе нельзя… Женя вздохнула и полезла наверх.
Она шла по сугробам - такая маленькая на синем снегу - и не подозревала еще, что значат для нее эти несколько десятков шагов.
Она не знала еще, что весной, когда разольются реки, она вот так же пойдет на трассу и в студеной, перемешанной с битым льдом воде будет спасать от затопления котлован, и не уйдет до конца; а летом, заблудившись в тайге и проплутав четверо суток, совсем обессиленная, не сдастся, а будет брести и брести, пока не выберется к участку.
Она еще не знала этого, и больше всего жалела сейчас о том, что у нее мокрые валенки и некогда их посушить.
Полдома
Городок стоит на берегу теплого моря. Его центральная улица широка и чиста, она украшена чугунными фонарями, цветочными клумбами и статуями оленей, помазанными алюминиевой краской.
Боковые улицы идут в гору. Там дома поставлены гуще, друг над дружкой; клумб и газонов нет, а по обочинам растут кривые каштаны, обвитые пыльным, словно вырезанным из клеенки плющом.
В конце одной из таких улиц виден старый дом под железной крышей. Он будто разрезан пополам. Одна половина дома - голубая, другая - серая, в пятнах сырости. Скаты у крыши тоже разного цвета, и даже печные трубы выглядят неодинаково: правая закопченная, а левая побелена известкой.
В чистой половине дома живет старуха, которую зовут Карповной. Зимой и летом она ходит в черной вязаной кофте, желтом платке и крепких высоких башмаках на резиновой подошве. Хоть ей и минуло шестьдесят, но она еще бодрая, держится прямо, и когда поднимается по улице в гору, то шагает быстро, без остановок, и совсем не задыхается, только под глазами, в морщинах, поблескивают капельки пота.
Карповна получает пенсию, но еще и прирабатывает: торгует виноградом и хурмой из своего сада, а летом сдает комнаты.
Неподалеку от дома расположилась туристская база, это очень удобно. Почти у всех туристов до отъезда остается три - четыре свободных дня, но путевка кончается, и их выселяют из палаток. Тогда туристы приходят к Карповне.
У нее в комнатах расставлены такие же казенные кровати с кольчужными сетками, накрыты они такими же байковыми одеялами, на тумбочках графины с водой и пепельницы - в общем, все как на базе. Только цена за постой другая.
Карповна привычно показывает им отведенную койку, рукомойник на столбе, уборную с висячим замочком: "Наверху бумага чистая, внизу грязная, после себя запирайте, чтоб чужие не ходили", - и не спрашивает ни паспорта, ни фамилии. За сезон у нее перебывает много людей, не будешь же всех прописывать.
Первый этаж она отводит мужчинам, второй - женщинам. Иногда семейные просят отдельную комнату, Карповна неумолимо разлучает их и следит, чтоб не задерживались друг у друга.
Мужчины всегда спокойней, они меньше требуют и редко ругаются. Утром спешат на пляж, возвращаются только ночевать и лишь изредка, выпив, поют песни.
С женщинами, а особенно с молодыми девчонками, хлопот больше. Они то и дело просят посуду, корыто для стирки, утюги, сердятся, если нет пододеяльников. Они чаще прибегают в комнаты, и поэтому Карповна спит не внизу, а наверху в коридорчике. Отсюда легче следить. Ночью она просыпается, когда кто-нибудь выскакивает на двор по нужде, ждет возвращения и спрашивает: "Крючок на дверь набросили?" И не засыпает, пока опять не установится тишина.
Девчонки живут глупо, бесшабашно, ничего не знают и не умеют, и Карповна учит их уму-разуму.
- Евдокия Карповна, погрейте утюг, плиссировка помялась!
- Может, это и не мое дело, - неторопливо говорит Карповна, - но вот у меня плиссированная юбка с тридцать девятого года ни разу не глаженная. Сложу ее - и в чулок, она и не мнется.
- Евдокия Карповна, где тут сапожник, набойки поставить?
- Конечно, может, это и не мое дело, - опять говорит Карповна, - но вот у меня туфли еще с войны без починки. Надо не с кожаной подошвой выбирать, а с резиновой, она совсем не снашивается. А чтобы чулки не прели, стелечку проложить.
Виноград в саду Карповны растет кислый и мелкий, но девчонкам бывает лень бежать утром на рынок, и они покупают дома, какой есть. Карповна не отказывается продавать, берет вполовину дороже, но потом, получив деньги, обязательно говорит:
- Это, может, и не мое дело, но вы ужасно много расходуете. А я вот совсем ничего не трачу. Я уж так привыкла, что мне ничего не надо.
Осенью начинаются дожди, туристскую базу закрывают до следующего сезона. Палатки одиноко мокнут, покрываются ржавыми разводами, и кумачовый лозунг над воротами линяет, пуская молочные слезы. Половина дома, где живет Карповна, тоже пустеет.
Проданы последние фрукты, из подгнившей хурмы сварено варенье и запечатано в банки. Карповна ходит по комнатам, из которых выветривается запах табачного пепла и духов.
Она снимает с коек одеяла и матрасы, прячет в кладовку. Составляет на пол графины, чтобы случайно не разбились. И каждый день подбирает тонкие лепестки известки, которые валятся с потолка.
Старый дом оседает, заваливается на один бок. Потрескивают бревна в стенках, стонут половицы, какие-то непрестанные скрипы и шорохи доносятся с чердака.
Карповна слушает эти звуки и вздрагивает, как от боли. У нее нет сил видеть, как дряхлеет дом. Она старается законопатить каждую щелку, закрасить каждое пятно. По утрам она сметает осыпавшуюся известку, но на следующий день снова на сетках кроватей, на тумбочках и на полу лежат белые лепестки и мелкая труха.
Дом удалось бы еще сберечь, если бы не соседи. Другая половина дома принадлежит им, а они не желают делать ремонт. Карповна часто ругалась с ними, но это не помогло. И теперь ей кажется, что соседи упрямствуют нарочно, - вместе со своим кровом они хотят разрушить и ее кров. Карповна прямо видит, как борется дом. Грязная, гнилая половина его вцепилась в живую, чистую половину и расшатывает, пригибает к земле. Оттого так и стонут половицы…
Не повезло Карповне в старости.
Тридцать лет назад ее муж, здешний лесничий, срубил этот дом на пару со своим другом. Семьи сначала жили хорошо. Потом началась война. Муж пропал без вести в первый же месяц, одно-единственное письмо успело прийти с фронта. А вскоре, в горькую зиму, померла единственная дочь.